Твои слова о переводческих семинарах напомнили мне эпизоды из моей жизни, первый из которых я, как ни странно, никому никогда не рассказывала, хотя вообще ужасно любила вытрепывать всю свою жизнь.
После восьмого класса я перешла в школу рабочей молодежи. Может быть, ты помнишь, тогда начались «уклоны» - на этот раз не партийные, а школьные, всякая там профилизация. У меня были неплохие способности к математике, и я вполне готова была учиться на программиста – тогда это было модно, да и от мысли о филфаке меня всячески хотели отвадить в силу бесперспективности этой неспециальности. (Это вообще-то глупый концепт: широкое, неспециализированное образование делает человека более гибким и помогает потом устроиться на любую работу, недаром в английских банках работают клерками выпускники Оксфорда).
Но в класс программистов меня не взяли именно в силу его модности и моей национальности, а определили в фармацевты, что тоже неплохо, но совсем мне не подходило из-за моей жуткой экземы, которая тогда еще не называлась аллергией. В общем я перешла в хорошую ШРМ, как и некоторые другие дети из интеллигентных семей. Да, ты ведь знала Саню Фейнберга, он был на класс меня старше.
Мы посещали школу три раза в неделю в первую смену, а во второй смене учился рабочий класс. Свободного времени оставалось много, и я вволю читала, подметала, бездельничала и упражнялась в переводе. Но все-таки хотелось каких-то рамок, какого-то официального наставничества. В начале десятого класса я пошла в университет узнать, нет ли там каких-то подходящих для меня курсов и семинаров.
И оказалось, что по переводу должен быть семинар Н.М. Любимова – по мастерству художественного перевода, независимо с какого языка, - но то ли Любимов болен, то ли еще что, так что непонятно, когда семинар начнется. А при всей несвободе свобода-то была фантастическая – свободный вход в университет, возможность бесплатного посещения и т.д. И мне дали телефон Н.М., чтобы я ему позвонила и узнала, когда на семинар приходить. Мне тогда очень нравился любимовский «Дон-Кихот», - и я была в восторге от перспективы учиться у Любимова.
А фамилия у меня была по отцу – Бориневич. Я эту фамилию всегда не любила: не потому что еврейская, она даже на самом деле и нееврейская была, а сербская: какой-то сербский крестьянин неизвестно зачем пришел в Одессу, потом его сын или внук основал там всю российскую статистику, внучка стала пушкинистской, к ней прислали из Москвы нежелавшего учиться племянника, ставшего потом моим отцом, а тут война, оккупация, а за пребывание в оккупации лагерь – всё своим чередом. Я просто эту фамилию своей не чувствовала, меня все вокруг называли Роскиной, и только в школе, в атмосфере противоположной всему родному, надо было откликаться на Бориневич. Родители мои давно разошлись, да и бабушка, мать отца, сто лет назад разошлась с отцом отца – Бориневичем, была замужем за человеком с совсем другой фамилией (Каценельсон), и именно он любил меня как положено любить дедушкам - больше всех на свете, - но умер рано. С отцом я общалась по обязанности и, возможно, во многом была к нему несправедлива. В общем мама обещала мне, что в будущем я сменю фамилию на Роскину.
Звоню я Любимову, объясняю, что хотела бы ходить к нему на семинар. А он спрашивает, как моя фамилия. Я возьми и скажи: Роскина. Но он не разобрал, - я звук «р» не выговариваю и вообще от застенчивости всё говорила крайне нечетко. И вдруг мама как заорет, даже не помню, что именно она закричала, и прямо замахнулась на меня, и лицо у нее было зверское. Любимов переспросил, как меня зовут, я ответила «Ира Бориневич», он, по-моему, и это не разобрал, мы распрощались, а мама сказала, что нехорошо быть самозванкой, она мне свою фамилию не давала и давать не собирается. Ничего я не поняла, ну да ладно.
Семинар по времени совпал с одним из трех дней, в которые надо было ходить в школу. Я прогуливала два урока физики и ходила в семинар к Любимову. Очень мило, но вообще-то ерунда. Подбирали синонимы, обсуждали, какая фраза звучит лучше. Старалась одна я. В конце года (или семестра? – не помню) получила большое удовольствие, так как он при всех попросил меня подать ему зачетную книжку, чтобы поставить мне зачет особенный, почетный. Зачетки у меня, естественно, не было, он порадовался, что слушать его ходят из чистого интереса, вот и всё. Честно говоря, мне Любимов не особенно понравился, показалось, что позёр. Да и «Дон-Кихот» мне с годами разонравился. А с физикой пришлось трудновато.
Потом был еще одиннадцатый класс, в университете у нас блестящих лекторов не было, всех уже извели, но все-таки всё вместе как-то складывалось в нечто культурное. Образованщина. Я окончательно выросла, художественным переводом не занималась, поступила (с огромным трудом, после года безработицы) на службу, и меня стали звать там Ириной Валентиновной Бориневич, а все знакомые по-прежнему – Ирой Роскиной.
А в доме у нас были лифтёры. Не в смысле в лифте ездить и на кнопочки нажимать, а как вахтёр - сидеть в подъезде, за порядком присматривать, на ночь запирать и спать у лифта на скамейке, своим на звонки открывать. То старушки, которые, конечно, стучали в КГБ, но беззлобно; а то наоборот кто-то из диссидентов, которых никуда на работу не брали; а то просто какие-то несчастные, полусумасшедшие.
Один несчастный все время в большой тетрадке что-то писал. Непрерывно. Я умирала от любопытства. Наконец удалось его отвлечь и подсмотреть в тетрадку. Там было одно слово: джинсы. Он всё время писал одно и то же слово - беспрерывно, одно и то же слово: джинсы. Одет был во что-то чудовищное, но, видимо, мечтал. Как-то этот несчастный мальчик мне говорит: «А я знаком с вашей сестрой». Я думаю: «Ну, больной, что тут поделаешь», - и отвечаю максимально вежливо: «У меня нет сестры». Он говорит: «Ну как же нет, если я ее знаю. Да вы и сами ее завтра увидите – Таня Бориневич, поэтесса. Она нарочно в вашем подъезде работать хотела, чтоб вы ее с другими поэтами познакомили, чтоб она у них поучилась».
Таня продержалась на работе только один день – тот завтрашний. Там что-то было с наркотиками – может, не настоящими, типа крепкого чая, но хватило для непригодности к должности. А поэтессой она стала – не такой, чтоб я ее стихами увлеклась, но вижу на Интернете, что она называется «известной сетевой поэтессой». И фотографии ее видела на фоне буфета моей бабушки – безвкуснейший модерн, резной виноград. Буфет был высок для современных квартир, так что верхнюю часть убрали, срезали, - и это видно мне на фотографиях.
Наверное, я и к Тане была несправедлива, но мне ужасно не захотелось иметь ее в сестрах. И ужасно возмутило поведение отца, который удочерил ее за моей спиной, не сказав мне ни слова о новоявленной родственнице. А так как я была беременна и волноваться мне было вредно, то мама бросила: «Да ладно, возьми уж мою фамилию». В ЗАГСе стать Роскиной оказалось на удивление просто, а уж какие неприятности принесла мне эта смена документов потом в Израиле, где их сочли нарочно подмененными и не поверили в подлинность моего еврейского происхождения (в конце выручил нос), - теперь наплевать.
Кстати сказать, через тридцать лет у моей дочери тоже обнаружилась сестра-поэтесса, но это уж очень уведет нас в сторону, сейчас эту похожую историю рассказывать не буду. Это я только к тому, что вся жизнь идет по кругу, истории или повторяются, или замыкаются – главное, не успеть забыть начало.
А с моим началом про Любимова вот что вышло. Через пятьдесят лет читаю я письма моей мамы твоему дедушке (1951 год). Мама, конечно, просила твоего дедушку эти письма никому не показывать, уничтожать по получении и т.д., но он как истинный просветитель ей в этом отказал. Я долго сомневалась, этично ли мне их читать. Но ведь если мама, получив эти письма назад, их не уничтожила (а про нее нельзя сказать «не успела» или что-нибудь в этом роде, все она понимала и распоряжения давала четкие), значит, она хотела, чтобы я их прочла. И оказывается, что у мамы был с Любимовым роман. А я не догадалась, даже и не подумала. Твоему дедушке Любимов не нравился.
Добавить комментарий