В связи со столетним юбилеем Семена Юльевича Бадаша предлагаю внимания читателей «Чайки» мой короткий некролог, написанный в связи с его кончиной (был опубликован в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории", декабрь 2005 г.), к которому прилагаю Открытое письмо С.Ю. Бадаша А.И. Солженицыну, впервые опубликованное в июле 2003 г. в журнале «Вестник».
Памяти Семена Юльевича Бадаша
Из Германии пришла печальная весть - скончался Семен Юльевич Бадаш, человек трудной судьбы и большой щедрой души. Семен Юльевич родился в Москве в 1921 году, а уже восьмилетним мальчиком, в год великого перелома, был вместе с семьей сослан в Нарымский край, так как отец его имел неосторожность быть нэпманом. Та первая - всего лишь трехлетняя - ссылка стала предвестницей куда более тяжких испытаний, какие выпали на долю многих современников Семена Юльевича, но лишь немногие смогли пройти через них несломленными, сохранившими человеческое достоинство, веру в правду и справедливость.
В 1939 году Семен Бадаш окончил в Москве среднюю школу и хотел поступить в медицинский институт, но был мобилизован в Красную армию и прослужил всю Финскую и Отечественную войну от звонка до звонка. Только после окончания войны, демобилизовавшись, он смог поступить в Медицинский институт, но в 1949 году, в разгар экзаменов за четвертый курс, был арестован и обвинен в "шпионаже" в пользу США и… Мексики. Осужденный Особым Совещанием на 10 лет Особых лагерей, он отбывал срок сперва в Экибастузе (1949-1952), затем - за участие в забастовке-голодовке заключенных - был этапирован в Норильск. В Норильске он снова участвовал в восстании заключенных (1953), после чего был этапирован на Колыму. Несмотря на неоконченное высшее медицинское образование, Семен Бадаш почти весь лагерный срок вкалывал на самых тяжелых каторжных работах - то землекопом, то откатчиком в шахте, на что он пошел добровольно, так как на Колыме день работы под землей зачитывался за два. Только несколько месяцев в Норильске, благодаря помощи друзей-украинцев, ему удалось поработать в санчасти - по своей медицинской специальности.
После реабилитации Семен Юльевич восстановился в Первом медицинском институте Москвы, успешно завершил учебу и с 1958 года работал в различных медицинских учреждениях. Эмигрировав из СССР в 1982 году, Семен Юльевич поселился в Германии. Этот выбор, насколько я могу судить, был продиктован двумя обстоятельствами: хорошим знанием немецкого языка и тем, что в Германии - в отличие от США - врачам-иностранцам не требовалось для подтверждения квалификации сдавать драконовские экзамены.
Однако надежды Семена Юльевича на то, что он сможет в 60 с лишним лет в новой стране получить работу по специальности, не оправдались. Это он понял довольно быстро, и годом позже, когда я познакомился с ним в Лиссабоне (мы оба были приглашены участвовать в состоявшихся там Сахаровских Слушаниях), он уже не питал на этот счет иллюзий. Он решил попытать свои силы в журналистике, и поскольку я тогда - очень недолго - работал в Нью-йоркском еженедельнике "Новый Американец", то мы договорились, что он пришлет мне свою статью. В "Новом Американце" он и начал печататься, и вскоре стал одним из самых активных европейских корреспондентов многих изданий русского зарубежья: от "Панорамы" (Лос-Анджелес) до "Алефа" (Израиль, затем Москва), от "Вестника" (Балтимор), до "Шалома" (Чикаго). Но главное его произведение - книга воспоминаний "Колыма ты моя, Колыма…", написанная еще до эмиграции и изданная в 1986 году в Нью-Йорке. Эта небольшая, но очень емкая работа, к сожалению, сейчас малодоступна и, по моему глубокому убеждению, не оценена по достоинству. Она насыщена информацией, написана просто и отличается предельной правдивостью. В обширной литературе о ГУЛАГе она должна занять, и я уверен, займет достойное место.
Нельзя не отметить с горечью, что, пройдя все круги ГУЛАГовского ада, С.Ю. Бадаш уже в самые недавние годы, оказался жертвой новой, и весьма изощренной репрессии, причем со стороны своего собрата по несчастью, солагерника, Александра Исаевича Солженицына. Во втором томе дилогии "Двести лет вместе" увенчанный всемирной славой Нобелевский лауреат, тенденциозно интерпретируя сведения из книги С.Ю. Бадаша, записывает его в лагерные "придурки": еврей Бадаш, поддерживаемый другими евреями, которые-де всегда заодно, якобы всегда пристраивался на тепленькие места, предоставляя русским и иным зэкам загибаться на лесоповале.
В своем Открытом письме А.И. Солженицыну, которое было опубликовано в журнале "Вестник", С.Ю. Бадаш дал достойную отповедь этому выпаду.
После Сахаровских Слушаний в Лиссабоне в 1983 году у меня не было случая повидаться с Семеном Юльевичем, но "путем взаимной переписки" мы постоянно общались, причем в последние годы - благодаря электронной почте - более интенсивно, чем в предыдущие. Кончину этого доброго, стойкого и простодушного человека я переживаю как большую личную утрату. Уверен, что так же воспринимают ее не только его близкие, но все, кто имел счастье его знать и общаться с ним.
Семён БАДАШ
Открытое письмо Солженицыну
Александр Исаевич!
Есть несколько причин, побудивших меня к написанию этого письма. Первая - та, что мы оба разменяли девятый десяток жизни, оба нездоровы и все ближе подходим к ее концу. Вторая - вытекает из первой: все меньше и меньше остается живых свидетелей нашего совместного в молодости пребывания в Особлаге в Экибастузе. К примеру, из четырех экибастузцев в эмиграции трое уже ушли в мир иной: Дмитрий Панин, Александр Гуревич, Андрей Шимкевич (о нем я писал в моей книге воспоминаний "Колыма ты моя, Колыма", в главе "Интересные судьбы"). Остался я один. Ушли из жизни и три четверти экибастузцев на родине. А поскольку в "Архипелаге Гулаг" Ваше пребывание в Особом лагере в Экибастузе отражено не совсем точно, то я считаю нужным рассказать то, что известно мне. По ходу пришлось коснуться и некоторых других аспектов освещения Вами Вашего восьмилетнего пребывания в заключении.
Другой причиной к написанию этого письма послужила наша редкая в эмиграции переписка по линии Германия-Кавендиш и обратно, как и происшедшая с Вами в эмиграции метаморфоза. Наконец, я хочу - по известным мне фактам и по публикациям заслуживающих доверия авторов - напомнить о Вашем отношении к некоторым людям, в свое время оказавшим Вам большую помощь.
Наша единственная после освобождения встреча состоялась в Москве, в квартире киносценариста Льва Алексеевича Гросмана. У него, на улице Ульбрихта (близ метро Сокол), часто собирались бывшие друзья-экибастузцы: Семен Немировский, Александр Гуревич, Леонид Талалаев и я. Один раз там я видел и Вас. Вы уже были знаменитым писателем. К сожалению, Вы скрывали, что работаете над "Архипелагом Гулаг", иначе я рассказал бы Вам подробности о Норильском восстании заключенных в 1953 году, и не было бы белого пятна в "АГ", где Вы пишете: "…и крупное восстание в Горлаге (Норильск), о котором сейчас была бы отдельная глава, если бы хоть какой-нибудь был у нас материал. Но никакого". ("АГ" часть 5-я, стр. 295. изд. ИМКА-ПРЕСС, Париж, 1973 г.)
В Экибастузе Лев Гросман был Вашим близким другом - в "Иване Денисовиче" Вы изобразили его Цезарем Марковичем. А много лет спустя, когда я, уже живя в Германии, сообщил Вам о его смерти в Москве, Вы коротко ответили: "Жаль хорошего человека". На мое упоминание о Ваших посещениях Льва Гросмана в Москве, как и о нашей у него встрече, Вы ответили: "Я такого не помню". Должен сказать, что этот ответ меня тогда удивил, но я не посмел усомниться в его правдивости. Но в 1986 году, путешествуя по Израилю, я встретился с эмигрировавшей туда вдовой Гросмана. Она мне рассказывала о Ваших многократных посещениях, о том, как Гросман однажды даже отвозил Вас на своих "Жигулях" в Рязань. Она рассказала и о том, что вывезла архив покойного мужа, в том числе его неизданные рассказы и сценарии, что писала Вам об этом в Кавендиш с просьбой посодействовать разбору архива и публикации заслуживающих того материалов. Но Вы ей ответили, что своего издательства у Вас нет и заниматься архивом Вам недосуг. А ведь при Вашем положении и влиянии достаточно было одного слова, чтобы нашлось издательство, готовое хотя бы просмотреть эти материалы.
К сожалению, это не единственный случай Вашего, мягко говоря, неадекватного отношения к своим бывшим друзьям, в том числе и к людям, которым Вы многим обязаны. Вот передо мной лежит книга Ильи Зильберберга "Необходимый разговор с Солженицыным" (Ilyа Zilberberg. 14 Colchster Vale. Fоrest Row. Sussex. Great Britain. 1976). Ее автор был дружен с семьей Теушей, у которых тайно хранился Ваш архив. После того, как квартира Теушей стала ненадежной, они, уезжая в отпуск, передали его Илье Иосифовичу Зильбербергу. Но к тому времени гебисты уже поставили на прослушивание телефон Теушей и заранее обо всем знали. 11-го сентября 1965 года они нагрянули с обыском к Зильбербергу, забрали папку с Вашими материалами, после чего и Теуша, и Зильберберга много недель таскали на допросы. Вы же не только не приняли участия в их судьбе, но несколько месяцев даже не появлялись у Теушей, а Зильберберга даже обвинили в сотрудничестве с ГБ. Вам, конечно, поверили в диссидентских кругах, после чего этот кристально чистый человек много лет жил с клеймом, которое оставалось на нём и после эмиграции из СССР. Все его попытки объясниться с Вами или с Вашими доверенными людьми ни к чему не привели. В "Теленке" Вы пренебрежительно и оскорбительно назвали В. Л. Теуша "антропософом, передавшим архив своему прозелиту-антропософу, молодому И. Зильбербергу". ("Бодался теленок с дубом", ИМКА-ПРЕСС Париж, 1974, стр. 115) Или вот лежит передо мной посланное Вам в Кавендиш из Кельна письмо покойного Льва Зиновьевича Копелева, с которым Вы дружили в "шарашке" и вывели его под именем Рубина в "В круге первом". Ваша тесная дружба с Копелевым продолжалась много лет и на воле. Именно благодаря Льву Копелеву и его жене Раисе Орловой рукопись "Ивана Денисовича" попала в руки Твардовского, что и определило Вашу писательскую судьбу. (Лично я не могу забыть оказанный мне Львом Зиновьевичем и Раисой Давыдовной радушный прием и их заботу после моей эмиграции в Германию). Письмо Копелева от 30.11.1986 года не предназначалось для публикации. Его копия хранилась у известного литератора Е.Г. Эткинда, который в 1990 году передал его в редакцию журнала "Синтаксис" с запретом его публикации. И лишь в 1993 году Е.Г. Эткинд снял это табу. М. Копелева и П. Литвинов настояли на его публикации, а потому оно было опубликовано с большим опозданием, лишь в 2001 году (См. PS от редакции на стр.102 журнала "Синтаксис" № 37-2001 г. Париж). В этом письме Ваш близкий друг, в частности, пишет Вам: "Ты беспредельно самоуверен, из-за чего ты теряешь близких тебе людей", "Любое несогласие или, упаси Боже, критическое замечание ты воспринимаешь как святотатство, как посягательство на абсолютную истину, которой владеешь только ты, и, разумеется, как оскорбление России, которую только ты достойно представляешь". И далее: "Ты и твои единомышленники утверждаете, что исповедуете религию добра, любви, смирения и справедливости. Однако в том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость. Ты ненавидишь всех мыслящих не по-твоему, живых и мертвых. Ты постоянно говоришь и пишешь о своей любви к России и честишь всех, кто не по-твоему рассуждает о русской истории. Но неужели ты не чувствуешь, какое глубочайшее презрение к русскому народу и к русской интеллигенции заключено в той черносотенной сказке о жидо-масонском завоевании России силами мадьярских, латышских и др. "инородческих" штыков? Именно эта сказка теперь стала основой твоего "метафизического" национализма, осью твоего "Красного колеса". Увы, гнилая ось".
Да и в "Теленке" подробное описание Вашей постоянной "игры в прятки" с А.Т. Твардовским, вознесшим Вас на Олимп, не делает Вам чести. Или возьмем еще одного Вашего близкого друга, Дмитрия Панина, сидевшего с Вами на "шарашке", а затем способствовавшего Вашему устройству нормировщиком в свою бригаду в Экибастузе. (Его Вы изобразили в том же "Круге первом" Солагдиным). Незадолго до его смерти в Париже он порвал с Вами отношения, а после его смерти супруга заявила, что, по завещанию покойного, сможет открыть его архив только через 10 лет после Вашей, Александр Исаевич, смерти. С чего бы это? Вывод может быть только один: в архиве Панина есть компрометирующие Вас материалы, которые он, однако, щадя Вас, завещал не разглашать при Вашей жизни и долго после нее.
Но вернемся к основной теме этого моего Открытого письма.
В 1979 году, еще живя в Москве, я впервые получил возможность бегло ознакомиться с трехтомником "АГ", который мне дали только на два дня. Прежде всего, я обратил внимание на неверное изложение Вами нашей забастовки-голодовки в Экибастузе зимой 1952 года, как и на практически полное отсутствие информации о Норильском восстании в 1953 году, и потому засел за его описание. А затем решил описать весь свой гулаговский путь от Лубянки с апреля 1949 года - через Особлаги в Экибастузе, Норильске и на Колыме, шестимесячное сидение в Лефортовской тюрьме, пока длился пересмотр моего дела - и до освобождения в октябре 1955 года по реабилитации. Рукопись моих воспоминаний под первоначальным названием "Между жизнью и смертью" была переправлена на Запад, где и дождалась моей эмиграции в начале 1982 года. Между прочим, в моей книге я упоминал о том, как в Экибастузе с папкой нормативных справочников ходил в колонне зэков нормировщик Саша Солженицын. При описании Вами забастовки-голодовки в Экибастузе зимой 1952 года верно рассказано лишь об уничтожении стукачей, названном Вами "рубиловкой".
Вы, Александр Исаевич, только догадывались о существовании нелегального многонационального лагерного Совета зэков. Вы писали: "Очевидно, появился и объединенный консультативный орган - так сказать Совет национальностей" ("АГ", часть 5-ая, стр. 251). А Совет был, и действительно многонациональный. От евреев в него был приглашен я, а инициаторами и руководителями были авторитетные у бандеровцев братья Ткачуки. Вы, Александр Исаевич, выражали удивление, как точно узнавались стукачи. А ларчик открывался просто. Когда "куму", то бишь оперу, потребовался дневальный, чтобы мыть в его кабинете полы, топить печь и т.п., нашим Советом был подослан молодой паренек из бандеровцев, который и сообщал, кто ходит к "куму" стучать. Но стукачей убивали не сразу. Сначала каждый стукач вызывался на Совет, и если раскаивался, то за ним устанавливалось наблюдение. И если оказывалось, что он продолжает ходить к "куму", то тогда Совет принимал решение о его ликвидации. (Решение считалось принятым только при единогласном утверждении всеми членами Совета). Ненависть к стукачам была такой сильной, что в исполнителях приговоров недостатка не было - особенно среди западно-украинского молодняка. В "АГ" Вы, Александр Исаевич, ничего не сказали о национальной принадлежности этих стукачей. В большинстве они были русскими или прибалтами. Ни одного стукача из бандеровцев не было. Подозреваемых в этих убийствах сажали во внутрилагерную тюрьму (БУР) - в одну общую камеру, а в другой камере содержали стукачей, сбежавших из зоны из боязни расправы. 21 января 1952 года начальник режима Мачаховский открыл в БУРе эти две камеры, и стукачи начали избивать предполагаемых убийц, требуя назвать вдохновителей и организаторов убийств. Возвращавшиеся с работы колонны зэков, услышав крики о помощи, чтобы помочь избиваемым, по команде руководителей-бандеровцев начали осаду БУРа. Стали ломать забор, окружавший БУР. В этом участвовали в основном бандеровцы, и к ним присоединилось небольшое число зэков других национальностей. В "АГ" это опущено, ибо Вы постоянно принижаете роль бандеровцев (Вы также неверно именуете их "бендеровцами"), хотя их в лагере было около 70 процентов, и именно они, а не русские, как Вам бы хотелось, были основной силой. Вы осаду БУРа и открытие перекрестного огня по зоне с четырех угловых вышек перенесли на 22-е января, чтобы совместить эту дату с Кровавым Воскресеньем. Но все зэки Экибастуза помнят дату 21-го января, ибо это был день смерти Ленина. Кстати, не Вы ли писали, что при открытии по зоне огня сидели в столовой и доедали свой ужин, а когда стрельба прекратилась, побежали прятаться в барак?
Одна из причин к написанию этого письма - Ваша частая противоречивость. При крайне негативном отношении ко всем революционерам, в том числе и к эсерам, Вы радостно закончили главу об экибастузском и кенгирском восстаниях эсеровским лозунгом: "В борьбе обретешь ты право свое!" ("АГ", часть 5-ая, стр. 292). В "Теленке" Вы писали, как раздражало Вас изображение "человека в кепочке", видное из окна Вашей квартиры в Рязани; но, когда журнал "Новый мир" представил Вас к Ленинской премии, Вы были рады и довольны, полагая, что это укрепит Ваше положение. Так же расчетливо Вы конструируете свой даже чисто внешний имидж. При издании "АГ" Вы поместили свою фотографию в телогрейке, с сохраненными лагерными номерами. А ведь Вам должна быть известна такая лагерная притча: в один зимний день освобождаются двое зэков. Один все годы был придурком. В теплом новом бушлате, в меховой шапке и с шарфом, он за зоной поет:
"Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод морил,
Черные дни миновали
Час избавления пробил…"
Второй зэк весь срок был работягой, несколько раз доходил. В телогрейке поверх рубашки, в ботиночках б\у и легкой лагерной шапочке. Ему под телогрейку задувает морозная метель, а он поет:
"А ну-ка песню нам пропой веселый ветер,
Веселый ветер, Веселый ветер,
Моря и горы ты обшарил все на свете….."
Вот я и спрашиваю Вас, Александр Исаевич, к какому из этих двоих типов освобождающихся зэков следует отнести Вас? Иначе говоря, как реально проходил Ваш "детский срок" заключения - в 8 лет. (Вы сами сроки в 5 и в 8 лет, когда у большинства были по 25, у меньшей части - по 10 лет, называли "детскими"). После кратковременного пребывания в промежуточном лагере под Новым Иерусалимом, Вы попали на строительство дома у Калужской заставы в Москве (ныне площадь Гагарина), и сразу стали зав. производством, а затем нормировщиком. Вы описываете подробно свое привилегированное положение: жили в большой комнате на 5 зэков, с нормальными кроватями, с нестрогим режимом. На стр. 248 части 3 "АГ" Вы писали: "Придурки производства… но положение их на производстве - льготное". И далее на стр. 254: "Посты придурков - ключевые посты эксплуататоров". Вас для вербовки в стукачи вызвал "кум", то бишь опер МГБ. Об этом Вы подробно пишете ("АГ", часть 3-я, стр. 355-360). Вот лишь одна цитата: "Страшно-то как: зима, вьюги, да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло и белье даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи… Куда ехать! Зачем ехать, если можно остаться?" И Вы даете подписку о сотрудничестве с МГБ под кличкой "Ветров". Не является ли это еще одним Вашим противоречием: то Вы гордитесь своей фронтовой храбростью (бесстрашно ходили или ездили по минным полям), то поддаетесь на вербовку МГБ, что сами характеризуете как непростительную слабость. Кроме того, Вы сами о себе писали: "Или вот сам я полсрока проработал на шарашке, на одном из этих Райских островов. Мы были отторгнуты от остального Архипелага, мы не видели его рабского существования, но разве не такие придурки?" ("АГ", часть 3-я, стр. 254) А когда Вас все-таки шуганули в Экибастуз, Вы и там пристроились сперва нормировщиком, о чем Вы умалчиваете, а затем - бригадиром, о чем упоминаете вскользь. Из 8 лет заключения, 7 лет Вы ни разу не брали в руки ни пилы, ни лопаты, ни молотка, ни кайла.
Я хорошо помню, как в одной из бригад, на морозе со степным ветром таскал шпалы и рельсы для железнодорожного пути в первый угольный карьер - такое не забывается! А Вы все рабочее время грелись в теплом помещении конторки. И когда в бригаде Кулиева, в летний зной, я на строительстве мехмастерских рыл под фундамент глубокий котлован, перебрасывая глину наверх в три перекидки, Вы прохлаждались в той же конторке. Наконец, когда после нашей 5-дневной, с 22 по 27 января, забастовки-голодовки (голодовка была снята по распоряжению лагерного Совета, в виду опасного ухудшения состояния многих участников) объявили о планируемом расформировании лагеря, Вы, Александр Исаевич, чтобы снова избежать этапа, легли в лагерную больницу, якобы, со "злокачественной опухолью". То была настоящая "темниловка". Причем, Вы пишете, что Вас должен был оперировать врач Янченко, тогда как единственным хирургом в Экибастузе был врач из Минска, из давно обрусевшей немецкой семьи, Макс Григорьевич Петцольд. (Между прочим, его отец был автором известного учебника немецкого языка, по которому до революции учились во всех русских гимназиях).
То, что Вы "темнили" в лагере, стремясь избежать этапа, можно понять. Но Вы и в "АГ" продолжали "темнить" относительно Вашего ракового заболевания, о котором набрались поверхностных знаний на уровне популярных брошюрок. Так, Вы писали: "Мне пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть и спать, я всегда знал о ней. Но тем была ужасна, что давила и смещала смежные органы, страшнее всего было, что она испускала яды и отравляла тело". ("АГ", часть 4-я, стр. 619). А потом, в "Теленке", о 1953 годе: "Тут началась ссылка, и тот час же в начале ссылки - рак". Но "темниловка" с "раком" на этом не закончилась. Желая вырваться из Тьмутаракани, т.е. из поселка Кок-Терек, Вы начали "косить и темнить" на "раковые метастазы". Вы писали: "Второй год растут во мне метастазы после лагерной незаконченной операции" ("АГ", часть 6-я, стр. 431). Но если была операция в лагере, то кто ее делал, и что значат слова "осталась незаконченной"? Под конец, уже в "Теленке", Вы описываете, как перед высылкой из страны, после суток пребывания в Лефортовской тюрьме, осматривавший Вас тюремный врач "проводит руками по животу и идет по краям петрификата". ("Бодался теленок с дубом", стр. 459). Значит "раковая опухоль" петрифицировалась, а куда же делись "метастазы"? Думаю, что ни один грамотный читатель, не говорю уже о людях с медицинским образованием, не поверит в возможность самоизлечения от рака, да еще и с метастазами.
В Экибастузе этой "темниловкой" Вам удалось спастись от этапа, а из ссылки - вырваться в областную онкобольницу, давшую Вам материал для романа "Раковый корпус". Но что побуждало Вас продолжать эту "темниловку" потом, в Ваших книгах, когда Вы уже стали всемирно известным писателем с репутацией бескомпромиссного правдолюбца? Неужели мировая общественность заслуживает от Вас, бывшего советского зэка, такого же отношения, как лагерные кумы и оперы, с которыми приходилось "темнить" для того, чтобы выжить.
В "Теленке" Вы писали: "Писать надо только для того, чтоб об этом обо всем не забылось, когда-нибудь известно стало потомкам". Следуя этому совету, я и написал это Открытое письмо.
Декабрь 2002 г.
ПОСТСКРИПТУМ
В январе 2003 года из Иерусалима мне в Германию позвонил мой друг, тоже бывший сталинский зэк Михаил Маргулис (автор книги "Еврейская камера Лубянки", изд. "Гешарим" 1996 г.) и сообщил, что во втором томе Вашей последней работы "200 лет вместе" Вы упомянули меня. Заказав и получив эту книгу, я действительно нашел упоминание своего имени, но в каком контексте! Использовав цитату из моей книги "Колыма ты моя, Колыма", большинству Ваших читателей недоступную ввиду того, что она была издана только один раз мизерным тиражом, почти 20 лет назад (Нью-Йорк, "Эффект" 1986), Вы придали моим словам смысл, противоположный истинному, оболгав меня и народ, к которому я имею честь принадлежать. Признаюсь, я не сильно был удивлен, потому что Ваша методика обращения с документальным материалом, который Вы используете, давно не являются новостью.
Я был арестован московским МГБ не после 3-го курса мединститута, как Вами указано, а во время сдачи экзаменов за 4-ый курс в апреле 1949 года, т. е. пройдя уже несколько клинических кафедр, о чем подробно рассказано в моей книге (стр. 17). Но будем считать это "недоразумение" в Вашей интерпретации мелочью. Без спотычки и конь не пробежит.
В книге, написанной еще в России и нелегально из нее высланной, я не рискнул по понятным причинам назвать фамилии всех организаторов и руководителей нашего нелегального лагерного Совета, решавшего судьбы стукачей и наиболее лютых к рядовым зэкам бригадиров, но ныне я могу их назвать. Организаторами Совета были братья Ткачуки, Николай и Петр, оба из Черновиц. В Совет входили еще три бандеровца: Сергей Кравчук с Ровенщины, Степан Процив и Владимир Матьяс со Львовщины. От русских в Совете были Анатолий Гусев и армейский офицер, бывший Герой Советского Союза, Иван Кузнецов. От прибалтов - латыш Рудзитис и литовец Виктор Цурлонис, от кавказцев - армянин Арутюнян и от среднеазиатов - узбек Ахмед Башкетов. По прибытии в Норильск нашего двухтысячного этапа, собранного на центральной пересылке в Караганде из неугодных Степлагу зэков, нашим руководителям из бандеровцев нужен был свой, проверенный по Экибастузу человек в больнице. Они просили весьма авторитетного зэка, главного врача, блестящего хирурга, украинца Омельчука помочь мне - при моем незаконченном, но все-таки медицинском образовании - получить место в больнице. Благодаря ходатайству Омельчука вольная начальница санчасти Горлага Евгения Александровна Яровая - тоже украинка - приняла меня на работу в туберкулезное отделение больницы. Так было написано в моей книге, но Вы это опустили, зато процитировали написанное несколькими строчками ниже, что параллельно меня рекомендовал начальнице санчасти (ее имя Вы не называете) зэк-рентгенолог Нусбаум, которого просил об этом Макс Григорьевич Минц. Ампутацию моего текста Вы проделали для того, чтобы подтвердить конкретным примером Вашу главную мысль: будто в ГУЛАГе евреи захватывали придурочные должности и туда же пристраивали "своих". Более того, перечислив упоминавшиеся мною фамилии работавших в больнице зэков, Вы, ничего не зная об этих людях и их долагерных профессиях, всех их тоже записали прилипалами-евреями. Все это ложь. Главврачом и хирургом был, как я уже упоминал, украинец Омельчук, зав. туберкулезным отделением был эстонец Реймасте, получивший диплом врача в Тартуском университете. Дипломированный врач-гинеколог еврей Генкин, за отсутствием женщин, работал, чередуясь со мной, на амбулаторных приемах. Пожилой и опытный рентгенолог Нусбаум, венгерский еврей из Будапешта, попал в Горлаг Норильска по спецнаряду, ибо таких специалистов с большим стажем на "Архипелаге" было не густо. Горелик имел фельдшерский диплом и не был евреем, а чехом из города Простеев. Рентгенотехник Саша Гуревич - еврей из Киева - и на воле был рентгенотехником. Незадолго до нашего восстания был принят на работу в больницу врач-чех Борис Янда, окончивший Карловский университет в Праге. Таким образом, все работавшие в больнице зэки имели прямое отношение к медицинской профессии, и из восьми четверо не были евреями. Вы оболгали всех этих порядочных и честных людей, при том, что сами все Ваши лагерные годы были постоянным "придурком".
Из Вашего текста следует, что Семен Бадаш, бывший студент 4-го курса московского мединститута, а до этого три года побывавший на тяжелых общих работах в Экибастузе, прокантовался весь срок в лагерной больнице, хотя из моей книги Вы знаете, что наш Казахстанский этап "бунтовщиков" пробыл в Норильске всего семь месяцев, и после нашего Норильского восстания в мае 1953 года был отправлен на Колыму. Норильское восстание сыграло главную роль в изменении режима во всех Особлагах, а потому по прибытии нашего этапа в Берлаг на Колыму уже были введены зачеты "день за два" для работавших в угольных шахтах. Поэтому в поселке Аркагала я, по собственному желанию, еще два года вкалывал в забое откатчиком тонных вагонеток к главному штреку. Рядом со мной так же каторжно работали евреи Семен Виленский и Иосиф Лернер. Мы скрупулезно вели учет каждого рабочего дня, шедшего за два, и ускоренно сокращавшийся благодаря этому остаток срока. Как потом, после досрочного освобождения по реабилитации, мы горько сожалели, что сами напросились на самую тяжелую и опасную работу на километровой глубине ради сокращения срока, который, слава Богу, до конца все равно отбывать не пришлось!
В 1955 году, после шести месяцев пребывания в одиночке Лефортовской тюрьмы, на т.н. "переследствии", я смог вернуться к учебе в Первый московский мединститут имени Сеченова, который и окончил в 1958 году.
Поскольку Вам, Александр Исаевич, не довелось побывать ни в Горлаге в Норильске, ни в Берлаге на Колыме, а со своим "раком" удалось до конца срока оставаться в Экибастузе, логично было бы ожидать, что, освещая тему "евреи в лагерях", Вы уделите наибольшее внимание этому конкретному лагерю. Но как раз об этом в Вашей книге ничего нет, ибо то, что Вам действительно известно, никак не уложилось бы в Вашу тенденциозную схему. Придется мне напомнить, что из пяти тысяч зэков в Экибастузе евреев было очень немного, и все они вкалывали на тяжелых общих работах: Семен Бадаш, Семен Немировский, Владимир Шер, Александр Гуревич, Борис Корнфельд, Лев Гросман, американский еврей Бендер, Матвей Адаскин и другие. Правда, одесский врач Корнфельд был потом принят на работу в стационар. Ни одного еврея на должностях бригадиров не было. А в "придурках" был один прихрамывающий инвалид войны Яков Гофман, по профессии зубной врач, который стал в отдельной кабинке лечить зэков, да и надзирателей и вольных из поселка после того, как по моей просьбе моя мать (тоже зубной врач) прислала для него из Москвы полный набор зубоврачебных инструментов. (Через лечившихся у него вольных нам удавалось переправлять письма). Зато русских бригадиров было густо: Саша Солженицын, Саша Золотун, Дмитрий Панин, Михаил Генералов, Черногоров, Белоусов - других память не удержала. Хорошо помню и двух бригадиров из нацменов: азербайджанца Кулиева и узбека Шарипова. После того, как на нашем нелегальном лагерном Совете было принято решение ликвидировать озверелого нарядчика Василия Щеголя, и исполнители его зарезали, мы в Совете предложили старому лагернику (повторнику, отсидевшему в 30-х годах 10 лет) Матвею Адаскину занять место нарядчика. Зная судьбу Василия Щеголя, он долго колебался, но с соответствующим наказом все же согласился.
Не забудем, что в большинстве евреи сидели по статье 58, пункт 10 - за сионизм, "космополитизм", за "антисоветскую агитацию"; реже по пункту 1а - за "шпионаж". А русских по пункту 10 было мало, большинство были по пункту 1б - власовцы или советские военнопленные, пошедшие на службу в СС с соответствующей татуировкой группы крови под мышкой. В Экибастузе были два отдельных барака, в которых содержались каторжане с отличительными от нас всех буквами "КТР" на одежде - осужденные по Указу Верховного Совета от 1943 года за пособничество немецким оккупантам. В их числе были бывшие бургомистры, полицаи, работники передвижных немецких душегубок, расстрельщики евреев или вешатели пойманных партизан. Почти все они были русскими, и так как от остальных зэков их отделили, то и бригадиры назначались из их же среды. Вы это знаете не хуже меня, но об этом молчите. Вот мне и приходится напоминать. Хлеб-соль ешь, а правду режь. Не этому ли Вы сами учили всех нас, когда призывали жить не по лжи.
Февраль 2003 г.
Добавить комментарий