Пенсионеры стояли за пенсией, а я за туалетной бумагой и вафлями «Артек» в пачках.
Глядя на счастливые морщинистые лица, я испытывал не чувство зависти, но уважения к ветеранам, закончившим свою войну на ступенях почтового отделения.
Лично у меня пенсия все время отодвигается как линия горизонта, если к ней идти. В советские времена я бы уже вот-вот получал ее. А теперь мне требовалось прожить не то три, не то все семь лет, что в условиях теперешних реалий было проблематично.
У нас в «Житомирбудртансе» уже минимум двое, почти доживших до радостного дня и считавших, что пенсия у них в кармане, все-таки умерли, не дотянув до нее. Это напоминало смерть Моисея на пороге Ханаана.
Слушая радостный гомон и думая, что как же это славно успеть получить пенсию до рокового конца, я подумал, что еще такого прекрасного я видел в своей жизни, о чем мечтал и о чем грезил.
Я не брал прекрасное в возвышенном плане, возвышенный план мне ужасно надоел за последние семь лет. Нет, я думал об именно вещах, простых и верных, которые можно осязать или хотя бы пощупать.
Мечты старости я сразу отбросил. Ну что, кроме пенсии, может хотеть старик, которому осталось всего ничего? Разве что здоровья деткам и внучке, да самому доскрипеть, чтобы увидеть, чем кончится с Украиной. А в материальном плане уже ничего не хочется. Ну, может очки посильнее, или поставить пару зубов. А хотя зачем? Нет, старость можно отбросить.
В молодые годы хотелось многого: гнездышка с евроремонтом, куда можно водить девушек и женщин. Автомобиль, вишневую «девятку», чтобы на нем их катать. Джинсы, «врангеля», нужные для представительства и служащие тем, чем для токующего тетерева служат алые брови и пышная грудь. Вообще-то я считаю, что модно одеваться мужчине стоит только до тех пор, пока кожаными штанами он подманивает самок. А потом уже можно не стараться. Один мой друг по фамилии Лях, который чем ближе к смерти, тем становится моднее, опровергает меня и говорит: «Это надо, чтобы себя уважать!». Ну, не знаю, с чего бы я начал уважать себя в сэконд-хендовском прет-а-порте. Вон Маяковский ходил в желтой кофте и ничего. Кстати, желтая кофта имеет свою давнюю историю. Такой почетной кофточкой китайский император премировал мандаринов за хорошую работу. А если не оправдывали доверия, присылал им шелковый шнурок, чтобы сами удавились. И что вы думаете – давились! Плакали, а давились. Вот что творилось в Китае еще до Мао Цзэдуна. А тут Маяковский. Смешно. Футурист, что с него возьмешь. А Есенин был имажинист. А Хармс – вообще не выговоришь.
Тут очередь подвинулась и я вместе с нею.
Да. И вот, желая в молодости многого, я и близко не испытывал тех острых ощущений, тех бурных желаний, как в более детском возрасте 6-8 лет.
Я это говорю, потому что прекрасно помню те волшебные предметы, те чудесные вещи, я бы даже сказал, артефакты, так же ясно, как, скажем, имя жены – Алена. То есть Наталья.
Так-то у меня с памятью плохо. Но соображаю хорошо, хотя и не всегда. Жена, выражая это более решительно, говорит, что у меня как не было, так и не будет мозгов, но мне кажется, она перегибает палку.
Но может, и не совсем. Так, я не понимаю многих своих поступков, как будто их совершал какой-то другой «идиот», а самое главное, не представляю, почему так быстро пронеслась жизнь. Удивительно, как Есенин, будучи совсем еще зеленым имажинистом, мог сказать что-либо подобное:
Не жалею, не зову, не плачу.
Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
Замечательно. Грандиозно. Дают Нобеля черт знает кому, а тут вон. Ну, конечно, поэтище, любимец Аполлона. Как это у него: «Шепот, робкое дыханье, пенье соловья…» Хотя в жизни был тем еще фруктом. Но это в порядке вещей – гениальный художник обязательно немножечко маньяк и трошечки негодяй. О’Генри сидел в тюряге за грабеж. А Франсуа Виньон вообще кого-то пришил. Бенвенуто Челлини отравил мать. Это ничего. Им можно.
Да. Так вот, ничего особенного не помня за последние 50 лет, я, тем не менее, отчетливо помню, как, дрожа внутри и вытирая слюни, желал обладать в детстве двумя вещами, а одной даже обладал, но очень короткое время, где-то с полчаса.
Первой из этих вещей, а точнее, артефактов, был деревянный автомат с круглым диском у одного взрослого пацана в городе Волжском. Позже я узнал, что такой автомат называется «пэ-пэ-ша», а тогда не знал, да мне это и не было нужно, так я был раздавлен и очарован.
Мы тогда с папой и мамой жили в молодом городе Волжском, раскинувшемся на берегу Волги. Голые пыльные дворы с тонкими хворостинами будущих карагачей и тополей время от времени облагораживались кучами свежего песка для детского досуга. Мы рылись в нем как куры, копали его лопатками, возили в своих самосвалах и просто обсыпали друг друга, крича, что это дождик. И вот однажды, когда я радостно выбежал на улицу погулять, вскарабкался на свежую кучу волжского песка и уже распахнул детскую пасть, чтобы истошно заорать, как это любят шестилетки, я вдруг захлопнул рот и, почувствовав слабость, увидел «его». Нельзя сказать, чтобы папа и мама не покупали мне игрушек. У меня были и самосвал, и пестик, и даже велосипед «Ветерок» на тонких колесиках. Но этот «пэ-пэ-ша»… Видно, его выстругали отец или дядя этого взрослого пацана – он был как настоящий, он был лучше настоящего – с жестяной скобой вокруг спускового курка, с большой «мушкой» на конце толстого ствола, с изящнейшим прикладом и главное, с круглым, коричневого цвета, диском для патронов. А еще главнее, что он был больше игрушечного, почти в натуральную величину.
Я потерял дар речи. У меня прервалось дыханье и сжалась мошонка, что говорит о с детства заложенном во мне чувстве прекрасного. Это было как внезапная любовь Ромео к Джульетте. Даже больше – Отелло к Дездемоне, до платка Яго.
Взрослый пацан, хозяин автомата, заметил мое состояние и сказал: «На, чушкарь, полапай!» Я благоговейно взял этот «пэ-пэ-ша», большой и тяжелый, с трудом нацелился и сказал: «Кх! кх! кх-кх-кх!!!»
Пацан забрал автомат назад и сказал: «Беги, мальчик, скажи маме, пусть даст пять рублей, а я тебе продам».
Видно, это был тертый малый. В Волжском вообще было много тертых калачей из-за тяжелой криминальной обстановки, особенно после очередной амнистии. Естественно, это отражалось и на молодежной, и на подростковой, даже детской, среде. Видать, этот пацан был та еще птица со своими дядькой и папашей. Как ни околдован я был автоматом, как ни грезил обладать им, чудовищность названной цены – пять рублей – потрясла меня. Я повернулся и с чувством альпиниста, не дошедшего до вершины Джомолунгмы двадцати шагов, стал спускаться с кучи. Хулиган, поняв, что сделка сорвалась, свистнул, дал мне вдогонку поджопник и, выкрикнув что-то боевое и армейское, побежал со двора. И я никогда его больше не видел.
Вот какую незабываемую вещь я запомнил и помню всю последующую жизнь, а точнее, пятьдесят три года. Это я вычислил, отняв от своих пятидесяти девяти тогдашние шесть. Арифметика всегда была моим самым сильным местом из всей алгебры.
Вторым из прекрасных предметов, все еще плывущим по волнам моей памяти, был железный меч в жестяных ножнах, который встретился на моем жизненном пути, когда я уже был взрослым, лет восьми.
Этим мечом обладали два брата-близнеца, как и я приехавшие на лето к дедушке и бабушке в станицу Ярославскую Краснодарского края. Только они жили ближе к универмагу, где продавались мармеладные зайцы и перочинные ножики, а я подальше, ближе к кладбищу.
Мы как-то сразу сошлись, часто играли на кладбище, а в тот день очень мило развлекались в ихнем саду с кинескопом от старого телевизора, отданным близнецам на растерзание. Мы поставили его вместо мишени и кидались камнями, кто попадет. Наконец мы попали и кинескоп восхитительно взорвался и разлетелся на мелкие осколки, и мы весело стали бегать и кидаться в друг друга, но уже не камнями, а яблоками «белый налив».
Как вдруг один близнец сбегал попить и вернулся, махая мечом такой красоты, что я остолбенел на бегу. Меч был прекрасен и железен. Впоследствии, в более зрелые годы, я узнал, что это был древнеримский «гладиус», короткий широкий меч для ближнего боя. Он тоже был самодельным, как и автомат, и нисколько не напоминал жалкие детскомировские «мечи-кладенцы».
Я испытал томление, охватившее Эллочку-Людоедку, когда она увидела ситечко мадам Грицацуевой. В тот момент она простонала: «Хо-хо!..», я же прошипел: «с-с-с!..»
В общем, чтобы не углубляться в долгий разбор ущербной детской психологии, я сразу говорю, что спер этот меч при первой возможности. Когда братья побежали, позванные бабушкой кушать ряженку, я схватил его и полетел с ним домой.
Я испытывал ощущения грузинского джигита, похитившего свою любимую и скачущего по горам в родной аул или кишлак, любовно поглаживая драгоценный груз, перекинутый через лошадь.
Я бежал, пожирая взглядом чудесный меч. Я выхватывал его и рубил им на бегу. Я вскрикивал. Я был юным спартанцем, которому старшие разрешили, наконец-то, убивать илотов. Я был Чапаем. Я … Да что говорить! Большего счастья, счастья, тем большего, что меч был ворованным, я не испытывал потом за всю жизнь, даже в те бешеные годы, когда, распираемый бурлением гормонов, упивался вожделенным соитием с женой друга.
Ну что сказать? Вы и сами, небось, наломали дров за свою сексуальную жизнь, так что можете понять меня и мои чувства.
Развязка поразила меня своей быстротой.
Прибежав домой и положив меч на лавочку, я кинулся в будочку на огороде, куда давно ужасно хотел.
Каковы же были мое горе и отчаяние, когда, прибежав назад, чтобы вновь слиться со своим Эскалибуром, я не нашел его на прежнем месте! Напрасно бегал я по двору, злобно кышкая на кур и индюшек, даром искал в летней кухне, безрезультатно ползал под крольчатником – меч исчез!
Очевидно, не успел я выбежать со своим мечом, как братья, допив свою ряженку, кинулись в погоню и, незаметно войдя в калитку, схватили его и были таковы!
С тех пор мы прекратили дружить, тем более что при встрече два брата еще издали показывали мне дулю и издевательски хохотали.
Тогда, в детстве, когда душа ребенка еще так чувствительна, подлость и вероломство этих близнецов ранили меня особенно глубоко.
Больше я никогда не видел меча и тем более автомата – они остались по ту сторону добра и зла.
Вот то прекрасное, что было в моей жизни.
Но тут деньги в кассе закончились, пенсионеры с бранью разошлись, и я вошел на почту и купил туалетной бумаги «Честные 60 метров» и вафель «Артек», намного более вкусных в пачках, чем развесные.
Добавить комментарий