Всё, что я сейчас вам расскажу, это чистая правда, слегка приукрашенная небольшими художественными изысками. Это мои личные переживания, ощущения и впечатления от событий тех кошмарных дней. В этом рассказе нет ни одного слова лжи или какой-то недоговорённости. Нет здесь также и попытки как-то покрасоваться или выделиться, нарисовать себя суперменом, не ведающим страха и сомнений. Я – обычный человек со своими недостатками, слабостями и «тараканами», которых у меня, уж поверьте, немало. Заранее приношу свои извинения за возможную перегруженность текста медицинскими терминами, но без них эту историю не рассказать.
Итак, эта история началась в последние дни нашего такого короткого северного лета. У меня поднялась температура. Обычно у меня не бывает высокой температуры при гриппе или ОРЗ, всегда где-то 37.2 – 37.4. А тут зашкаливало за 38. Первые три дня я исправно ходил на работу, но после обеда мне всегда становилось совсем плохо, и я отпрашивался у начальства. Не было ни кашля, ни насморка, ни других симптомов, указывающих на что-то простудное. На третий день, после того, как добрался до дома, я лежал на диване и тупо пялился в телевизор, поскольку высокую температуру переношу очень плохо. Лежал на спине, весь расслабленный, и вдруг мне в спину, справа от позвоночника, на уровне груди, точно шило вогнали! Боль дикая, может быть, я бы даже закричал, но у меня дыхание перехватило, и я весь покрылся холодным потом. Длилось это недолго, примерно секунд 30 – 40, а потом всё прошло, как будто ничего и не было.
– Надо к врачу, – подумал я тогда. – Надо брать больничный.
На следующий день наш участковый терапевт, выслушав мои жалобы, отправил меня делать флюорографию. Ещё через два дня, уже разглядывая снимки, он морщился, вздыхал и, наконец, твёрдо произнёс:
– Езжайте-ка Вы в онкологическую поликлинику. Пусть они вам рентген сделают, у них там и аппаратура получше. Не нравятся мне что-то эти снимки.
На том и порешили. Но то, в какую сторону начали разворачиваться события, мне совсем не понравилось. Зёрна, упавшие на благодатную почву моих подозрений, дали первые всходы. Рентгенограмма, привезённая мною через два дня, ещё больше не понравилась доктору.
– Вот видите, – грустным голосом говорил он мне и водил пальцем по снимку, – здесь, здесь и здесь.
Я видел, но до конца не понимал значения этих «чёрных клякс» в моих лёгких, а то, что я не понимал, мне услужливо дорисовала моя фантазия. Дела мои были плохи, как не крути, и страх, обычный страх перед неизвестностью, надолго поселился в моей душе.
– Скажите, доктор, – напрямую спросил я, – это рак?
Он испытующе глянул на меня и кивнул головой. Потом выписал мне направление в больницу на МРТ и благословил словами:
– Надо полностью определиться, что же это такое. Вот сделаете МРТ, тогда и поглядим.
До больницы меня подвёз приятель на своей машине и сказал, что подождёт. Но я ему отсоветовал – я не знал точно, сколько времени займёт процедура. Вылез из машины, прошёл через узкую калитку и двинулся в сторону главного корпуса по песчаной дорожке, вдоль которой росли кусты шиповника. Сладковатый запах цветущего шиповника, нагретого солнцем, навёл меня на мысль, что я был уже здесь когда-то, когда-то давно, но, сколько ни копался в памяти, так ничего и не вспомнил. У меня такое бывает. Какой-нибудь запах, слово, звуки какие-нибудь в новом для меня месте, и у меня появляется ощущение, что я здесь не в первый раз, а как минимум во второй или в третий. Но память отказывается подчиняться. Нет информации, или она от меня скрыта по каким-то неизвестным мне причинам. Вот так, размышляя на эту тему, я добрался до ступенек широкой лестницы, которая и привела меня в прохладный и полутёмный вестибюль. Узнал в регистратуре, где находится кабинет МРТ и поднялся на второй этаж.
В «предбаннике», за столом, на котором лежал толстенный гроссбух, сидела ещё не старая женщина с неприятным лицом. И она мне сразу же не понравилась. Знаете, так бывает: человек ещё ничего тебе не сказал, ещё ничего не сделал, а уже не нравится, хоть ты тресни. Она приняла у меня направление, внимательно его прочла и, возложив руку на журнал, как на Библию, изрекла:
– У нас на три месяца вперёд всё занято. Будете ждать?
– Мадам, – спросил я, – а вы уверены, что я проживу эти три месяца с таким диагнозом?
– А у нас – её рука опять покоилась на «библии» – очень много больных с таким диагнозом, и ваш диагноз не имеет никакого значения.
Всё было понятно. Из заднего кармана джинсов я вытащил пачку денег, показал её этой сучке и невинно поинтересовался:
– А вот это имеет значение?
– Две тысячи и десять минут подождите в коридоре, – последовал мгновенный ответ.
Через час она же вынесла мне МРТ-грамму и мой эпикриз, в котором чёрным по белому было, словно высеченное зубилом, это страшное слово «cancer» – РАК. И по краешку сознания, как верблюды по барханам, недлинной цепочкой проплыли строки Марины Цветаевой:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли…
Этот день ещё не настал, но его восходящую зарю я видел уже вполне отчётливо… Мой «добрый доктор Айболит», наш терапевт, тщательно просмотрел раздобытую мною информацию и безжалостно вынес вердикт: «На Берёзовую!» Вы только представьте себе: Берёзовая аллея, «Раковый корпус», Солженицын…
«Я иду дорогой Мастера», – нескромно подумал я тогда и явственно услышал, как стучали молотки, забивавшие гвозди в крышку гроба на похоронах моего отца. Он умер от рака лёгких, когда мне было 16 лет.
…Старинное здание городского Онкологического диспансера располагалось недалеко от метро. Поднимаешься наверх – и сразу направо, по мосту через Большую Невку. Был уже конец сентября, в воздухе разливался холодок, скупое солнце уже не грело, а просто светило – в Питер пришла осень, красивая в сентябре и ужасная в ноябре. Я шёл по аллее, попыхивая сигареткой, и любовался деревьями, которые уже поменяли свой скромный летний наряд на роскошный и разноцветный. Я словно прощался с этой красотой и думал о том, что следующей осени у меня, судя по всему, не будет. Почему аллея Берёзовая, я так и не понял. Росли здесь и дубы, и клёны, и липы, и, само собой, берёзы, – и все в жёлто-багряном великолепии, без слов поющие реквием…
В регистратуре на меня завели карточку, подклеили туда же всё, что я принёс с собой. Получилось пухленькое дельце, то есть, я был официально зарегистрирован как онкобольной и меня направили к… Я не помню, какую должность занимала эта женщина, наверное, заведующей каким-нибудь отделением. Лет около 60, грузная фигура, строгое платье, никакой косметики, седые волосы гладко собраны в кичку на затылке. Лицо тяжёлое, словно каменное, строгие глаза и припухшие веки, громкий командный голос. Во всём её облике чувствовалась властность и решительность. Мне она напоминала статую Командора. Разложила на столе перед собой мои пожитки и долго их изучала. Я, как мышонок, сидел в углу и пискнуть боялся, чтобы не отвлечь занятого человека от работы. Потом она отложила в сторону моё дело, руки поставила локтями на стол, опёрлась подбородком на скрещенные пальцы и стала меня разглядывать. Смотрела долго, а потом сказала:
– Я предлагаю вам операцию.
Я согласился. А что мне ещё оставалось делать? Видимо, процедура была стандартная, потому что она не стала ничего выписывать, а подала мне листок с перечнем необходимых перед операцией действий. На том мы с ней и распрощались.
В коридоре я присел на стул и стал просматривать длинный список. Куча всяких-разных анализов, а также ФГДС и ФБС. С ФГДС я был хорошо знаком, эта процедура уже не вызывала у меня особых эмоций. Зонд я заглатывал легко и непринуждённо, как удав цыплёнка, а вот что такое ФБС? Как я выяснил позже, ФБС – это фибробронхоскопия. Зонд вводится человеку через нос для исследования лёгких. Вспомнив толщину зонда при ФГДС, я задумался.
Как я жил в те дни? Да, в общем-то, обычной жизнью. Ходил на работу, общался с коллегами и друзьями, даже съездил на Валаам и в мой любимый Воронихинский сквер. Приворожило меня это место давно, а вот чем – не пойму. Ездил я туда только летом и только в солнечный день. Рваные тени от листвы на асфальте, хрустальный звук бьющей из гранитной глыбы струйки воды, бренчанье гитары уличного музыканта, многоязычный говор вокруг и шарканье ног прохожих – всё это создавало непередаваемую атмосферу, от которой веяло покоем и чем-то ещё, от чего щемило сердце.
О моей проблеме знал только один близкий мне человек – моя сестра, моя любимая сестра. Она старше меня, я вырос у неё на руках, она принимала в моей жизни самое активное участие и всегда помогала мне, чем могла. Что пережила она за эти дни, мне даже представить трудно. Ощущение собственного бессилия было для неё невыносимо, и она рыдала у себя дома и чуть ли не билась головой о стены от невозможности помочь своему любимому братику.
Я захаживал в церковь, часто молился. А что прикажете делать человеку, у которого генетика ни к чёрту: отец умер от рака лёгких, дядя и дед – от туберкулёза? Только молиться. Одна молитва особенно хорошо легла мне на душу, и я выучил её наизусть. С ней я засыпал и просыпался. По десять, двадцать, тридцать раз на дню повторял её, и теперь она всегда со мной:
Боже, дай мне разум и душевный покой
принять то, что я не в силах изменить,
мужество изменить то, что могу,
и мудрость отличить одно от другого!
Да будет воля Твоя, а не моя.
Аминь.
В детстве я боялся смерти. Помню, как плакал от страха, что я умру, а мама меня успокаивала и говорила:
– Ну что ты, сынок! Не бойся, ты никогда не умрешь!
Непререкаемый авторитет матери сделал своё дело: я стал считать себя бессмертным. С годами эта наивная вера трансформировалась в понимание того, что умереть всё-таки придётся, но не сейчас, не сегодня и не завтра, а очень-очень нескоро. Вся жизнь впереди! А ведь жизнь – это такое увлекательное приключение! В общем, как вы понимаете, вопросы жизни и смерти меня совершенно не интересовали. Жил себе и жил, не тужил и вдруг – бац! – пришло время помирать. А потом ничто, небытие… Но такая концепция мне не нравилась. Надо было срочно менять мировоззрение. Мне совсем не хотелось умирать, а тем более умирать без надежды. Но ведь если смерть есть неотъемлемая часть жизни, и если где-то убыло, то где-то и прибыло. И если я здесь «убуду», то где-то и «прибуду», а значит, смерть можно рассматривать, как очередное приключение. Последнее совместное большое приключение тела и духа. Это меня вполне устраивало, стало даже как-то любопытно, и, главное, какое-то спокойствие снизошло на меня. Не равнодушие, нет – уверенность, что так и будет. С этим можно было жить дальше, и я стал жить по принципу «делай то, что должен делать, и будь, что будет»…
Здание онкоцентра на Ветеранов огромно: коридоры, переходы, лестницы и лифты, кабинеты и палаты. Десятки врачей и сотни больных беспрерывно передвигались по всем этажам. В регистратуре мне выдали лист бумаги формата А4, на котором была схематично изображена грудная клетка человека с огромными лёгкими, и с этим «белым флагом» в руках я пошёл сдаваться в кабинет ФБС. Больные, что попадались мне по дороге, выглядели ужасно. Худые, с ввалившимися глазами, с лысыми после химиолучевой терапии черепами… Боже мой! Это было невыносимо! Но это было моё будущее и я не хотел его видеть. Над дверью кабинета ФБС горело красное табло с надписью «Не входить». Я уселся в кресло и закрыл глаза. Я испугался, как пугался в детстве, заслышав вдали буханье барабана и голоса труб, фальшиво исполнявших похоронный марш Шопена.
«Что ты за сволочь такая, – говорил я себе. - Эти люди ни в чём не виноваты, они больны. Что же ты нос от них воротишь? Через месяц-другой ты будешь выглядеть точно так же, если не хуже. Открой глаза, гнида, и взгляни правде в лицо!»
А в голове тревожным набатом бился голос Высоцкого:
И назойливо в ушах звенит струна:
У тебя последний шанс, слышь, старина!
Он в азарте - как мальчишка, как шпана, -
Нужен спурт – иначе крышка и хана!
Переходит сразу он
В задний старенький вагон,
Где былые имена –
предынфарктные,
Где местам одна цена –
все плацкартные.
Щёлкнула дверь, и я, открыв глаза, увидел выходящего из кабинета мужчину. В руке он нёс такой же, как у меня, листок бумаги. Мужчина тяжело опустился в кресло возле меня и впился глазами в свой листок. Отличие его листка от моего было кардинально, над ним уже поработали – в лёгких, как пулевые отверстия, зияли три красные точки. Я впервые в жизни увидел подписанный смертный приговор…
Вспыхнуло зелёное табло с надписью, как мне показалось, "Welcome to Hell", я встал и шагнул в неизбежность.
В кабинете, кроме миловидной женщины-доктора, находились также и две медсестры. Они усадили меня на металлический «стул для пыток» с высокой спинкой. Доктор запрокинула мне голову и что-то капнула в нос, отчего у меня онемела половина лица. Быстро проговорила:
– Процедура совершенно безболезненная, при прохождении зонда через бронхи дыхание прервётся и практически сразу же восстановится. Вы готовы?
Я же шарил по кабинету глазами в поисках зонда. Увидев его в руках доктора, я вздохнул с облегчением – зонд был гораздо тоньше, чем при ФГДС. Плавным движением рук доктор ловко и профессионально ввела зонд мне в нос. Боли не было совсем, а когда дыхание прервалось, и я инстинктивно дёрнулся, сестрички мгновенно снова прижали меня к спинке стула. Длилась процедура недолго, минуту-полторы от силы. И вот первые слова доктора, после того, как она вытащила из меня зонд:
– А у вас ничего нет!
– В каком смысле? – ошарашенно спросил я.
– В том смысле, – чуть-ли не по слогам, как для слабоумного, сказала доктор, – что у вас абсолютно чистые лёгкие…
Твою...! Это у меня-то, у курильщика с более, чем тридцатилетним стажем курения, «абсолютно чистые лёгкие»?! Да что здесь происходит?! Если у меня что-то было, то куда оно вдруг исчезло?! А если ничего не было, то что же вы из меня третий месяц душу-то вынимаете?! По-видимому, вся эта гамма чувств, эта эмоциональная буря настолько явственно отразилась у меня на физиономии, что доктор сочла нужным меня укорить:
– Я бы радовалась на вашем месте!
Прямо из центра я позвонил сестре и всё ей рассказал. Выслушав меня, она судорожно вздохнула и сказала:
– Слава Богу! Господи! Как я молилась… – и тихонько заплакала.
Мой вторичный визит в больницу на МРТ с бумагой, подписанной Командором, носил уже совершенно другой характер. Денег у меня не вымогали, в очередь не ставили, а провели процедуру очень быстро. Эпикриз в этот раз мне вынес сам заведующий отделением – невзрачного вида мужичонка неопределённого возраста. Он долго и – видно было – неохотно извинялся, уперев свои глаза мне куда-то в подбородок, слегка потел, но посмотреть мне в глаза так и не смог. Я молча его выслушал, взял у него из рук свои бумаги и ушёл…
В первых числах ноября Командор направила меня на консультацию в НИИ пульмонологии. Когда я вышел из метро, неожиданно пошёл снег: густой, крупными хлопьями, на глазах превращающий город в сказку. Уродливые скелеты деревьев обрастали белым мхом, снег лежал на зелёной ещё траве и таял на асфальте. Такие снегопады я видел в Монреале, только там это носило характер национально бедствия. Снег обрушивался всегда неожиданно, полиция останавливала движение по всему городу. Щётки автомобиля не справлялись с таким напором. Выходишь из машины, поворачиваешься спиной к ветру, чтобы прикурить сигарету, потом обратно – а машины уже не видно. В трёх метрах ничего не видно, как будто перед тобой белая стена. Звуки живого города тонули в этой стене, и тишина такая, что в ушах звенит. Изредка сквозь стену пробивались вопли полицейских сирен, словно неведомые доисторические звери заблудились в этой белой пустыне и теперь тоскливо и яростно окликают друг друга.
Консультационная комиссия заседала в просторном кабинете, двери туда были закрыты, доносились только голоса, и я от нечего делать стал просматривать поимённый список членов комиссии, приколотый кнопками к дверям. Бог ты мой! Кого тут только не было: академики, профессоры, доктора, члены-корреспонденты. Каждый из них, по всей видимости, имел колоссальный опыт работы в области пульмонологии, а суммарный вообще не поддавался описанию. Но вот двери открыли, из кабинета вышли две нерусские женщины (одна вся в слезах) и присели на стулья здесь же. Позже, минут через десять, позвали меня. Комиссия восседала за одним длинным столом, стоящим поперёк кабинета. Все внимательно смотрели на меня, и каждому из них абсолютно точно было за 70. Я положил на стол перед главой комиссии свой архив, и старички быстренько растащили его на разные концы стола. Началось обсуждение. Несколько раз мне задавали вопросы, но больше общались между собой: шелестели бумажками, смотрели снимки, вполголоса что-то говорили друг другу.
Постепенно голоса стали громче, жесты резче, и вот уже вовсю тряслись дряблые щёки, блестели потные лысины, развевались седые патлы, и во все стороны летела слюна. Ругались на русском, периодически переходя на латынь – всё-таки учёные люди. Но вскоре успокоились, благожелательно посматривали на меня и даже улыбались. Наверное, я оказался единственным клиентом за сегодняшний день, кто принёс им благую весть. И, в конце концов, мне вернули мои справки и бумажки и выдали свою справку. Что там было написано, я не знаю. Основной текст был сплошь на латыни, но в конце по-русски было написано слово «ТЭЛА» с тремя вопросительными знаками на конце. Вот так: «ТЭЛА»??? «ТЭЛА» – это тромбоэмболия лёгочной артерии. После этих «сенатских слушаний» я плюнул на всю эту историю, больше никуда не ходил и ни к кому не обращался…
Что это было: коллективная врачебная ошибка, массовый сбой аппаратуры или чудо – не знаю. И ответов на эти вопросы у меня нет. Любая версия выглядит как правдоподобно, так и нереально. Прошло уже почти десять лет, а я до сих пор жив и относительно здоров, до сих пор курю, но всё меньше и меньше, запросто переплываю 25-метровый бассейн под водой. Это я к тому, что «ТЭЛА» как версия тоже несостоятельна. Смертность при этом заболевании достигает 50%, то есть, умирает каждый второй.
Я обращаюсь к вам, к тем, кто сейчас оказался в аналогичной ситуации, и к тем, кто, не дай Бог, может там оказаться. Я обращаюсь к вам со словами поддержки и сочувствия. И говорю вам – не отчаивайтесь, ещё ничто не определено окончательно, ещё есть шансы! Наша жизнь настолько многогранна и многолика, что в ней всегда найдётся место и для чьей-то неуклюжей ошибки, и для нежданной радости. А шансов не станет только тогда, когда нас понесут на кладбище, но и тогда, даже тогда - есть варианты…
Помните, я говорил вам о последнем большом приключении? Так вот – я в это верю!
Добавить комментарий