Вскоре после начала занятий на первом курсе моё внимание привлёк худощавый доброжелательный мальчик с вьющимися каштановыми волосами. Я не случайно назвал его мальчиком – он действительно выглядел очень юным. Держался спокойно, уверенно. Представлялся так: «Леонид, но вообще-то все зовут меня Лёка» (вероятно, он так в раннем детстве произносил своё имя Лёня и оно к нему «приклеилось»). После этого к нему иначе не обращались. Постепенно у нас завязались дружеские отношения, не прекращавшиеся все институтские годы.
Мы стали бывать друг у друга дома. Оказалось, что и наши родители давно знакомы. Вместе готовились к семинарам, практическим занятиям, разговаривали «за жизнь» и каждый раз убеждались, как много у нас общего.
До войны отец Лёки Яков Моисеевич был одним из руководителей системы энергообеспечения Одессы и перед сдачей города немцам был назначен ответственным за вывод из строя электростанции. Одесса уже была окружёна, и покинуть её можно было только морем. Когда задание было выполнено, оказалось, что плавсредств, на которых Яков Моисеевич может уйти, не осталось.
Ему помогла молодая женщина, выполнившая аналогичную задачу в морского порту, начальником связи которого она была. Каким-то образом ей удалось поместить постороннего человека на ожидавший её и без того перегруженный портовый катер – последнюю возможность уйти из города. Так Яков Моисеевич выжил и смог с большими трудностями добраться до места, куда раньше была эвакуирована его жена, сын и пожилые родители. Там ему, крупному специалисту в своей области, предстояло реорганизовать и расширить энергообеспечение одного из тыловых городов, принявшего непривычно много эвакуированных предприятий.
Свою спасительницу, не имевшую родственников, он привёз с собой. Благодарная семья приняла её как родную, и первое время они жили все в одной комнате.
А дальше произошло то, что нередко бывает в жизни: мужчина и женщина, прошедшие вместе тяжёлые испытания, полюбили друг друга. Пока шла война, чувство долга перед близкими не позволяло им это показывать. Когда Одессу освободили, Яков Моисеевич получил назначение восстанавливать разрушенное городское электрохозяйство, и выехал туда; такое же назначение в порт получила от своего наркомата и она.
Они поехали вместе, это ни у кого не вызывало вопросов. Семья оставалась в эвакуации, ожидая вызова, – в те годы это было необходимым условием любой поездки.
Яков Моисеевич обеспечил в Одессе жильё для своей семьи, включая пожилых родителей, встретил их, разместил в общей коммунальной квартире и лишь тогда признался в том, что скрывал два с половиной года. После необходимых формальностей он и молодая жена получили комнату в другом районе города.
Я, конечно, ничего об этом не знал и, когда бывал у Лёки, воспринимал совершенно естественно, что Яков Моисеевич ежедневно после работы заходил к нему, расспрашивал о прошедшем дне, шутил, что-то рассказывал. Потом он традиционно взъерошивал Лёкины волосы и уходил – как я предполагал, в другую комнату или к родителям. Казалось, что отец и сын – одно целое, настолько ощущалась их внутренняя близость. Только через несколько месяцев Лёка рассказал мне, что у отца много лет другая жена.
Яков Моисеевич стал для меня примером человека, который после ухода из семьи остался настоящим полноценным отцом, сохранившим доверие сына и то родство душ, которое бывает нечасто. Не будет большим преувеличением сказать, что отец жил интересами сына. Лёка обращался к нему по всем волнующим его вопросам, советовался, делился с ним своими проблемами. Не думаю, что эта близость была бы более тесной, если бы они жили вместе.
Учёба давалась Лёке легко, но главным его увлечением была сцена. Небольшой опыт участия в школьном драмкружке у него уже был, но уровень институтского театрального коллектива оказался несоизмеримо более высоким. Впоследствии коллектив получил звание «народный театр»; это было достаточно почётно и говорило о многом.
В спектакле по пьесе В. Розова «В добрый час!» Лёка начал репетировать роль центрального персонажа Андрея. На первый взгляд, это милый бездельник, «вздорный, взбалмошный, избалованный мальчишка, грубиян и скептик» (В. Розов), не знающий, чего он хочет в жизни, как найти в ней то своё единственное место, в котором «…все твои способности наружу выходят». Лёке нужно было показать, что за внешними чертами фрондёра и благодушного лодыря скрывается добрый, честный, душевно богатый человек. Эта задача достаточно трудна даже для профессионального актёра, а для неопытного технаря-третьекурсника без специальной подготовки – тем более.
Справился он с этим блестяще, хотя вживался в роль тяжело и болезненно. Лёкина мама Зинаида Михайловна, известный адвокат и умная женщина, не могла понять, что произошло с её воспитанным, вежливым и любящим сыночком. Он начал грубить ей («ты свои фокусы брось», «ладно, не пугай, ещё чего», «есть что-нибудь вкусное – давай тащи побыстрее»). Обеспокоенная мама не знала, что это – слова Андрея, обращённые в пьесе к его матери, и Лёка «входит в образ», проверяя себя на самом близком человеке. Только на премьере спектакля Зинаида Михайловна, услышав знакомые выражения, всё поняла и растрогалась.
Спектакль был принят замечательно, о нём много говорили не только в нашем институте, но и в городе, а Лёка сразу стал очень популярным не только в нашем институте.
Единственным из моих друзей и знакомых он побывал летом в Москве, где проходил VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. После приезда много рассказывал о своих небывалых впечатлениях – ведь это было самое крупное для молодёжи событие после открытия «железного занавеса».
Во многое из рассказанного Лёкой нам, привыкшим к изоляции от «заграницы» и приученным опасаться всего, что с этим связано, трудно было поверить, настолько это было необычным и интересным: приехавшие иностранцы (тысячи!) свободно общались с москвичами и буквально братались, пели песни, ходили в обнимку, и это не преследовалось! Для свободного посещения был открыт Кремль; на улицах появились автобусы иностранного производства и необычные маленькие наши, ласково названные «Рафиками»; был проведен Международный кинофестиваль. Фантастика!
Одним из наиболее удививших нас был рассказ Лёки о том, что в Парке им. Горького беспрепятственно прошла выставка художников-абстракционистов! Это нас буквально шокировало, т. к. за год до этого в нашем институте исключили из комсомола «за пропаганду буржуазной идеологии» группу прекрасных ребят, которые провели в актовом зале ставшую для большинства присутствовавших откровением лекцию о «современном искусстве» – импрессионизме, модернизме, кубизме, абстрактной живописи. Коротко об этом расскажу.
Лёка и я были тогда членами комитета комсомола института, но мы ничего не могли изменить – указание об исключении было «спущено сверху», и это не обсуждалось. Хорошо, что все участники этой группы прекрасно учились и администрация не смогла найти повода для предложенного с этого же «верха» исключения их всех из института – «чтобы другим было неповадно»…
Толпа студентов обтекала их, стоящих вместе в вестибюле, будто больных заразной болезнью – почти как в недоброй памяти времена «врагов народа». Когда я и Лёка к ним подходили, они просили: «Ребята, не нужно, чтобы вас видели рядом с нами, вы нам всё равно не поможете». Мы возмущались: «За кого вы нас принимаете!», но они настаивали: «Не надо, вы и так напортили себе, пытаясь вступаться за нас на заседании комитета». Вот как глубоко въелся страх 37-го; видимо, он передался нашему поколению от родителей. А ведь времена были уже далеко не такими кровожадными, но – тем не менее…
Помогло ребятам только вмешательство Ильи Эренбурга, к которому они с чьей-то помощью в Москве обратились. Эренбург принял их лично, выслушал, они оставили ему для ознакомления текст лекции, послужившей причиной их травли. Сам Илья Григорьевич чуть ли не на следующий день улетал в Париж на заседание Всемирного Совета мира, но он не оставил ребят без своей авторитетной поддержки. По прошествии нескольких месяцев их восстановили в комсомоле, заменив исключение строгими выговорами. Что поделать – такое было время…
Но я отвлёкся. Мы слушали рассказ Лёки о фестивале, разинув рты, и были полны оптимизма. Ничто не предвещало несчастья, которое произошло через месяц.
22 сентября 1957 г. Лёка вел во Дворце Моряков какое-то городское мероприятие, после которого вместе с отцом должен был пойти на стадион. Там был интересный матч, а на футбол они ходили всегда с большим удовольствием вместе. На стадионе Лёка сказал, что у него побаливает живот, и он пойдёт домой, а отец пусть спокойно смотрит игру.
По дороге домой после матча Яков Моисеевич позвонил сыну и узнал, что боль стала очень сильной. Зинаида Михайловна отдыхала в санатории, Лёка был дома один. Отец сразу вызвал скорую помощь, сына срочно доставили в больницу и немедленно отвезли в операционную. Вскоре приехала Зинаида Михайловна, которой сообщили о происшедшем. Свет над дверью операционной горел очень долго. Потом он погас, к родителям вышла медсестра и сказала, что их сын умер; хирурги не решились сделать это сами и ушли через другой выход.
Оказалось, что у Лёки произошёл заворот желудка. Как сказали мне после вскрытия знакомые медики, он умер, захлебнувшись желудочным содержимым, устремившимся вверх после распрямления желудка. По их словам, этого не произошло бы, если бы были сделаны необходимые при этой операции и хорошо известные меры предосторожности. Но это сделано не было… Возможно, хирурги не вышли к родителям Лёки именно потому.
В начале шестого утра 23 сентября у нас дома зазвонил телефон. Подошла моя мама и услышала лишённый интонаций, неестественно ровный голос: «Это Яков Моисеевич. У меня больше нет сына», – и сигналы отбоя. Мама растерянно посмотрела на проснувшихся вместе с ней меня и отца и сказала: «Какой-то странный звонок. Похоже на голос Якова Моисеевича, но не уверена. Что делать?» Отец посоветовал набрать номер Лёки и, если сразу же не ответят, положить трубку – значит, в такую рань звонили не оттуда. Мама поколебалась, но решилась и позвонила. После первого сигнала она услышала тот же заторможенный голос: «Рива Моисеевна, вы не поверили? Я тоже не верю до сих пор, но Лёка умер…».
И вот наступил страшный день похорон, которые от института пришлось организовывать мне.
В вестибюле главного корпуса прошла гражданская панихида, но я её практически не помню – всё было, как в тумане. Потом Лёку несли на плечах (хоть это было запрещено), сменяясь каждые несколько минут, и только через много кварталов поставили на катафалк. Другой такой траурной процессии я не помню. Время от времени с тротуаров раздавались сдавленные крики – это была реакция людей, в основном девушек, которые не знали о смерти так популярного в городе Лёки и вдруг увидели его имя на венках.
За год до смерти Лёка начал встречаться с симпатичной девушкой Олей. Мне казалось, что Зинаида Михайловна относилась к этому не очень одобрительно. Но когда Оля с белым помертвевшим лицом подошла к гробу и, не отрываясь, долго стояла рядом, Зинаида Михайловна молча обняла её и потом несколько лет опекала, изменив многое в жизни девушки.
В первые дни после похорон я не мог заставить себя пойти к матери Лёки – мне казалось, что ей будет тяжело видеть меня, живого и здорового. Я понял, что был неправ, только когда в институте ко мне подошёл режиссёр театрального коллектива и сказал: «Миша, почему ты не был у Зинаиды Михайловны? Она просила передать, что хочет тебя видеть».
Конечно, я пошёл сразу же. Долго стоял перед знакомой дверью, не решаясь нажать на кнопку звонка. Зинаида Михайловна очень по-доброму встретила меня и спросила: «Почему ты не приходил? Боялся, что мне будет неприятно? Никогда больше так не думай и приходи так часто, как сможешь – мне с вами, Лёкочкиными друзьями, не так тяжело».
Первое время я бывал у неё почти ежедневно, потом реже –начались госэкзамены на офицерское звание, затем последние экзамены пятого курса и преддипломная практика. Приходя к Зинаиде Михайловне, я, по её просьбе, рассказывал обо всех своих делах, она искренне ими интересовалась, задавала вопросы. Так продолжалось несколько лет, в том числе после моей женитьбы и потом, когда родилась дочь.
А Якову Моисеевичу, в отличие от Зинаиды Михайловны, было очень тяжело видеться с друзьями погибшего сына. Когда он случайно встречал меня на улице, проходил мимо, делая вид, что не заметил. Пару раз мне даже показалось, что он, увидев меня и жену с коляской, перешёл на другую сторону, чтобы избежать встречи. Видимо, это было для него нестерпимо. Люди переносят боль утраты по-разному…
Яков Моисеевич умер в 1984 г. и, по его просьбе, похоронен рядом с сыном. Зинаида Михайловна умерла в Израиле, пережив сына почти на сорок пять лет.
Очень жаль, что Лёка прожил так мало – всего 21 год. Трудно сказать, стал бы он способным инженером или успешно бы реализовал свою тягу к сцене. Уверен, что в любом случае Лёка состоялся бы в выбранной им специальности – он был неординарным человеком.
Но ему это не было суждено…
Добавить комментарий