Рассказ Алекса Тарна «Томик в мягкой обложке», опубликованный в журнале «Дружба Народов» №1, 2021 год, возвращает нас к событиям более чем шестидесятилетней давности, когда в Советском Союзе была развёрнута беспрецедентная идеологическая кампания, связанная с присуждением Борису Леонидовичу Пастернаку Нобелевской премии по литературе за опубликованный на Западе роман «Доктор Живаго». Старшее поколение помнит злобное осуждение романа с полосами «писем трудящихся» в ведущих газетах страны, со звучащими с высоких трибун выражениями «озлобленная шавка», «лягушка в болоте», «свинья, которая гадит там, где ест», и призывами выслать Пастернака за границу.
Последующему поколению более известна каноническая фраза «Я Пастернака не читал, но осуждаю…», которая на самом деле является «ложной цитатой», то есть словосочетанием, которое никто не произносил, но со временем оно стало выдаваться за прямую речь.
В истории литературы немного произведений, в которых описываются приключения книги как артефакта культуры. Навскидку можно назвать знаменитый роман Умберто Эко «Имя розы» и роман Карлоса Руиса Сафона «Тень ветра» из цикла «Кладбище забытых книг». В основе сюжета рассказа Алекса Тарна лежат похождения томика в мягкой обложке по имени «Юрий Андреевич». Если вы помните, именно так зовут главного героя романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго».
Возникает вопрос: почему в рассказе речь идет о книге именно в мягкой обложке? Дело в том, что организаторы публикации романа «Доктор Живаго» на Западе решили издать роман в мини-формате «покетбук с мягкой обложкой», что позволило облегчить нелегальную доставку экземпляров книги в СССР.
«В мягкой обложке? — сказал кто-то по-немецки.
Немецким и французским Юрий Андреевич владел более-менее свободно.
— Как показывает опыт, твердые обложки все равно отрывают, — отвечал другой голос.
— Отрывают? Зачем?
— Легче спрятать. Бывает, вообще, расчленяют на четыре-пять кусков… « (А.Тарн «Томик в мягкой обложке»)
В рассказе о похождениях томика романа Пастернака перед читателями предстает панорама образов советских людей в период «хрущевской оттепели» − это и трусоватый ленинградский профессор, боящийся собственной тени, и немного бесшабашный аспирант с кафедры минералогии университета, и внук переплетчика, еврейский репатриант Миша, которому мама в детстве привила любовь к русской прозе и стихам.
Отметим, что отношение ряда персонажей рассказа к роману «Доктор Живаго», прямо скажем, не благоприятное. Вот, к примеру, диалог бывшего зэка студента Мигулева со своим научным руководителем доцентом Артамоновым:
«— Я ведь это сочинение совсем недавно проштудировал. Думал, будет что-то необыкновенное, если уж рабочие и колхозники так настоятельно рекомендуют не читать. Что-то типа «Войны и мира».
— Ну и как?
— А никак. Хрена лысого! Рыхло, слабо, бесформенно, непонятно зачем и о чем. Главный герой какой-то малахольный, ни рыба, ни мясо. Ходит, как бледная тень И при этом благородный до карикатурности. А хуже всего — истертые банальности на каждом шагу. Любимая по долгу совести жена. Любимая по зову страсти любовница. Неумолимый рок, то разлучающий их, то сталкивающий снова — и опять же, без малейшего сотрудничества со стороны героя.. В общем, я еле-еле до конца дотянул, да и то потому лишь, что ждал и надеялся: а вдруг под занавес проявится какое ни на есть откровение.»
(А. Тарн «Томик в мягкой обложке»).
Кстати, подобные оценки романа, даже еще более строгие, высказывали коллеги-писатели:
«Роман пока¬зался мне посторонним, сбивчивым, далеким от моего бытия — и слишком многое в нем не вызывало во мне никакого участия». Корней Чуковский.
«Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. У меня, как вы знаете, Лидия Корнеевна (Чуковская), никогда не было никаких редакторских поползновений, но тут мне хотелось схватить карандаш и перечеркивать страницу за страницей крест-накрест». Анна Ахматова.
«Какие-то реплики, ремарки в диалогах несусветные. Какая-то неумелость. И вообще я не почувствовал в этой книге ни большой мысли, ни движения, ни реальных картин». Александр Солженицын.
Ничего удивительного в этом нет, поскольку, помимо официального поношения, подобные оценки, наряду с панегирическими отзывами, сопровождали роман «Доктор Живаго», начиная с момента его появления на свет.
Общеизвестно отношение Бориса Пастернака к евреям и еврейскому вопросу. В отличие от отца – Леонида Пастернака, который всегда считал себя причастным еврейству, сын свою национальную принадлежность с молодых лет расценивал как биологическую случайность, осложняющую его нравственные позиции и творческую судьбу. Английский философ Исайя Берлин после встречи с Пастернаком с удивлением отмечал, что тот, страстно желая слыть глубоко вросшим корнями в русскую почву, не любил касаться своего еврейского происхождения и хотел, чтобы евреи ассимилировались и исчезли как народ.
Мысли Пастернака, излагаемые в романе школьным другом Юрия Живаго евреем Мишей Гордоном и Ларой, сводятся к осуждению еврейства как фактора, разъединяющего людей. Еврейский народ необходимо «распустить» во имя избавления самих евреев от страданий и дать им свободно присоединиться к христианству. Именно в нем преодолена идея национальности, ибо в «новом виде общения, которое называется царством Божиим, нет народов, есть личности». Евреи также обвиняются в том, что в их среде не живет красота, тогда как христианство, по мнению героев романа, пронизано эстетическим началом.
Будучи израильским писателем, Алекс Тарн в данном рассказе, конечно же, не обошел вниманием взгляды Пастернака на еврейство.
«— Думаю, ты прав: роман слабый, — проговорил наконец Артамонов. — Проза хороша, словом он владеет мастерски, видно, что поэт написал. Но для романной формы этого маловато. Должна быть жизнь, объем, натуральное дыхание, а там в этом смысле плоско, как на плакате…
— Но иначе, видимо, и быть не могло, — развел руками доцент. — Потому как евреем написано.
Мигулёв удивленно поднял брови.
— Что вы имеете в виду, Алексей Алексеевич? Что, еврей не может писать про русских?
— Может, конечно, может. Но правдиво при этом получится только в одном случае: если он пишет с позиции еврея. А тут автор пытается писать о русских как бы изнутри, как бы с точки зрения воображенного им русского писателя….
Может ли получиться у него что-либо другое, кроме сусальной банальности, вранья, ерунды на постном масле? Нет, не может, поскольку предмета он знать не знает, чувствовать не чувствует. Русские за это не берутся, и правильно делают. Потому что известно: не в свои сани не садись.
— Вы хотите сказать, что автор сел не в свои сани?
— Именно! Что видит реальный еврей, когда смотрит на реального русского? Видит угрозу, видит неприязнь — где открытую, явную, а где интеллигентную, спрятанную под внешней вежливостью. Видит чужого, враждебного, в лучшем случае — равнодушного человека. А что видит еврей, который непременно хочет заделаться русским и со временем даже уверяет себя и окружающих, что это ему удалось? Такой еврей видит совсем-совсем другого русского — этакого идеального Юрия… как его?
— Андреича, — подсказал Мигулёв.
— Вот-вот. А то, что подобного Юрия Андреича в природе нет и быть не может — об этом наш еврейский кандидат в русские и слышать не хочет. Ведь это означает, что он сам потерпел неудачу, что он так и не стал русским.» (А.Тарн «Томик в мягкой обложке»).
Болезненный вопрос, который вставал перед подавляющим большинством семей, уезжающих в эмиграцию: как распорядиться домашней библиотекой?
«Переезд — дело серьезное не только для людей, но и для книг. Как объяснил Юрию Андреевичу его бывалый сосед, обитатель синего томика Иван Петрович Войницкий, только перед переездом хозяевам библиотек приходит в голову шальная мысль перебрать содержимое книжных шкафов на предмет обнаружения «лишнего». Последнее слово склонный к меланхолии Иван Петрович произносил с особенно горестной интонацией.
— Лишнего! — говорил он, добавляя к горечи еще и привкус возмущения. — Как будто книги бывают лишними… Так или иначе, Юрий Андреевич, смею вас уверить, что на новом месте мы не увидим значительную часть наших нынешних товарищей по шкафу…»
(А.Тарн «Томик в мягкой обложке»)
Проблема заключалась в том, что судьба книг на новом месте очень часто весьма печальна. Хозяева, как правило, не располагают временем для чтения – слишком много времени уходит на изучение языка нового места пребывания, а уж о том, чтобы заставить младшее поколение читать на родном языке и речи не может быть: дай Бог, не разучились бы разговаривать на родном языке.
Прочтите диалог внуков репатрианта Миши, и многое вам покажется знакомым.
«Как-то утром в комнату вошли Амит и Дани, превратившиеся за это время в здоровенных красавцев-мужчин, очень похожих на исполнителя роли Юрия Андреевича в голливудском кино. Младший был в армейской форме с тремя полосками на погонах.
— Сабы (дедушки − иврит) уже нету, — сказал он, явно продолжая начатый раньше разговор, — а кроме него кому этот хлам нужен…
— Может, все-таки библиотека возьмет? — спросил старший.
— Я узнавал, — со вздохом ответил Дани. — Ни в какую. Говорят, место в хранилище кончилось. Причем, везде и всюду. Переводят на электронные носители.»
(А.Тарн «Томик в мягкой обложке»)
По воле автора рассказа, многострадальный томик «Доктор Живаго» завершает свою земную юдоль совершенно неэстетическим образом.
Машина действительно подъехала — огромная, с ковшом позади и двумя смуглыми поджарыми парнями, повадкой напоминающими давешнюю кошку. Спрыгнув с подножек, парни споро покидали книги в грязную прорву ковша. Затем туда же полетели пластиковые мешки с мусором.
— Что это… — задыхаясь от вони, пролепетал Юрий Андреевич. — Зачем?»
(А.Тарн «Томик в мягкой обложке»)
Но не все так мрачно, ибо мы с вами знаем, дорогой читатель, что творение Бориса Пастернака обретет новое бытие в виртуальном цифровом мире.
Читатель рассказа не может не отметить, с какой симпатией Алекс Тарн живописует отношения Юрия Андреевича Живаго со своим соседом по книжной полке Иваном Петровичем Войницким − главным героем пьесы Антона Чехова «Дядя Ваня».
«−Утомившись от судьбоносных раздумий, Юрий Андреевич решил поделиться своими сомнениями со старинным приятелем из синенького томика. Выслушав соседа, Иван Петрович отрицательно покачал головой:
— Растворяться? В евреях? Ну, это вы хватили через край, батенька. Вот уж чего не хотелось бы.
— Почему, Иван Петрович? Вы же сами как-то замечали, что в России только они и читают. Что, не будь этих еврейских юношей и девушек, пришлось бы повсюду закрывать библиотеки…
Войницкий пожал плечами.
— Библиотеки библиотеками, а табачок все-таки врозь.»
(А.Тарн «Томик в мягкой обложке»)
Большинство из нас, подобно автору рассказа, конечно же, любят русскую литературу, и, будь их воля, они охотно бы предложили на место «Дяди Вани» своего любимого персонажа отечественной словесности.
Настоящий поэт обладает даром предвидения. Вспомним строки из стихотворения «Гамлет», вошедшего в роман: «Я один. Все тонет в фарисействе». Именно так и случилось. Травля, которой подвергнулся Пастернак на родине после публикации романа «Доктор Живаго» на Западе, совершенно подорвала его здоровью, и 30 мая 1960 года он скончался.
Хочется завершить очерк мудрыми словами автора рассказа «Томик в мягкой обложке»:
«К сожалению, люди недолговечны; зато книгам назначено жить намного дольше, переходя в семье от поколения к поколению. В этом не было ничего из ряда вон выходящего: умер дед-переплетчик, за ним — Мишина мама, скоро настанет и черед Миши. Другое дело, что так же — от поколения к поколению должно передаваться и самое важное: живой контакт между человеком и книгой, их взаимное тепло, участие, сплетенье душ, судьбы сплетенье… И всего этого можно добиться лишь одним способом: сняв книгу с полки. Снять книгу с полки, открыть ее в нужном месте и, откинув край пледа, позвать ребенка:— Иди сюда, мальчик…Чтобы запомнил этот вечер на всю жизнь, чтобы вернул его потом со своим сыном, со своей дочерью.»
(А.Тарн «Томик в мягкой обложке»)
Добавить комментарий