I
«Сколько можно копаться в прошлом?» – возмущается моя мама. Маме 85 лет. Возраст, которому свойственно постоянно заглядывать в прошлое, если не полностью в него погружаться. Мама любит рассказывать о своем детстве, о родне, и у нее это получается живо и непосредственно. К сожалению, на все мои просьбы записать свои воспоминания – решительный отказ. Парадоксально, но я, хоть и моложе ее, ощущаю странную тягу к тому, чего и не знала. То жизнеописание своей бабушки создала, то вожусь над семейным древом на сайте ancestry.com. Этот же сайт пополнился анализами моего ДНК вкупе с родительскими, кузины моей мамы и моей дочки. Веточки семейного древа приходится иногда воссоздавать по крохотным обрывистым сведениям, взятым невесть откуда. Недавно занялась воссозданием семейных связей двоюродных братьев моей бабушки. И что же? Сохранились только имена. Ни дат рождений, ни смерти. Разве что курьезом обнаружилось в материалах Кавказского Еврейского Вестника (была такая газета, выходившая с 1917 до 1920 гг.), что на обрезание Марочки Брикера собрано было еврейской общиной Баку в 1919 году 1005 р. А ведь он жил долгие годы и моя бабушка с ним дружила. Ужас!
Мою прабабушку звали Рахиль. Она была статной, дородной, даже величавой в молодости, но я запомнила её старой, грузной, тяжелой на подъем. Помнится, я в детстве гордилась: у меня были не просто две бабушки и двое дедушек, но ещё и прабабушка с прадедушкой!
Заглянем в конец XIX века. Прабабушка Рахиль была из семьи польских евреев. Отец её, Арон, был из кантонистов, то есть из тех еврейских мальчиков, которых насильно забирали в армию на четверть века. Семейное предание не сохранило подробности того, как его «забрили» в армию, но известно, что он служил в армии Николая I, или, как в народе говорят, Николая Палкина, и был, что называется, «николаевский солдат». Похоже, был он человеком сильным и сметливым. Кошерные привычки, видимо, пришлось запрятать далеко в подсознание. Не думаю, что он подозревал о существовании микробов, но был не лишён природной брезгливости, унаследованной в полной мере его дочерью. Когда перед Ароном и его однополчанами ставился горшок со щами, предполагалось, что они будут совместно хлебать из него варево ложками, пока не увидят дна. Хитроумный Арон завёл себе половник вместо ложки и, зачерпнув единожды, этой порцией и ограничивался. Казалось, на такой диете далеко не уедешь, но на здоровье Арона воздержанность в еде, похоже, не отразилась, так как он отслужил в армии все положенные ему 25 лет. После службы он приехал во Владикавказ, где жили его мать и братья. Многим кантонистам не выпадало такого счастья: они или умирали в детстве, или не помнили, откуда родом.
Мой прапрадед был молодым человеком с твёрдым характером и причудливой фамилией. Возможно, Фиго были родом из португальских евреев. Эту фамилию принимали многие португальские евреи в XV веке, вынужденные притворяться христианами, чтобы потом все же быть изгнанными или сожженными на аутодафе. Путь беглецов лежал на Восток, включая страны Восточной Европы. Говорят, что фамилия затем трансформировалась в Фигу, возможно не без участия какого-нибудь вредного волостного писаря. Но мои предки добились справедливости и со временем фамилия вновь стала звучать Фиго. Это не мешало семейным шуткам. Так, глядя на фотографию, где сидели рядком четыре сестры Фиго, муж одной из них, мой прадед, бывало, говорил: «Вот сидят четыре фиги».
Демобилизовашись, молодой Арон Фиго отправился во Владикавказ, где, вероятно, жили в то время его родители. На базаре, среди гор арбузов, дынь, яблок, черешен и прочей снеди, характерной для южного кавказского города, Арон увидел молодую миловидную швею, тоже (о радость!) из иудейского племени. Швея сидела себе скромненько за прилавком и шила. Арон поинтересовался, почему она сидит на базаре и занимается своим ремеслом, не отходя от прилавка. Она ответила, что семья у неё бедная и она так зарабатывает на жизнь. Звали её Сима. Сомневаюсь, читал ли он Пушкина, и поэтому не представляю в его устах фразу: «Участь моя решена. Я женюсь». Тем не менее, последовавшие затем матримониальные действия со стороны моего прапрадеда были решительны и скоры. Кто-то посоветовал ему поехать в Баку, так как там вернее можно было в то время заработать. Ох уж этот неведомый мне советчик «кто-то»! Не в последний раз он сыграет роль в моём появлении на свет.
Итак, отец моей прабабушки Рахили уехал в посёлок Балаханы, пригород Баку. Именно с балаханского месторождения, когда там в 1871 г. пробурили первую нефтяную скважину, и начинается история нефтяной промышленности в Азербайджане. При разглядывании фотографии буровых сооружений и так называемой «Центральной улицы», видно, что посёлок Балаханы был заурядной провинциальной дырой. Позднее нефтяными приисками Азербайджана заинтересуется Альфред Нобель, здесь построят железную дорогу, и нефтяной бум в Азербайджане принесёт свои плоды. Пока же, устроившись работать кузнецом в Балаханах, кузнец Арон жил среди работников нефтяного Касабовского участка.
Привычки у кузнеца были вполне устоявшимися. После работы он мылся, надевал белую накрахмаленную сорочку, опрыскивал одеколоном усы и садился во главе стола обедать вместе с чадами и домочадцами. Жене он наказал не варить щей и каши, так как за четверть века армейской службы пища эта ему порядком поднадоела. Жизнь протекала мерно, в окружении жены и семерых детей: пятерых дочерей и двух сыновей. В доме была прислуга. За столом соблюдался строгий распорядок. Если кто лез первым за едой, то можно было и ложкой по лбу угоститься. Патриархальный быт, одним словом! Там, в бакинском пригороде, прошла юность моей прабабки. Если она и выезжала в Баку, то не иначе, как на фаэтоне.
Все считали Рахиль красавицей. Она была высокой, круглолицей, с густыми длинными темными волосами и глазами каштанового цвета. Не худенькой, а, что называется, «в теле». Будущая моя прабабка не обладала голливудской гламурной красотой, но была всю свою жизнь «дамой». Таковой она оставалась даже и в те годы, когда не на что было купить дешевенького ситца, чтобы сшить себе обнову.
Вышла замуж Рахиль, по традициям того времени, очень рано, в восемнадцать лет, за моего прадеда Абрама Бабиора. Некогда Бабиоры жили в Литве и, как литовские евреи, они прозывались «литвики», или «литваки». Затем переселились в Витебскую губернию, городок Лиозно. История умалчивает о том, что заставило Бабиоров бросить привычные занятия и знакомые литовские пейзажи и покинуть белорусские края. Скорее всего, слухи о зарождающемся нефтяном буме в Азербайджане докатились до Белоруссии и, как следствие, Абрам Бабиор, мой прадед, решил попытать счастья в далёкой азиатской провинции Империи Российской.
Следствием переселения был брак моего прадеда с прабабкой. Сохранилась фотография, где прабабушка Рахиль, стройная и круглолицая, гордо позирует перед фотографом. Стройность она сохраняла недолго: четверо детей способствовали изменению её фигуры не в лучшую сторону, но никакими физическими упражнениями прабабушка, как и большинство её современниц, не занималась. Романтическая любовь тогда была в романах, а в реальности выход замуж вовсе не предполагал бурной страсти между супругами. Почему поженились мои прадед и прабабка — останется загадкой. Как показало время, любовь была более преданной с её стороны, нежели с его. Иначе моего легкомысленного прадеда не застукали бы в кино с какой-то дамочкой, куда моя прабабушка Рахиль отправилась с сестрой. Представим её эмоции, когда она увидела в зале своего муженька с незнакомой женщиной! Можно лишь догадываться, что произошло между супругами потом. Развод не последовал, но обид подобного рода прабабушка накопила предостаточно и, бывало, лёжа в старческой кровати, вдруг начинала плакать, вспоминая очередной эпизод, где её гордость пала жертвой мужнина легкомыслия.
Несмотря на бедность, в доме не переводилась прислуга. Гораздо позднее прабабушка Рахиль предупредила свою дочь: «Я твоих детей нянчить не буду!». Что ж, она нанянчилась со своими четырьмя, а внукам и носочков никогда не постирала. И всё же внуков она крепко любила, особенно благоволя к детям старшей дочери, выросшим у неё на глазах.
Прабабушка моя разбиралась в людях гораздо лучше мужа. Она прозорливо указывала ему на нечистоплотность и непорядочность некоторых торговых компаньонов и друзей. Прадед мой её не слушал или слушал вполуха, за что ему приходилось неоднократно расплачиваться. Не эта ли интуиция помогла ей разглядеть нечто особенное в моем маленьком братишке, и она предрекла моей маме: «Ты с ним еще наплачешься»?
Родственники мужа считали Рахиль необразованной молодкой, не слишком с ней считались, но она обладала врождённой интуицией и чувством собственного достоинства. Рахиль, и в самом деле, нигде не училась, однако могла читать и писать. На старости лет на неё произвёли почему-то огромное впечатление романы Шишкова «Угрюм-река» и Мельникова-Печерского «В лесах». То ли оттого, что она мало читала художественной литературы, то ли по скудости читательского опыта вообще, но моя прабабка уверяла свою внучку, мою маму, что всё, произошедшее в романе Мельникова-Печерского, — правда и что таков и был быт русского купечества. Остаётся лишь надеяться, что моя прабабушка, которая была примерно настолько же удалена от раскольничьих скитов Заволжья, как от царского двора, нутром чувствовала реализм добротного романа и была права в своей оценке.
Прабабушка Рахиль большую часть жизни прожила в полуподвальной квартире, которую некогда ей купила моя бабушка, ее старшая дочь Генриэтта. Небольшой дворик, куда выходили двери ее квартиры, был местом, где протекала жизнь нескольких знакомых семейств: азербайджанцы, евреи, русские, поляки, словом типичный бакинский коктейль. Там мамина тетя Идочка некогда выучилась разговорному азербайджанскому языку, играя с детьми во дворе, по которому проходила гигантскими шагами нескладная соседка Зоська. Зоська ловко мыла полы, помогая моей прабабке. В моей памяти дом бабы Руши неразрывно связан с запахом карамельной фабрики, находившейся рядом. Мой дедушка, мамин отец, писал об этой фабрике в справочнике о городе Баку (справочник остался неизданным). «На 1-й Свердловской улице, на углу улицы Губанова, в пятиэтажном доме помещается Бакинская карамельная фабрика. Дом этот, построенный в конце прошлого века миллионером Тагиевым под городскую тюрьму, был им подарен городу. Любопытно, что в эту тюрьму должен был быть посажен по суду сам даритель, но царь, благожелательно отновишийся к миллионеру, не допустил этого, амнистировал его, и Тагиев так и не успел испытать всей прелести и удобств своего щедрого дара. В Советское время здание тюрьмы было перестроено, превращено в фабрику и утратило свой угрюмый и неприглядный внешний вид». (Баку в прошлом и настоящем. Краткий путеводитель-справочник по городу Баку. Составитель А. С. Львов).
Итак, сладкий запах сопровождал нас, когда мы шли с визитом к прабабушке Руше. Она любила принимать внуков и правнуков, хотя была грузна, тяжела на подъем и эти приемы давались ей нелегко.
Она вырастила четырех детей: двух мальчиков и двух девочек. Все из них стали коммунистами, что составляло предмет её гордости. Что ж, она шла в ногу со временем, не особенно озадачиваясь его моральными коллизиями. Такова была, как говорится, «структура момента». Рахиль Ароновна гордилась тем, что ее две дочери стали директорами школ (одна общеобразовательной, другая – музыкальной), что ее старший сын стал инженером, а младший, в детстве непутевый, прошел через армию и выбился в люди, дослужившись до майора.
В прежние, дореволюционные времена, инженер был существом высшего порядка: разъезжал на фаэтоне в костюме и белоснежной сорочке. Её же сын, инженер-строитель, был похож на чернорабочего, когда приходил домой. Хотя был он главным инженером-строителем и Али-Байрамлинской ГЭС, и ГРЭС «Северной»...
Прабабушка не была религиозной и никаких еврейских ритуалов не соблюдала. Еще в юности она, ставя свое изделие в печку, притворялась перед свекровью, что шепчет молитву, а на самом деле говорила только «шехиёне вегимоне». Никто в семье не знал, что означало это таинственное заклинание и похоже, что сама Рахиль не ведала его смысл, а бормотала нечто «для отмазки». Муж ее, мой прадед, тоже был равнодушен к религии. Они смирились с тем, что живут в эпоху, когда на религиозную веру смотрят как на бесполезный пережиток. Но еврейские праздники Рахиль Ароновна справляла: и Пасху, и Пурим, и еврейский Новый год. В те далекие-близкие времена все давалось нелегко и наши предки принимали мир, каким он есть, не ропща и не жалуясь. Чтобы получить мацу к Пасхе, надо было ее еще «достать», отстояв в очереди в синагоге. Затем вручную перемалывали грубые пласты через мясорубку, чтобы получить мацемел – муку из мацы. Из этой муки готовились кнейдлех, мацебрай (у нас говорили «мацебра»). Мацемел использовали и для знаменитой фаршированной рыбы. Приготовление этой рыбы – целая сага, и надо было обладать колоссальным терпением и любовью к своей семье, чтобы подняться на эдакий кулинарный Эверест.
Самым многолюдным и любимым праздником была Пасха. Собиралась вся большая родня. Тесно, но весело! По традиции в середине стола выставлялся бокал вина для Ильи-пророка. Прабабушка Руша окунала в него руку, чтобы не повадно было ее старшему сыну тайком отведать винца.
II
Жили они бедно. Прабабушка никогда не работала и была в статусе «иждивенки», а прадед, некогда конторщик на нобелевских промыслах, перебивался ничтожными заработками. Пенсия его была столь незначительной, что дети их всю жизнь помогали своим родителям, особенно моя бабушка. В трудные годы, бывало, прабабка лежит в кровати. Мать моя приходит и спрашивает, что, мол, не встаешь? «А что вставать? – отвечает баба Руша. - Без денег скучно». С деньгами она пошла бы на базар, испекла бы пирог...
И вправду сказать – мало было развлечений в то время. Разве что сходить в кино да книжку почитать. Вот и приобщилась моя прабабушка к картам. Играла с внуком и внучкой в дурака. Ну и азартная она была! Ужасно злилась, когда проигрывала. Как-то, уже в зрелые годы, стала она играть с моим папой. Папа каждый ее проигрыш отмечал спичкой на столе. Когда набралось спичек шесть, баба Руша разозлилась и смахнула спички со стола: «Не буду больше играть!» Так же страстно играла она в карты и со своими двумя сестрами. Каждую неделю сестры собирались по очереди друг у друга. И не то чтобы речь шла о больших деньгах – так, мелочь. Но страсти кипели, сестры ссорились. Много раз давали себе зарок не играть, а все ж проходила неделя, и их тянуло к игре.
Одну из сестер, Веру, насмешливо величали в семейном кругу «Ворошиловской дамой». Не думаю, что Вера – это ее подлинное имя, так как выросла она в традиционной еврейской семье. Но поди узнай сейчас, какое имя дали ей при рождении кузнец Арон и его жена Сима? Причудой судьбы Вера Фиго вышла замуж за некоего М. (Михаила?) Задова. Сменить фамилию Фиго на Задову – это ли не повод для смеха в семье, где так любили посмеяться? «Но при чем тут Ворошилов?» - спросите вы. А вот при чем.
Задов этот был революционером, социал-демократом. В его доме какое-то время жил, скрываясь от царской охранки, будущий нарком. Было это в 1907-1908. Как пишут, Ворошилов провел в Баку тогда меньше года. Клима из конспиративных соображений называли Володей. Занимался он тем, что организовывал забастовки рабочих на нефтяном месторождении Биби-Эйбат. Мутил воду, словом. Говорят, наведывался туда и Коба, и мой прадед видел будущего властителя шестой части планеты. Видимо, эта встреча не произвела особого впечатления, так как семейных преданий на этот счет не сохранилось. Что касается Ворошилова и сестры моей прабабушки, то она впоследствии смутно намекала на амурные отношения между ними, что, думаю, было простым флиртом.
Шли годы. В Баку давно упрочилась Советская власть. Неизвестно, куда делся первый муж Веры, революционер Задов. Вера вышла замуж вторично, на этот раз за мужчину с приличной еврейской фамилией Зауберман.
Всемогущий интернет помог мне раскопать свидетельство сестры моей прабабки. Откуда взял его некий Шусек, поместив в своем «живом журнале» это свитедетельство? Привожу этот отрывок. «Приехав в Баку, К.Е. Ворошилов поселился в доме №88 по улице Татарской в квартире рабочего М. Задова. Большевичка Зауберман, вспоминая о пребывании К.Е. Ворошилова в Баку, писала: «Товарищ Ворошилов жил у меня на Татарской улице в тупике, напротив Михайловской больницы. Когда приехал тов. Ворошилов, он был не очень здоров.
Приехал и слег. Наша квартира не была специально явочной. Но все знали, что это такая квартира, где никогда не сдадут. Товарищ Ворошилов жил здесь с 1907 по 1908 год месяцев 6-8. Хозяин дома настаивал, чтобы я ему дала паспорт Ворошилова. Я каждый раз по разным причинам говорила хозяину — сегодня, завтра, все время выкручивалась. В конце концов паспорт Ворошилов принес, но там имя было написано не Клим, а Владимир. Жил Ворошилов очень скромно. Всегда ходил аккуратным, в черной меховой шапке и в пальто с таким же воротником.
Помню, как к Ворошилову принесли листовки, читали их. Boобще, к Ворошилову часто ходили люди. Приходил к нему и тов. Сталин. Обысков у нас не было, поэтому Ворошилов ходил спокойно. Он мог всех шпиков обмануть и убежать от них».
Что чистая правда. В других воспоминаниях о «Первом красном офицере» я прочла, что он для конспирации не побрезговал вырядиться в женское платье и притворялся, что белье полощет. Но этот эпизод мифом не стал, в отличие от бегства Керенского в женском наряде, – выдумке большевистских пропагандистов.
Вера Зауберман своих детей не имела, а воспитывала чужих. Младой пасынок и надоумил Веру: «А напиши Ворошилову, напомни о своих заслугах перед революцией». Что ж, Вера нигде не работала, и помощь ей была нужна. Сказано – сделано. Через какое-то время явился некто из НКВД. Долго допрашивал Веру, что да как. Прошло еще какое-то время и пришло письмо, что Вера будет теперь величаться «персональной пенсионеркой» и отведено ей 120 рублей пенсии. Вот это был сюрприз!
III
Но вернемся к моей прабабушке Руше. Рахиль Ароновна была самолюбива. В старости Рахиль Ароновна не каждому разрешала называть себя «бабушкой», а только избранным! Мой отец удостоился этой чести, но подругам моей матери подобная вольность не дозволялась. Как-то за семейным столом она сказала, что, мол, нет такого блюда, какого бы она не ела в своей жизни. Конечо, это было легкомысленное заявление, и к нему тотчас же прицепился ее зять, мой дед. Моего деда баба Руша называла «всязнайка», поскольку он был на порядок образованнее своей тещи и то и дело это демонстрировал. «А ананас вы ели?» - мгновенно парировал он.
Через какое-то время мой отец оказался в Москве, в командировке. В столовой студенческого общежития, где обретался его брат, он неожиданно узрел за прилавком ананас. Бедным студентам было не по карману отведать заморского фрукта, да и папа мой его никогда не ел. Желание потрафить бабушке перевесило финансовые соображения, и мой папа привез бабе Руше ананас. Довольная баба Руша на следующей встрече со своим язвительным зятем не преминула сообщить: «И ананас я ела!» Полагаю тогда (а может, позже?) всплыл вопрос о том, была ли она в Оружейной палате? Конечно же, ответ был однозначно отрицательным. До Оружейной палаты моей прабабке было, как до Парижа.
Однако был, как говорится, «еще не вечер». Моя прабабушка отправилась с родственным визитом в Кубинку к своей младшей дочери Идочке. Ее старшая дочь Туся была недовольна и критиковала мать: у Идочки, мол, и так забот хватает, а тут еще придется ухаживать за тобой, но прабабушка все же поехала к дочери. Вновь очередная столичная командировка подоспела у моего отца. И вот мой папа повез бабушку (точнее, бабушку жены) на электричке из Кубинки до Белорусского вокзала. Там он совершенно по-джентльменски взял такси до Оружейной палаты. В метро прабабушка отказывалась спускаться. Ее отговорка «под землю я еще успею» – была неустранимой. Так она ни разу в метро и не прокатилась.
Мой папа завел мать своей тещи в кафе неподалеку от Красной площади. Перекусив, им предстояло еще пересечь площадь и дойти до знаменитой Оружейной палаты, куда и билеты-то достать было совсем не просто. У бабы Руши подкашивались ноги от усталости, когда она переступила порог музея. Ближайший стул был занят одной из смотрительниц. Она мгновенно уступила место почтенной и грузной посетительнице. На все увещевания моего отца пойти и осмотреть музей, баба Руша ответствовала с порога: «Иди-иди. Я все вижу!» и ... так и просидела, пока мой папа не обегал и не осмотрел все в одиночестве.
Прабабушка любила моего отца, мужа своей старшей внучки. И это несмотря на то, что когда, будучи женихом, он впервые пришел в ее дом на пасхальное торжество, то ничего не оценил из ее кулинарных шедевров. Ни воздушные кнейдлех в курином бульоне, ни нежнейшую рубленую селедку – форшмак, ни фаршированную рыбу, ни фиш картошкис (то есть картошку и морковку, сваренные вместе с рыбой и подаваемые как отдельное блюдо, очевидное наследие местечковой бедности) – все оставило моего отца равнодушным. Единственное, что он распробовал и на короткое время полюбил – это компот из сухофруктов. Он съел две глубокие тарелки компота и... долгие годы на него смотреть не мог.
Прабабушка Рахиль с удовольствием передавала свои кулинарные секреты внучке, моей маме. У них были особые доверительные отношения. Если Надя побаивалась своей строгой мамы, то с бабушкой у них было полное взаимопонимание. Она поверяла ей свои секреты, делилась сердечными тайнами. «Скучно без хвостика» - постулировала бабушка, под «хвостиком» разумея еще не оформившихся поклонников своей внучки. Часами смотрела Надя, как бабушка готовит, чтобы через короткое время, еще девочкой, помогать по хозяйству. Мама моя начала готовить в двенадцать лет, и этим она была обязана своей бабушке. Если баба Руша что-то состряпает, то скорей несет угостить семью дочери. «Кусок в горло не лезет, – признавалась она, – кушать одной». Баба Руша очень любила свою семью, а своих старших внуков особенно ценила. «Эти двое – вот где они у меня сидят», - говорила она, показывая на сердце. И внуки любили ее, свою «баушку». Дядя мой, рано уехавший в Питер на учебу, не успев оказаться дома, спешил к ней. Телефонов у наших стариков тогда не было. Ноги заменяли транспорт.
Она была отзывчива на юмор, смешлива. Может, поэтому ее тянуло в дом старшей дочери, где собирались ее дети и внуки и было шумно, весело. Хохот был такой, что соседи удивлялись и завидовали. И это при том, что семья дочери из шести человек теснилась в двух комнатах коммунальной квартиры. Жили трудно, но весело. То поколение было привычно к трудностям и было радо любой малости, любому светлому лучику.
Умерла она, как и все наши старики, не в больнице, а дома, от тромбофлебита. Она и предрекала, что ее «тром» убьет. Полтора месяца не дожив до восьмидесятилетия, жарким июльким днем 1966 года. Хоть и была она стара, но уход ее был неожидан и вызвал волну горя. Для бабушки моей уход ее матери был потрясением. Она ее горячо любила, и всем запомнилось, что ею овладел приступ говорливости. Позднее я узнала, что подобное случается после ухода близкого человека: оставшимся надо «проговаривать» вслух свершившееся. Иначе невозможно поверить в реальность события.
Мою прабабушку в семье искренно уважали и любили. Никто из ее детей и внуков не вздохнул с облегчением: мол, отмучилась. Вообще в нашем доме к старикам было особенное почтительное и бережное отношение: то ли семейные традиции, то ли влияние Кавказа, то ли просто характерное именно для этой семьи. Родня со стороны отмечала: Бабиоры любят своих.
Для меня смерть моей прабабки была первой в жизни утратой. Оберегая наши юные души, меня и моего брата не привели попрощаться с покойницей. Нас немедленно отправили к «другой бабушке», то есть к моим бабушке и дедушке по отцу. Затем я последовала с ними в Кисловодск, а брат мой вместе с Идочкой, дочерью бабы Руши, отправился в Москву. Мои родители хотели, чтобы забота о ребенке как-то заставила Идочку отвлечься от горя. Сейчас я понимаю, что от горя отвлечься нельзя.
Говорят, наши отношения с родными не прерываются после их смерти. Любовь переживает смерть. И отношения живы, пока теплится огонек любви.
Добавить комментарий