– Хорош дым в окна пускать, – крикнула Варька и захлопнула окно.
В кухне сразу стало душно. Варька ругнулась и заново открыла окно. Она перегнулась через подоконник и сердито осмотрелась.
Возле крыльца сидел чёрный котяра с белыми лапами. Витька снял правую шлёпку и босой ногой гладил кота.
Варька любила кошаков. Она глянула на сковороду. На всех хватит, подумала о сыне – Мишка рыбу любит с детства. «Вырасту – рыбаком стану и буду ловить только золотых рыбок». Отобрала со сковороды – раз, два, три, ну, давай, ладно, ещё четвёртый, что похуже, – и на салфетке понесла хвосты кошаку.
– Это мне? – сказал Витька и выпустил дым поверх головы Варьки.
Она искала глазами кота. Но того уже не было.
Витька потянулся к рыбе и подцепил два хвоста.
– Вкусно. С корочкой. А как называется? – сказал он с набитым ртом.
Варьке расхотелось ругаться.
– Хек, – она вынула из его пальцев сигарету и затянулась. – Сто лет не курила. Хотя мерзость.
Она вернула сигарету Витьке.
– Курите, – великодушно разрешил Витька. – А я покушаю. Ужас, как жрать хочу.
– Ты - на будущее - лучше дыми подальше от окон. У меня, сам знаешь, нервы ни к чёрту.
– А я, тёть Варь, жениться хотел, – сказал Витька, доев рыбу, вытер пальцы о салфетку, скомкал вместе с костями и бросил на землю.
– Зачем мусоришь?– Варька подняла промасленную бумажку и, стряхнув кости, спрятала в фартук.
– В общем, жениться хотел, да расхотел. – Витька зевнул и с довольным лицом улёгся у ног Варьки. – Послеобеденная дрёма. Пардон, тёть Варь.
«Надо уходить», – она огляделась.
Людей не видно. Жара. Народ за городом, на море или спят после своего борща.
Но что делать? Оставлять Витьку на дороге казалось неправильным.
Тут она увидела в углу смежного двора странного типа. Тощий старик был похож на переделанную под пугало швабру в плаще. Плащ песочного цвета, из советских времён, плотная брезентовая материя, старомодный покрой, таких сейчас не увидишь среди нашего народа, одетого в иностранное. Варька загляделась. А чего он в плаще, жарко ведь, подумала она. Старик не торопясь переходил от одного к другому автомобилю, то и дело озираясь, подбирал ключи, ковырял в замках, дёргал двери, но нигде открыть ни дверь, ни багажник у него не получалось.
Варька отвернулась, чтобы жулик не заметил, что она видела эту историю. Она не хотела быть замешанной в истории.
– Ты зачем пьёшь? – Варька наклонилась и посмотрела в глаза Витьке.
– Тёть Варь, уберите голову, плиз, мешаете на небо смотреть.
Варька вспомнила своего сына. Мишка, слава Богу, не пил. Но, блин горелый, поднимал на неё руку. Костерил её всеми словами, какие есть в плохом словаре. Больше всего запомнилось то, месяц назад, на глазах у всего двора, посреди белого дня. Он в машину залез было, а Варька разоралась, остановиться не может. Мишка вышел из форда, занёс кулак, но раздумал при людях. Сдержался, а зло сорвать требовалось, тогда схватил орущую на него мамашу за шкирку и рванул вверх, она тут же замолчала, дыхание перехватило, и под ногами ничего не осталось. Страшно стало, она реально поняла, как душа в пятки уходит. У Мишки глаза сузились, это он потерял над собой контроль, Варька знает.
Она маленькая, толстая, натуральный колобок, да ещё из плеч другой колобок «седой бобрик». Сын выше её на свои три колобка, в Варькиного мужа вымахал. Но вот орать научился от матери. Отец-то его тихий. До сих пор ждёт, что Варька к себе позовёт. Приходит под окна и смотрит. Не гад ли? Зачем тогда женился, сволочь. Мог и не жениться. А он, гад, видишь как… «Я твоего сына в одиночку вырастила, если бы не Мишка, то меня бы любой мужик за себя взял. А так, с прицепом не разгонишься», – выговорилась и тут же закрыла окно, штору со злостью задёрнула, и ушла в подушку рыдать. А в другой раз, когда маячил под окнами, сказала: «Гад ды, Жора». Так и сказала, от волнения, не «ты», а «ды». Исправляться не стала. Не всё ли равно.
Варька сколько себя помнит, чуть что – орёт. Её за это полдома не терпит. В общем, тогда так и было – сын рванул Варьку за шиворот на какую-то непостижимую высоту, так ей показалось, и ворот платья впился ей в горло, будто голову отрезал. Умираю, заорала, а на самом деле не заорала, это ей опять показалось, ведь голос вместе с головой отрезало, как тут вообще орать, тут не поорёшь, без головы когда. Мишка как тряханёт, да снова как тряханёт, с ковром перепутал, что ли, пыль из Варьки выколачивать вздумал. Долго это длилось. На самом деле, не долго, это сын объяснил тут же, как Варька очухалась. Одна секунда, объяснил Мишка, всего одна секунда. А я ж чуть не умерла, сказала она ему, меня платье спасло, видишь, треснуло, вот, смотри, как сильно порвалось, зато не задушило. «Я тебе новое куплю». И правда, вечером принёс новое.
Мишка раскаивается после такого. То, что раскаивается, она понимала из его подарков. Он шёл в магазин или в интернет - и заказывал для неё самое лучшее и самое дорогое. Тоненький телевизор на полстены и всякое современное – смартфон (Варьке пришлось научиться в интернет лазить), холодильник сухой заморозки, микроволновку, кондиционер, кухонный комбайн, скороварку, чудо-кастрюлю, робот-пылесос. Кремами и гелями французскими-итальянскими полка в ванной от Мишки заставлена. А прошлым летом даже ремонт сделал у неё.
Вот такие дела…
– А чего не женился? – сказала Витьке. – Вот мой сын хотел и женился.
– Молодец, значит, ваш сын, – ответил Витька и положил руки под голову.
– Когда молодец, а когда – не молодец.
– Знаю.
– Всё ты знаешь.
– А то ж…
Витька замолчал.
Его синие глаза были устремлены на небо. Варька подняла голову и тоже посмотрела на небо. Там было, и правда, хорошо. Лучше, чем на земле. Прошагала туча, по-деловому, как чиновник на работу. Варька проводила тучу глазами. А может, это не просто туча. А чья-то жизнь, подумала она.
– Взял бы и женился, а то и жизнь пройдёт, как вон та, смотри, туча, – она показала рукой.
Витька закрыл глаза.
– Ты ведь не пил раньше, на велосипеде ездил, я помню. Зачем пьёшь? – снова сказала Варька.
Ей хотелось говорить. Она втягивала в себя воздух, нравилось дышать. Она почти не бывала на улице, вспомнила вдруг и поняла, почему ей нравится тут стоять. Внука ей не давали на прогулки, няню взяли. А так бы с внуком гуляла и дышала. Сын сказал, без внука ей лучше, нервы целее у всех будут. Может, он и прав.
Было слышно, как на деревьях шелестели листья.
– Меня девушка бросила. Уже год сегодня. Вот так же солнечно было. Мы с ней на море договорились ехать. Я к ней, как дурак, припёрся. В семь утра. А она мне – Витя, всё, отвали.
– Другого нашла небось.
– Ну да... Я ей говорю: ты чего? А она улыбается: Витя, я не одна. Или ты не вдуплил? В общем, нашла фраера с улицы раздолбаева, весь при делах, зарплата, квартира отдельно от предков, – сказал Витька, не открывая глаз, и двинул тонкими губами в улыбке. – Если бы просто ушла. А она к другому… Тут или вешаться, или пить.
– Вешаться нельзя.
– Знаю.
– Что ты знаешь?
– Бабушка мне объяснила кое-что. Она ж увидела, что я виселицу сооружаю. Короче, самоубийцы в ад идут транзитом, без права на реабилитацию, так сказать...
– И что дальше?
– В ад мне не хочется, ясное дело.
– А куда?
– Я в рай хочу.
– Брось пить, вот тебе и рай.
– Не получается.
Что-то шумно упало неподалёку от них.
На асфальте лежал старик-швабра, тот, в советском плаще. Варька не любила свой двор за многолюдность. Тут ходили все, кому не лень. Со времён Хрущёва двор пересекала по диагонали каменная дорожка, она служила связующим звеном между проспектом имени Ленина, скрытым за спинами пятиэтажек, и центральным рынком. Может, старик направлялся на автобусную остановку к площади Ленина. А может, его поджидали возле рынка подельники, но встречу отложили. И у старика появилось время отдохнуть. Он устроился так же удобно, как и поддатый Витька.
Варька не знала, что и подумать.
– Умер, – сказал Витька.
– Думаешь?
Варька подошла к старику.
– Эй…
Тот молчал. Его глаза были закрыты.
– Что с вами?
Дед пошевелился, как бы устраиваясь поуютнее, и смачно захрапел. Она подметила, накладные карманы его плаща набиты автомобильными ключами, одна из связок вывалилась на живот, другая валялась на дорожке. На кистях деда – фиолетовые знаки. Может, это вытатуированы номера машин, которые ему в жизни подфартило вскрыть. А может, особые символы тайных мечтаний, к которым дед всю жизнь стремился и продолжает надеяться на их исполнение…
Она вернулась к Витьке.
– Расхрапелся. Дрыхнет.
– Вот так два года назад мой дядя, царство ему небесное, храпел-храпел, ну и того. Врачи сказали, храп тот на самом деле был предсмертной агонией, тромб оторвался.
– Дедок проспится и дальше пойдёт. Пьяный, видать, как и ты.
– Я не пьяный. Слегка лишь.
Варька покосилась на храпуна. «Неужто кара небесная, и так быстро», – подумала с удивлением и страхом.
Она ждала чего-то, не знала чего.
Остановились две девушки. Старик больше не храпел.
– Кажется, не дышит, – отчиталась по телефону девушка. – Пульс? Лен, проверь.
– Ага, разбежалась. Ковидом чтоб заразиться?
– В общем, пульса мы не слышим, – продолжила говорить по телефону девушка. – Да. Понятно. Дождёмся.
Варька снова приблизилась к деду.
– Что с вами?
Он по-прежнему молчал.
И правда, уже на мертвеца похож, увидела Варька. Лицо изменилось, кожа поголубела, фу… Смерть она такая. Варьку передёрнуло. Как жутко всё это, сиренево-чёрное… Только сейчас она разглядела тёмную лужицу крови из-под затылка.
«Митя меня любит, но жениться не хочет». – «Значит, не любит». – «Нет, любит. Я это точно знаю. По нему видно. Цветы покупает, и всякое такое. Денег не жалеет». – «Ну и что с того. Мой ничего мне не дарит, но заявление подали, как видишь». – «У всех по-разному».
Витька поднялся с земли:
– А на которой из вас не хотят жениться…
Девушки переглянулись и отошли в тень дерева.
Витька оглядел себя. Его засаленные китайские треники обвисали на коленях. Он поплевал на ладони, отряхнул штаны, поскрёб на животе майку.
Девушки стрельнули в его сторону подведенными глазами. Обе в чёрных масках, тонюсенькие как мальчишки, в джинсиках в обтяжку, с короткими стрижками. Витька перевёл взгляд на труп.
– Я бы женился на вас, раз замуж не берут, – сказал он им через плечо.
Те засмеялись.
– Дайте кто-нибудь зеркальце, – он протянул руку, не глядя на них.
Подержал его над носом мертвеца. Зеркальце не запотело.
– Умер, – сказал Витька.
Забрать зеркало девушки отказались. «Нет уж, спасибочки!».
– Умер, – повторил Витька, оглянувшись на Варьку.
Приехали «скорая» и полиция.
Мужчина в медицинском халате взял оставленное Витькой зеркало с груди трупа, подержал над синими губами, после этого «скорая» уехала.
Двое полицейских в аптечных масках остались.
Девушки помахали Витьке и ушли, разговаривая и смеясь между собой. Витька не стал в ответ махать, только уголком рта скрючил улыбку.
– Вот и я скоро буду так же, как он, – сказал Витька.
– Напьёшься – будешь, – пошутила Варька, вспомнив «Бриллиантовую руку».
– Не дадим, – откликнулся со смешком полицейский. – Заберём в вытрезвиловку, штраф - и дело с концом.
Полицейский показался Варьке знакомым. Потом поняла, просто на её сына похож. Высокий, красивый, чернобровый, и глаза прям насквозь прожигают. Девки таких любят. Полицейский рассказывал напарнику «про свою Настю». «Бёдра – во! Груди – во! И, главное, мозги не полощет!»
– И правда. Вытрезвители же возродили. Поддатым не пошляешься, – тихо сказала Витьке.
– Меня с работы уволили, – отозвался Витька.
– Чего?
– За прогулы. Пил ведь. Раз, другой, а потом сказали – всё, никакой ты больше не охранник.
– Видишь. Надо завязывать.
– Не надо.
– Почему?
– Потому что, тёть Варь. Тоска зелёная.
– Ну… – Варька не знала, что сказать.
– Больно мне, больно, – пропел Витька. – Я песню одну услышал, тёть Варь, на работе, крутили там волну, «ретро-радио». Песня, словом, про меня, точно. Зашибись, душу рвёт.
Витька приложил руку к груди, закрыл глаза и стал напевать, наморщив лоб:
– Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь. Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс.
Подошёл полицейский, который похож на Варькиного сына, и включил в смартфоне Витькину песню.
– Меня Виктором звать, – сказал полицейский, оборвав запись после первого куплета, и хлопнул Витьку по плечу.
– Меня тоже.
– Мне, тёзка, эта песня тоже когда-то нравилась, и, ц-ц-ц, – он поцокал языком, – разонравилась. Лабуда всё это. Тьфу. Но, скажу тебе, я всё равно в любовь верю. А если не в любовь, то во что ещё верить?
Она ушла домой. Но скоро вернулась.
Витька по-прежнему стоял на крыльце, привалившись задом к боковым железным перилам, и курил.
Лицо мертвеца было покрыто Витькиной кепкой. Вместо Виктора-полицейского дежурил его напарник, пацан лет девятнадцати. Он, прислонившись к дереву, развлекался в планшете, из которого доносились звуки стрельбы, голоса людей и музыка. Маску он стянул на подбородок.
– Ты чего домой не идёшь? – сказала Варька Витьке.
– Просто.
– Давай ко мне тогда, обедом накормлю.
«Мишка обойдётся», – подумала о сыне.
Они всё не звонили, хотя обещали сегодня после моря и позвонить, и заехать. Она уже неделю не видела внука.
Витька на кухне съел тарелку густого борща с чесноком и майонезом, наелся рыбы с картошкой, выпил стакан сливового компота с хлебом.
Варька сидела напротив, тоже ела.
– Можешь у меня пожить, если пить не будешь.
– Пожил бы, тёть Варь. Спасибо.
– Что «спасибо»?
– Нельзя.
– Почему?
– Да потому, тёть Варь. Лучше мне дома быть. А иначе он бабушку замордует.
– Анну Борисовну?
– Её.
– Мать же.
– Та ему что. На него находит. Невменяемый. Его за психи моя мать бросила. Бабушка говорит, это беснование.
– А про мать расскажи?
– Она однажды подарила велик на день рождения, мне двенадцать исполнилось, а батя сказал – деньги на велик заработала на панели. И ударил её. «Моё терпение лопнуло», – крикнула она, оделась и ушла. И не вернулась. Батя плакал. Мать позвонила мне, но я решил с отцом остаться. Жалко его было. Он по ночам рыдал и головой об унитаз бился. Это ещё на прежней квартире. Бабушка сказала, надо менять жильё, соседей задолбали. И мы сюда переехали. Пока я в армии служил, отец бабушке два зуба выбил, в другой раз с лестницы столкнул, она с поломанными ногами в инвалидной коляске оказалась. Коляску он сам же ей и купил. Ну а сейчас я – груша боксёрская, один за всех. Вот такие дела.
– Хочешь, иди, ляг, поспи.
Витька лёг в зале на видавший виды, продавленный потёртый диван, старость которого была замаскирована коричнево-жёлтым акриловым пледом с нарисованной лошадью. Варька набросила на него пахнувшую стиральным порошком простыню и заплакала.
– Не надо плакать, – сказал сквозь сон Витька.
Он спал до вечера. Простыня сползла, оголив потрескавшиеся, словно обгрызенные, грязные пятки.
Сын приехал, когда начали сгущаться сумерки. Варька с балкона смотрела, как увозят, наконец, покойника. С других балконов тоже смотрели. Воздух стал свежим и пропах сладким ароматом пробуждающихся к ночи фиалок. Она удивлялась, как долго не забирали его, и сколько же пришлось полицейским по очереди тут торчать, в это время подкатил к подъезду Мишкин форд.
Варька помахала сыну рукой. Но тот не смотрел на неё. Он выгружал из машины сумки с продуктами для Варьки, помог выйти Ленке с ребёнком.
Увидев Витьку на диване, сын разозлился и стал орать на мать. Ленка подхватила заплакавшего малыша и ушла в машину.
– Поехали домой, – крикнула с лестницы.
Витька проснулся, вынул из кармана штанов пачку денег.
– Возьми, – сказал Мишке.
Мишка забыл про мать и сказал, сдерживая себя:
– Зачем?
– Затем.
– Резину всё равно этим не окупишь.
– Какую резину, ты о чём?
– О шинах, которые на моём форде твой псих порезал.
– А-а, вон что… Ну да, припоминаю, бабушка мне рассказывала, как ты и твоя первая жена на весь двор тогда голосили. Ну, батю матом крыли – ладно, а бабушку-то зачем?
– Так она же в окно высунулась. А отец твой спрятался.
– Батя говорил, это не он порезал.
– А то кто же? Больше некому. А я, где хочу, там и ставлю. Сунется ещё, не знаю, что ему сделаю.
– Да он со всеми, кто под его окном паркуется, собачится. Не ты один. Теперь вот, придумал камнями перегораживать. Забирай, чего ты.
– У меня есть деньги.
– Я их пропью, так лучше кому другому пользу принесут, а мне что, мне не на пользу. Это моя зарплата. Расчёт. Меня ж уволили. Теперь я безработный.
– Другую работу найдёшь.
– Не-а… И, слушай, ещё вот что хотел тебе сказать. Прости, но скажу. Ты мать свою, братан, не бей. Кого угодно. Только не мать.
Мишка молчал.
Варька ушла в спальню плакать.
Она слышала, как хлопнула дверь. Внизу загудела машина. Сын уехал.
– Не взял, – сказал Витька.
Он положил деньги на стол перед Варькой.
– Тёть Варь. Спрячьте, пусть тогда у вас пока. Батя ж слово дал – если я пить не брошу, он меня убьёт. А вы в церковь их отнесёте, плиз, ну, за меня, на помин, если придёт время. Вот такие дела.
– Ты бы перестал так говорить. Это нехорошо.
– Тёть Варь, пардон, стрельну напоследок пару фантиков из этих самых, в последний раз, душа горит.
Витька ушёл в ночной «Алкомаркет», зажав в кулаке «эти самые».
Варька выглядывала с балкона и проверяла Витьку. Его долго не было.
Он в это время разговаривал на кассе с молодой, скучающей без клиентов, продавщицей с маской под подбородком. Обещал на ней жениться, рассказывал о том, что он очень счастливый человек. А почему счастливый, он сказать не может. Просто счастливый. Вот есть вечер, есть люди где-то вокруг, и есть я, Витька. У меня есть сердце, есть душа. А что, что ещё надо? - говорил Витька. Так что полный порядок. А ты, он смотрел на улыбающуюся продавщицу, вполне могла бы за меня выйти замуж.
Пришёл новый покупатель, и продавщица забыла про Витьку.
Всё в ночной темноте мигало, шепталось, в небе крутились звёзды, бегала луна между туч. В кустах шныряли животные. Пятиэтажки тоже всё плыли и плыли куда-то со своими горящими иллюминаторами внутри волн и бурь. Варька на секунду в непонятном восхищении замерла, и тут же увидела Витьку. Он сидел на корточках, возле подъезда, под лампочкой, в жёлтом пятачке света, пил из горлышка. Если кто-то шёл мимо, он говорил: «Такие мои дела».
Она ещё долго возилась на кухне, чистила газовую плиту, взялась мыть кафель.
Витька всё пил.
Было слышно, как он разговаривает сам с собой.
Потом он запел. «Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь».
– Слушай, будь другом, заткнись, – сказал мужской голос, – детей побудишь.
Витька замолчал.
Она в девяностых тоже любила эту песню. Где теперь то время? В подаренном ей сыном смартфоне нашла. «Этой ночью в спящем городе ветер бьётся чёрной птицей, пусто в доме мне и холодно, и до поздних звёзд не спится». Она подпевала, закрыв глаза, и чувствовала себя снова молодой.
Когда она выкупалась, вычистила зубы, погасила на кухне свет, то выглянула ещё раз с балкона проверить Витьку. Тот лежал на крыльце, свернувшись клубочком. Варька загорелась желанием приволочить Витьку к себе, но тут же раздумала. Сил не хватит.
Потом она пошла в спальню, расстелила постель, надела чистую ночнушку и решила в последний раз посмотреть на Витьку. На крыльце уже никого не было. Из подъезда доносился шум. Варька приоткрыла наружную дверь, прислушалась: отец затаскивал пьяного Витьку в квартиру.
Ночью снилось: Мишка держит её за шкирку. Земля уходит. Пролетел мимо в космос Витька с весёлым лицом, помахал ей сверху. А она шмякнулась, проснулась в момент, когда падала с кровати. Успела зацепиться, порадовалась, что не расшиблась. Долго не могла уснуть.
В туалете через вентиляцию было хорошо слышно, как на первом этаже отец мордует Витьку и материт его зверским голосом. Временами Витька тоненько вскрикивал: «Больно, ай, больно!». И не верилось, что Витьке больно, а казалось, это он поёт песню про «больно мне, больно, умирает любовь». Она не находила места, плакала и не знала, чем помочь. После колебаний позвонила в полицию. Приятный мужской (и Варьке показалось, хмельной) голос вежливо сказал ей, что такая прекрасная ночь, луна, звёзды, все нормальные люди давно спят, а вам бы тоже спать надо, но вместо хорошего, здорового сна вам дались эти чужие, семейные ссоры за стеной. В общем, заключил разговорчивый дежурный на другом конце провода, совсем, ну, совсем не тот случай, чтобы панику разводить. Пошумят-пошумят, да и успокоятся, и вам тоже – спокойной ночи. Такой удивительный ответ её, и правда, успокоил, и она поверила, что всё утрясётся. Она уснула под Витькины: «Больно, ай, больно!», а через минуту увидела вместо Витьки – солиста группы «Фристайл» Вадима Казаченко, певца лупцевал Витькин отец, а Казаченко пел Витькиным голосом: «Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс».
Она несколько раз просыпалась в беспокойстве, прислушивалась к шуму у соседей. Наконец, там угомонились, и она больше не просыпалась.
Утро началось обычно. Она занималась своими делами. В окна вовсю светило солнце. Во двор с раннего утра снова приехали полиция и «скорая», и стояли под окнами. А там, где накануне лежал покойник, темнело на асфальте пятно размером с полголовы, саму кровь, видимо, дворники, уже соскребли. Варька удивлялась, что государство до сих пор переживает всё о том же. Ситуация, видно, серьёзная, сделала вывод, и вспомнила, как дед за считанные минуты до своей смерти пытался взламывать чужие машины.
Позвонил Мишка, спросил, каких продуктов ещё ей привезти. Это он свой вчерашний гнев заглаживал. Продуктов-то уже и так навёз, ничего же и не надо пока.
А когда в обед Варька села хлебать свежие щи из квашеной капусты, снизу потянуло куревом. Она хотела закрыть окно - и увидела, что возле подъезда курит не Витька, а его мать. Рядом с ней стоит прислонённая к стене крышка от гроба. И всё не уезжают полицейская машина и «скорая помощь». Водитель «скорой» спал, положив голову и руки на руль.
Из соседних окон тоже выглядывали с любопытством. Варька хотела было спуститься к Витькиной матери, расспросить, но дойдя до двери, постояла в раздумье и, вздохнув, вернулась на кухню.
В день Витькиных похорон объявился Жора. На поминках Жора сел рядом с Варькой.
В двухкомнатной квартире у Савельевых тесно от старой советской мебели. Трельяж завешан одеялом. На шифоньере громоздятся друг на дружке две, завёрнутые в полиэтилен, гитары.
Хозяин, Виталий Савельев, представительный седовласый мужчина с такими же синими, как у Витьки, глазами, в лопающейся на большом животе чёрной хлопковой рубашке, сам носил из кухни для гостей тарелки, полные до краёв густого куриного супа с лапшой. За столом собрались соседи, из тех, с кем у Виталия не испорчены отношения. Три ещё не очень старые пенсионерки, специально подкрасившиеся по такому случаю, ну и Варька с Жорой.
Варька за столом объяснила, указывая на Жору, что он – её бывший муж. Хотя и так все это знали.
Виталий со слезами в глазах говорил про слабое сердце.
– Нельзя ему было пить. Сердце не выдержало. Вон, Света знает. Сердце слабое у него. Да, Свет? – Виталий смотрел на бывшую жену.
Света, красивая, яркая женщина, вся в тёмном, вытирала слёзы и не отвечала. Она помогала Виталию носить на стол и подкладывала в тарелки добавку.
– Он же загнал себя этим пьянством, – Виталий обводил полными слёз глазами людей вокруг себя. – Другому – ничего. Но не ему. Сколько я говорил ему: сынок, не пей! И мамочка моя говорила, Витя, не пей, не пей, при твоём сердце, слабом сердце. Да, мамочка? Слышь, ма-ам?
Мать Виталия, Анна Борисовна, не отзывалась из спальни, и к столу так и не вышла.
– Это я виноват во всём, – говорил Виталий. – Он просил у меня денег, я не мог отказать. Он и напивался. Я виноват. Только я. Зачем деньги ему давал… Сынок-сынок, что же наделал, зачем всё это, как я буду, зачем так всё… У-у-у…
Виталий выл. Жена глядела на него и уходила на кухню.
После поминок Жора распрощался с Варькой на лестничной площадке, а когда она поднялась на свой второй, сказал снизу:
– Варь?
– Что? – отозвалась Варька, поворачивая в замке ключ.
– Я с женой развёлся. Имей в виду.
Дома Варька вынула из хрустальной вазы Витькины деньги, взяла на голову косынку - и пошла в храм.
По дороге её окликнул Жора. Он стоял на остановке. Увидев снова Варьку, он не стал садиться в подъехавший автобус, а побежал, расталкивая людей, за ней.
– У тебя есть нелюбимая песня? – спросила его Варька по дороге в храм.
– Не знаю. А у тебя?
– У меня есть. Вот.
Варька включила в смартфоне…
Добавить комментарий