1 октября 1905 года тысячи людей всяких сословий провожали в последний путь на киевское христианское кладбище Аскольдова могила присяжного поверенного Льва Абрамовича Куперника (1845-1905). Несли сотни венков от учреждений, от политических партий, от частных лиц, многие с красными лентами, которые подоспевшая полиция приказала снять. Произносились революционные речи на русском, польском, еврейском и грузинском языках, а когда “по окончании погребения часть толпы с пением революционных песен направилась к выходу с кладбища, то встретилась с полицейским нарядом, преградившим ей путь”. Началась перестрелка, в ходе которой была смертельно ранена студентка-еврейка, что крайне ожесточило толпу, так что похороны переросли в открытую антиправительственную манифестацию.
Но вот что замечательно – и это известие облетело весь мир – в честь этого усопшего христианина в российских синагогах вели поминальные службы Эль Малэ Рахамим и называли его не иначе, как Арье-Лейб бен Абрахам Куперник. Стало быть, крещение не помешало ему оставаться в умах и сердцах соплеменников “настоящим евреем”. Исследователи говорят об этом поразительном историческом феномене, а американский культуролог Шуламит С. Магнус уточняет, что среди выкрестов, которые не порвали с еврейством, а напротив, действовали ему во благо (таких, например, как Даниил Хвольсон, Иван Блиох, Виктор Никитин и др.; она называет их “хорошими плохими евреями”), только он, Лев Куперник, был безоговорочно причислен к иудеям. И это при том, что сам был лишён национального чувства и стоял горой за полную ассимиляцию российского еврейства. Но в то же время это был пламенный защитник евреев, он заступался за них систематически, не боясь разоблачать действия властей, что требовало большого мужества. Кто же он был, этот приметный человек, заслуживший общее и столь единодушное признание еврейского народа?
“Надо быть очень осторожным при выборе своих родителей,” – шутил наш герой, и в этой шутке была изрядная доля правды. Он очень гордился своим отцом, человеком ярким и многоталантливым. Ведь Абрам Ааронович Куперник (1821-1892) мало того, что был предпринимателем от Бога, но ещё и видным меценатом, филантропом, просветителем, литератором, приверженцем движения "Ховевей Цион", широко известным деятелем еврейской общины Киева. Выпускник воложинской ешивы, он проникся идеями Гаскалы, самостоятельно изучал светские науки и языки и был при этом агностиком, если не сказать отчаянным атеистом. Известно его непримиримо враждебное отношение к хасидизму и яростные нападки на основателя синагоги в Турийске Аврома Тверского. Купец 1-й гильдии, потомственный почётный гражданин, кавалер ордена св. Станислава и медали с надписью “За усердие” на Владимирской ленте – чем не впечатляющая карьера для местечкового еврея! А начинал он управляющим винными откупами Евзеля Гинзбурга в Гродно, в 1874 г. став одним из учредителей Киевского промышленного и торгового товарищества. На счету Абрама Куперника много добрых дел: основал бесплатную еврейскую больницу в Киеве; состоял президентом Киевского благотворительного комитета, директором Тюремного комитета, членом Общества Красного Креста; участвовал в работе Киевского общества грамотности и был одним из основателей “Общества распространения просвещения между евреями России” (1863). И словесником был не последним: регулярно публиковал статьи в местных еврейских периодических изданиях, а также написал книгу по истории евреев Киева “Котот ха-Иегудим бе-Кийов” (1891). О нём говорили как о “прекрасном человеке, мягком, гуманном, по тому времени хорошо образованном и культурном”. Ему было свойственно завидное остроумие и “мудрая доброта”. А вот мать Льва Куперника, женщина спесивая и властная, отличалась скверным характером и “делала жизнь невыносимой, как мужу, так и детям”. Бедный Абрам Ааронович “в течение всей своей долгой жизни лелеял как неисполнимую мечту желание разойтись с ней,... и так и не решился до конца дней своих, прожив около пятидесяти лет в подчинении ей и в отчаянии от полного несходства их характеров, убеждений и вкусов”. В повести Шолом Алейхема “С ярмарки” (1913) упоминается эта энергичная дама, в очках и белом парике, она царит в “Меняльной лавке Куперника”, что на Крещатике, и повелительным тоном даёт инструкции посетителям.
Впрочем, родители были единодушны в том, чтобы дать сыну, сызмальства отличавшемуся сметливостью и догадливостью, самое всестороннее образование. При этом наставляли его и в иудейских традициях. Лев поступил в Киевскую гимназию, где настолько преуспел в изучении русского, церковнославянского, классических и новых языков, словесности, логике, философии, истории, что закончил её уже в пятнадцать лет. Он поступает на юридический факультет Киевского университета, ибо именно в профессии адвоката видит, как потом напишет, “проводник живых и живительных начал в русскую жизнь”. Он рано начинает писать, публикуя свои произведения в киевской периодике. Обозначается и его гражданская позиция: наряду с верой в прекрасное и разумное будущее с его идеалами любви, братства, равенства и свободы, Куперник выступает против врагов просвещения ("гасильников") и реакционеров. Он отчаянно полемизирует с националистическими выступлениями газеты “День” Ивана Аксакова и даже пишет ему 22 марта 1862 г. возмущённое письмо. Не вполне ясно, какое именно вольнодумное сочинение Льва подверглось обструкции, но по распоряжению начальства ему пришлось оставить Киев, а потому он заканчивает образование уже на юрфаке Московского университета, девятнадцати лет от роду.
Год окончания университета (1864) совпал с годом одной из “великих реформ” Александра-Освободителя – судебной реформой. Наш герой сразу определился со своим адвокатским призванием, и с 1867 г., вскоре после того, как была конституирована присяжная адвокатура, начал служить и верно прослужил ей сорок лет: сначала помощником присяжного поверенного, а с декабря 1872 г. – присяжным поверенным округа Московской судебной палаты; до 1877 г. он был адвокатом в Москве.
Уже одно из первых выступлений новоявленного адвоката обернулось казусом, вошедшим в историю отечественной юриспруденции. Куперник был назначен защищать матёрого преступника, убийцу четырёх человек. Когда же сей душегуб равнодушно и даже самодовольно рассказал в суде о содеянном, Лев вместо защитительной речи объявил: “Если закон позволяет обвинителю по совести отказаться от обвинения, то я считаю и себя вправе отказаться от защиты”. И добавил: “Я человек. Меня охватило такое негодование, что я мог только обратиться с призывом к правосудию. Если тут есть вина – карайте меня”. Хотя Московский совет присяжных поверенных признал заявление Куперника “неуместным”, а председатель Петербургского совета Константин Арсеньев печатно призвал подвергнуть защитника “дисциплинарному взысканию”, поступок этот нашёл сочувствие и вызвал живую полемику в судейских кругах. Сам же Лев никогда более не брался за одиозные, не согласные с его совестью дела.
Очень рано проявилось в нём общественное благородство, будившее всеобщее ответное чувство: “куда бы он ни попадал, он совершенно помимо воли, без всякого старания делался тем центром, вокруг которого группировалось всё остальное.... Через какой-нибудь час все обращались к нему первому, слушали его и чувствовали к нему повышенный интерес, который вызывает только исключительное явление... “. А всё потому, что он “страстно сам интересовался жизнью и людьми во всех их проявлениях. Для него не было ненужного неинтересного человека. И, чувствуя к себе такое внимательное, заинтересованное отношение, люди и сами оживлялись и выявляли свои лучшие черты”. Для товарищей по профессии он всегда был светочем; к каждому слову его прислушивались. Блестящий и остроумный оратор, он всегда выступал с чисто гейневским остроумием (недаром Гейне был одним из его любимых писателей) и часто своим тонким сарказмом буквально уничтожал обвинителя. Речь его всегда полна интереса, необычайно изящна, оживлена тонкими сопоставлениями, яркими образами, цитатами из известных писателей. “Сосредоточенная, упорная мысль о правде, справедливости и свободе заполняла его всецело, и много печали таил он под своей шуткой, а иногда и открывал при помощи той же шутки”.
Примечательно, что на громком процессе по делу о “Клубе червонных валетов” 1871 г.. – о 45 лицах, обвиняемых в особо крупном мошенничестве, Куперник защищал случайно оказавшуюся на скамье подсудимых мещанку Соколову. В своей блистательной речи он говорил о строго индивидуальном подходе к каждому из фигурантов дела. “Когда герцогу Альбе, обращавшему огнём и мечом протестантов в католичество, – рассказывал Лев, – привели массу пленных с вопросом, что с ними делать и не надо ли прежде, чем убивать их, разобрать, кто из них еретики, а кто нет, он ответил, убейте всех, Бог на том свете разберёт”. Он клонил к тому, что в противовес огульному обвинительному уклону, господствовавшему в судах при императоре Николае I-м, ныне, в эпоху великих реформ, из 100 обвиняемых 31 выходят из суда оправданными. Купернику удалось убедить суд, что подсудимая Соколова “ни в чём тут не повинна”, что она “жертва общественного темперамента и распущенности”, такие, как она “прозябают чисто животной жизнью”, “всеми презираемые и отталкиваемые, и терпимые только покуда молоды и хороши собой”. Речь на этом процессе (одно из немногих дошедших до нас выступлений Куперника) интересна ещё и тем, что содержит своего рода кредо адвоката: “Понять, объяснить преступление, восстановить, оправдать человека, – дело трудное, неказистое, но зато глубоко человеческое. Доказывать наперекор всеобщему презрению и негодованию, что преступник – человек падший, глубоко падший, всё-таки человек, что в нём не всё погибло, что в нём ещё есть искра божества, что нельзя окончательно отвернуть своё лицо от него, что можно найти для него в сокровенной глубине человеческой совести слово любви, утешения и прощения – какая это трудная, но какая высокая задача! Обвинять, топтать, позорить и клеймить падшего человека легче, чем протянуть ему руку помощи, гораздо легче, но по-нашему, не лучше”.
Общероссийскую известность принёс Купернику политический процесс долгушинцев – участников революционно-народнического кружка, распространявших “бунтарские” взгляды среди самых широких слоёв населения. Они требовали экономического равенства, всеобщего передела земли и распределения её между всеми “по справедливости”, отмены платежей (“оброков”), упразднения постоянной армии, паспортной системы, а главное – уничтожения правления дворян и чиновников и установления правительства, избранного народом. Неудивительно, что все эти революционеры стали жертвами учреждённого в 1872 г. специального судилища по политическим делам – Особого присутствия Правительствующего Сената. Куперник самостоятельно защищал на том процессе члена кружка, 24-летнего эстонца Э. Циммермана, обвиняемого в знании и недонесении о том, как другой долгушинец, А. Васильев, распространял “прокламации преступного содержания”. Лев не оставил от обвинения камня на камне. Он заявил, что “недонесение не есть самостоятельное преступление, и ответственность за него только тогда существует, когда доказано главное преступление” (в случае с Васильевым не доказанное), кроме того, “Циммерману не было даже надобности доносить, так как преступный замысел и виновные были обнаружены самим правительством”. Суд посчитался с доводами защиты и определил Циммерману скромную меру наказания – две недели ареста (в то время как главные обвиняемые были приговорены к каторге, и почти все погибли в заключении).
С Первопрестольной связано и знаменательное событие в личной жизни нашего героя – здесь он, наконец, женился, к вящему огорчению отца, который намеревался подыскать ему невесту по своему выбору. Напрасно Куперник-старший писал сыну трогательно-старомодные увещевающие письма и даже специально посылал его в Париж “на смотрины” кандидаток. А случилось всё почти как в водевиле. Действие происходило в хлебосольном доме товарища председателя Московского окружного суда Петра Михайловича Щепкина (1821-1877), сына великого актёра Михаила Семёновича Щепкина (1788-1863). Дом его был местом паломничества городской интеллигенции и студенчества. Один из частых гостей в нём, адвокат князь Александр Урусов, принёс однажды в подарок фрукты, которые хозяин наотрез отказался принять. Но его юная дочь Ольга яблоко взяла и почти насильно всунула его отцу в руки, сказав: “Ну, раз ты сам не хочешь, так отдай это яблоко первому, кого ты встретишь в суде, да скажи, что это от меня”. “Первого я встречу сторожа Михея”, - засмеялся Щепкин, но обещал исполнить каприз дочери. Однако первым встречным оказался вовсе не сторож, а наш Лев Куперник.
– Вот моя дочь Вам прислала, – серьёзно сказал Пётр Михайлович.
Куперник невозмутимо, как будто в его жизни было самым обыкновенным делом, чтобы незнакомые дочери товарища председателя суда дарили ему подарки, надкусил яблоко и так же серьёзно спросил: – А можно ли мне поблагодарить Вашу дочь?– Милости прошу!
Ольга Петровна Щепкина (1850-1893), пианистка, ученица Н.Г. Рубинштейна в Московской консерватории, и не подозревала, что, послав яблоко, она неожиданно встретит свою судьбу.
Вскоре Лев огорошил отца телеграммой: “Влюбился, крестился, женился”. Последовательность действий означена здесь с лаконичной точностью: для брака с возлюбленной он должен был отказаться от религии Моисея и осенить себя крёстным знамением, что и сделал во имя любви. К тому же, православие было для него неотъемлемой частью русского мира, органической частью которого он себя ощущал. Согласно воспоминаниям современников, Куперник и потом частенько посещал церкви, “прикладывался к древним иконам и ставил всюду свечки”, и только на закате дней он “собирался вернуться в еврейство, пользуясь провозглашённою тогда (1905) свободою совести”.
А вот для Куперника-старшего известие о крещении сына стало ударом. “Он смотрел на переход в православие как на измену – не религиозным убеждениям (которых был лишён), но убеждениям политическим, уступку тёмным силам. Письма его полны чисто библейских сетований по поводу этого”. Позицию отца, рассматривавшего крещение как малодушие и откровенное предательство, определила враждебность к евреям окружающего большинства. Впрочем, известно, что на следующее письмо Льва на еврейском языке отец ответил с присущим ему юмором: “Я готов простить тебе измену вере отцов из-за любви к женщине, но никогда не прощу тебе, что ты в слове “Яаков” вместо буквы “Айн” написал букву “Алеф“. Но в конце концов Абрам Ааронович примирился с ренегатством сына, хотя суровая его жена внучку недолюбливала как “Щепкинское отродье”.
К тому же, брак Льва Куперника с Ольгой Щепкиной оказался несчастным и быстро распался из-за неукротимого женолюбия Куперника. “Противостоять обаянию Льва Абрамовича не может никто”, – говорили о нём. При этом он был переменчив и всегда влюблён – в ту женщину, с которой общался в данную минуту. Это его свойство пагубно сказалось на его семейной жизни. Когда молодая Ольга узнала о выставляемом напоказ романе Льва Абрамовича с одной замужней дамой “жёсткого обаяния”, к тому же воспитывавшей общих с ним детей, она не вынесла позора и уехала в Петербург, взяв с собой полуторагодовалую дочь Татьяну (в будущем известную актрису, писательницу, драматурга, переводчика Татьяну Львовну Щепкину-Куперник (1874-1952), которую с отцом тем не менее всю жизнь будут связывать самые тёплые и дружеские отношения). Куперник только официально был женат ещё два раза, и исключительно на православных, и сам про себя любил шутить, что он “от разных матерей нажил сорок дочерей”.
А звезда адвоката Льва Куперника всё набирала высоту. В Москве с 29 мая по 25 октября 1876 г. проходил громкий процесс по делу о несостоятельности Московского Коммерческого ссудного банка. На скамье подсудимых оказались нечистоплотный финансовый воротила Г.-Б. Струссберг, а также директор-распорядитель банка П. М. Полянский, члены правления Г. Я. Ландау, Н. М. Борисовский, К. И. Редер, Ф. М. Граббе и Б. А. Гивартовский. Струссбергу ставили в вину то, что он при помощи подкупа склонил руководство Московского Коммерческого банка предоставить ему ссуду в 7 млн. руб. под обеспечение ничего не стоивших бумаг. Тот, защищаясь против выдвинутых против него обвинений в подлогах и злоупотреблениях, ставших причиной краха Московского Коммерческого банка, публично заявил, что все банки в России делают то же самое и что он удивлен — почему их не привлекают к ответу. Защиту обвиняемых вёл знаменитый Фёдор Плевако, а интересы истцов – обманутых вкладчиков (настроение которых прекрасно показал В. Маковский на знаменитой картине “Крах банка”) представлял Лев Куперник. На состязательном процессе победу одержал Куперник: суд приговорил всех банкиров к различным срокам лишения свободы, а Струссберг был осужден к семилетнему заключению в долговой тюрьме, а в 1882 г. выслан из России и умер в нищете. Вот уж поистине верно присловие того времени: “Куперник – всех Плевак соперник”!
Лев “никогда не отказывался от самых безнадёжных процессов, многие из которых вёл безвозмездно, не знал ни отдыха, ни срока: сегодня Одесса, завтра Нижний, оттуда Петербург, оттуда Гомель, опять Одесса, Варшава, какое-нибудь “местечко”... Часто он по неделям не выходил из вагона, не знал, что такое ночлег в собственной кровати и с добродушной улыбкой не без грусти цитировал: “То ли дело рюмка рома, ночью сон, поутру чай... То ли дело, братцы, дома... Ну, пошёл же, поезжай!”... Он болел болью своих подзащитных и всей кровью готов был спасать их”. Он всегда спешил на помощь, и когда возникали препоны, грозившие неявкой в суд, он, человек азартный и пылкий, в средствах не церемонился. Об одном получившем скандальную известность случае, попавшем на страницы столичных газет, упомянул Фёдор Достоевский. “Что может быть даже невероятнее иногда действительности? – вопрошал он в “Дневнике писателя” за март 1876 г. – Попробуйте, сочините в романе эпизод, хоть с присяжным поверенным Куперником, выдумайте его сами, и критик в следующее воскресенье в фельетоне докажет Вам ясно и непобедимо, что Вы бредите, и что в действительности этого никогда не бывает, и, главное, никогда не может случиться”. А приключилось вот что: Лев, возвращаясь 5 февраля в Москву, заявил черниговскому станционному смотрителю, что если лошади не будут скоро готовы, то он разорит всю станцию, а затем, выехав, стрелял несколько раз в ямщиков из револьвера для ускорения езды. Против Куперника было возбуждено дело, но он, по счастью, умело отклонил обвинения, а затем и в печати опроверг все сообщения об этом инциденте.
Живя в Москве, он, наряду с адвокатской практикой, публиковал статьи в профессиональных изданиях, таких как “Юрист”, “Исторический вестник”, “Юридический вестник”. А некоторые тексты, из-за рогаток цензуры не имевшие шансов быть напечатанными в России, помещал в заграничных изданиях.
Куперник, как прирождённый оратор, мечтал об университетской кафедре, и в 1876 г. выдержал экзамен на магистра. Однако – увы! – звание профессора не получил, видимо, по причинам его политической “неблагонадёжности”. И лишь десять лет спустя, в 1886 г., ему дозволят выступить в университете только с двумя лекциями, зато прочтёт их блестяще.
В 1877 г. Лев переезжает в Киев и здесь столь же самозабвенно служит адвокатуре. Впрочем, на месте он не сидит и в 1878 г. направляется в Кутаиси, где слушается резонансное дело по обвинению девяти евреев из местечка Сачхере в ритуальном убийстве малолетней грузинской девочки Сарры Модебадзе. Несмотря на то, что, по заключению врача, тело пропавшей грузинки не носило следов насилия, и она погибла от “утопления во время проливного дождя”, а “поранения же на её руках были причинены после её смерти мелкими зверями и хищными птицами”, ангажированный суд отмёл результаты экспертизы и возложил вину на иудеев, которые, якобы, накануне еврейской Пасхи похитили Модебадзе, спрятав её в сумку, убили её и, желая скрыть следы преступления, подбросили труп к близлежащему селению. Защитниками подозреваемых были Пётр Александров и Лев Куперник. Адвокаты умело вели перекрестный допрос более ста свидетелей по делу, в ходе которого обвинение разлетелось окончательно. Речь Куперника на процессе и поныне является ярким примером судебного красноречия. Он начал с того, что “следствие сразу стало на путь совершенно ложный, задавшись целью, что девочку похитили евреи.. [Власти] своим судом и официальным авторитетом поддержали нелепую, дикую сказку и оставили неисследованным вопрос о тех неблаговидных действиях, которые довели Сачхерских евреев до скамьи подсудимых”. Куперник абсолютно убеждён, что люди, близкие к несчастной девочке, “уже вследствие крайнего невежества, не могли возбудить дела”, – “тут виден другой элемент, видна другая рука, которая свидетелями обвинения по настоящему делу играла из-за ширм, как фокусник марионетками”.
Адвокат, сгруппировав факты и разобрав в последовательности все обстоятельства дела, вознамерился “открыть, в чём состоит обвинение и выставить дело во всей его наготе, рассмотреть... вопрос об употреблении евреями христианской крови”. Он делает убедительный исторический экскурс (привлекает, в частности, юдофобские опусы Ипполита Лютостанского), опровергая шаг за шагом “ничем не оправданные, все иезуитски фальшивые, невежественно-легендарные и легендарно-невежественные клеветы против евреев” (ссылаясь при этом на труды Даниила Хвольсона). “Нельзя оставлять сомнений, – настаивает он, – нельзя оставлять ни одной искры, чтобы потом из неё не разгорелся новый пожар!” Важно то, что он опровергал и самую возможность некой вредной секты евреев, практиковавшей подобные преступления. “Такой секты нет и не может быть, – утверждал он, – и мы должны с негодованием отвергнуться от мысли о существовании её и от обвинений, построенных на этой мысли”.
В итоге 13 марта 1880 г. суд вынес оправдательный приговор для всех подсудимых-евреев. Событие преступления в суде не подтвердилось, а потому и сам прокурор вынужден был отказаться от обвинения. Современный историк Грузии Доналд Рэйфилд назвал Куперника “величайшим адвокатом России, который pro bono publico помог оправдать обвиняемых”. Следует отметить, что добившись полного оправдания евреев, адвокаты, однако, не смогли убедить суд отречься от самой идеи ритуального убийства, на что указал историк Бенджамин Натанс. И всё же именно “кровавый навет, прогремевший на Кутаисском процессе, где Куперник добился оправдания обвиняемых, сделал его столь же знаменитым, как много лет спустя сделал знаменитым адвоката О.О. Грузенберга процесс Менделя Бейлиса”. По словам Шолом Алейхема, “имя Куперника, простые евреи произносили его как Коперников, было почти столь же известно и популярно, как, к примеру, имя Александра фон Гумбольдта в Европе или Колумба в Америке”.
Вскоре Куперник заявил о себе и как яркий политический защитник, приняв участие в громком деле о “Чигиринском заговоре”, слушавшемся в Киевской судебной палате 8-10 июня 1879 г. в закрытом режиме. Он представлял интересы крестьян, поддавшихся на призывы провокаторов поднять восстание от имени царя, и добился для них самого мягкого наказания.
Не менее впечатляющим стало “дело о 12-ти народовольцах”, решавшееся в Киевском военно-окружном суде 1-9 ноября 1884 года. Куперник взял на себя “защиту всего дела с принципиальной стороны” и искусно опроверг юридическую казуистику обвинения, уводя его из-под ст. 249 о наказаниях, которая грозила всем двенадцати неминуемой смертной казнью. Он напомнил суду, что эта статья появилась в Уложении как реакция на восстание декабристов, и что означает она именно “бунт войск”, к “Народной воле” никак не относящийся. Мало того, он разоблачил попытки обвинения представить программу народовольцев как химеру, преследующую только лишь разрушение. Лев Абрамович пояснил, что народники ставят целью разрушение лишь того строя, который пока господствует в современной России, и замену его другим, причём подчеркнул: “Ничего недостижимого, химерического в этом нет. Ведь существуют же в Западной Европе государства с иными политическими учреждениями, чем у нас”.
Усилиями Куперника, в первую очередь, а также других адвокатов обвинение по делу “12-ти” рассыпалось, так что суд вынес беспрецедентно мягкий вердикт: ни одной виселицы (редкость в практике военных судов!) и трое оправданных. Власти в лице председателя правительства Дмитрия Толстого и военного министра П.С. Ванновского выразили крайнее неудовольствие таким “весьма слабым” приговором, а начальник Киевского жандармского губернского правления генерал В.Д. Новицкий в сердцах назвал его “дамским”. В результате председатель суда, генерал П.А. Кузьмин, подвергся взысканию и был уволен с должности. К слову, это был единственный “дамский” приговор на процессах “Народной воли”.
Человек яркого общественного темперамента, Лев Абрамович с риском для своей служебной карьеры проявлял в Киеве заметную политическую активность. Так, будучи гласным Киевской городской думы, он на апрельском её заседании 1879 года, где обсуждался “всеподданейший адрес” императору Александру II по случаю избавления его от пуль террориста, предложил “выразить в адресе не одни только чувства ужаса и благожеланий, но взглянуть глубже на положение вещей”. К вящему неудовольствию губернатора, Куперник отстаивал “крамольную” мысль, что “одни карательные меры бессильны”, и нужны шаги со стороны правительства навстречу “потребностям, нуждам и задачам общества”.
Ненавистник насилия и крови, он вскоре учинил ещё более смелый демарш перед властями. Как раз в апреле 1879 г. Россия, дабы сподручнее было “искоренять крамолу”, была разделена на шесть территорий под названием “временные генерал-губернаторства”, во главе которых стояли генералы с диктаторскими полномочиями – сразу “шесть Аракчеевых”, как тогда говорили. Киевским военным генерал-губернатором был назначен генерал-адъютант М.И. Чертков, принявшийся за дело с особым рвением. С апреля по май 1879 г. по его требованиям в Киеве было повешено трое, а в июне были вынесены приговоры ещё пяти видным революционерам. В такой атмосфере Куперник отважился выступить вообще против смертной казни. “Смертная казнь одного политического преступника, – обратился он с письмом к киевскому “Аракчееву”, – вызывает ожесточение во всех близких ему по духу и крови, а в политических его единоверцах укрепляются те роковые мысли, которые всё более и более обостряют кризис. Политические волнения, как бы они ни были, по-видимому, нелепы и безумны, имеют в корне какую-либо идею, а идеи вырубить невозможно. История показывает нам, что во все времена и у всех народов ничто не развивало так какой-либо, хотя бы самой странной, идеи, как смертная казнь её последователей”. Адвокат рекомендовал вельможе, “отступясь от шаблона и рутины, взглянуть на дело по-человечески”, пресечь вакханалию смертных казней. Киевский генерал-губернатор, однако, взглянул на дело по-своему. Его рукой на письме помечено: “Копия письма ко мне прис. поверенного Куперника, возвращённого ему через полицмейстера с указанием, что я у него, Куперника, советов не спрашиваю и в них не нуждаюсь”. Смертные казни в Киеве продолжались. А Куперник с тех самых пор оказался под постоянным полицейским надзором.
29 марта 1882 г., в первые дни Пасхи, грянул погром в Балте Одесской области, городке с 70%-м еврейским населением. Евреи-грузчики, извозчики и ремесленники образовали здесь отряд самообороны, и, как отмечено в протоколе расследования, поначалу "заставили шайку буянов отступить и укрыться в здании пожарной команды‚ но с появлением полиции и солдат буйствующие вышли из своего убежища. Вместо того‚ чтобы разогнать эту шайку‚ полиция и войско стали бить евреев прикладами и саблями. В этот момент кто-то ударил в набат‚ и на колокольный звон стала стекаться городская чернь. Турецкая сторона города‚ где жили евреи‚ была разгромлена в течение трех-четырех часов. Ночью полиция и военные власти арестовали 24 грабителя и большое число евреев‚ – последних за то‚ что они осмелились защищать свои квартиры. На следующее утро христиан освободили‚ и они усилили собою ряды грабителей‚ а евреев продержали под арестом два дня. Толпа бросилась на склад питей‚ разбила его‚ напилась там вдоволь водкой и пошла бить и грабить при содействии крестьян‚ а также солдат и полицейских. Тут-то и разыгрались те страшные‚ дикие сцены убийств‚ насилия и грабежа‚ описание которых в газетах есть только бледная тень действительности".
В результате погрома было разорено 976 домов, 278 лавок и 31 винный погреб; сумма убытка достигла 1,5 миллионов рублей; 211 человек было ранено, в т.ч. 39 тяжело; 12 человек было убито и умерло от последствий погрома; отмечено 20 случаев изнасилований. Более 50 человек было арестовано. Часть из них предстала перед подольским судом. На нём в качестве поверенных потерпевших выступили адвокаты. Урусов и Куперник. Последний, говоря о громилах, учинивших избиение евреев, саркастически заметил: “Наивно было бы думать, что прочувствованное слово честного человека преобразит этих закоренелых негодяев, жалких глупцов и невежественных фанатиков”. Погромщики были осуждены на различные сроки, причем двое были приговорены к смертной казни через повешение и трое к каторжным работам на 15 лет.
Противник самодержавия, “сугубо неблагонадёжный” Куперник не опускал рук. Особенно яркими были его выступления в киевской “политической и литературной” газете “Заря” (1880-1886) либерального и заметно антиправительственного направления, где он с 1885 г. состоял издателем-редактором. К участию в газете им были привлечены такие выдающиеся публицисты, как Николай Шелгунов, Дмитрий Минаев, а музыкальные и театральные обозрения писал, наряду с Куперником, и знаменитый поэт Семен Надсон. Провозглашая идеи “разумного и свободного прогресса”, “Заря” уделяла внимание и вопросам народного образования, музыке, театру. Что до текстов самого Куперника, то для них, по мнению историка, “характерен аморфный гуманизм, призывы к общему миру, упование на прекрасное и разумное будущее”. Если же говорить о политических идеалах Льва, то для него лучшими людьми России оставались мыслители сороковых годов: Виссарион Белинский, Александр Герцен, Станкевич, Грановский, в жизни которых, по его определению, главнейшим был “интерес истины, интерес к жизни, интерес искусства, humanitas”. Он размышлял о “человеке”, однако размышления эти относились, по существу, исключительно к интеллигенции. Тем не менее, на следующий же год власти закрыли газету, а немногим позже Купернику из-за несносной политической атмосферы пришлось в 1891 г. перебраться из Киева в Одессу.
Здесь он отдался политике с новой силой, совершив конспиративный вояж в Лондон, что, разумеется, не преминуло отразиться в жандармском досье. Куперник вёл переговоры с новообразованным Фондом Вольной русской прессы – организацией эмигрантов-народников во главе с С.М. Кравчинским (Степняком) и Ф.В. Волховским. Располагая собственной типографией, Фонд печатал на разных языках книги, брошюры, летучие листки, направленные против самодержавия, и Лев Абрамович вознамерился опубликовать здесь свой “Проект русской конституции”, который и вышел в свет в 1894 г. Проект предусматривал создание в России конституционной монархии (власть царя ограничивалась демократически избранной Палатой народных депутатов; на местах избирались областные сеймы; для решения особо важных вопросов предлагалось созывать Земские соборы). По словам Куперника, новая конституция в России “возможна и осуществима теперь же” и должна гарантировать “все блага гражданской и политической свободы”, быть “двигателем прогресса”, “ограждать личность от произвольного насилия”. “Твердыня, на которой зиждется наша конституция, – настаивал он, – это – суды..., [которые] могут оградить от насилия и произвола права личности..., открывающие простор её свободной политической деятельности”. А в 1895 г. Куперник вёл переговоры в Лондоне с членами Фонда об издании газеты “Земский собор” с участием Георгия Плеханова.
Но Куперник не мог долго пребывать за границей. Вот что он пишет после путешествия: “У меня начала развиваться ностальгия: я, подобно Тургеневу, начал изнывать по “редьке, каше, квасу, бабе” и пр. Я оставил заграницу без сожаления и приехал домой с удовольствием. Хоть еврей – я страстно люблю “матушку Русь”, я чувствую себя хорошо только здесь. Мерзость везде есть: но, конечно, ничего не может быть хуже чужой мерзости: тут она хоть своя, и знаешь, хоть что-нибудь можешь сделать против неё”. По-видимому, движимый желанием “что-нибудь сделать против неё”, он в конце 1890-х гг. обратился с личным письмом к самому Николаю II, в коем предлагал провести конституционную реформу, предусматривающую созыв Земского собора и создание ответственного перед ним Кабинета министров.
Из громких процессов того времени назовём дело о крушении пароходов “Владимир” и “Колумбия”, произошедшем в ночь на 27 июня 1894 г. и повлекшем за собой гибель 70 пассажиров, 2 матросов и 4 человек обслуживающего персонала. Присяжный поверенный Куперник, выступая на суде представителем гражданских истцов, главную вину возложил на Русское общество пароходства и торговли, подобравшее на “Владимир” “самую безобразную” команду. Горькая издёвка сквозила в его словах о “поистине изумительном” столкновении в “тихую звёздную ночь на широком просторе моря” капитанов двух кораблей, которые, к тому же “завидели друг друга за двадцать вёрст”. Говоря о славных традициях русского флота, он беспощадно язвил: “Прежде суда были деревянные, а люди железные, а ныне суда железные, а люди деревянные”. Куперник настаивал на том, что “причиной столкновения была небрежность, доведённая до цинизма, относительно снаряжения парохода “Владимира” в путь и комплектования его команды”. “Я понимаю команду в смысле нравственной единицы и с точки зрения дисциплины; без неё нет команды, а будет сброд”, – завершил он свою речь.
В 1896 г. Куперник снова вернулся в Киев и прожил там последние десять лет жизни. Он царил над киевской адвокатурой и снискал славу “любимца всех киевлян”. Из судебных процессов той поры наибольший общественный отклик имели дела о еврейских погромах 1903-1904 гг.
6-7 апреля 1903 г. разразился погром в Кишинёве, который, как считалось, был осуществлён с санкции министра внутренних дел В.К. Плеве, вознамерившегося отвлечь недовольные “низы” от политики, бросив им “кость” в лице “жидов”. Жертвами громил стало около 50 человек (из них 10 женщин), искалечено 600, повреждено почти половина домостроений города “Лица убитых были до такой степени обезображены, – сообщал очевидец, – что ближайшие родные, жёны, дети покойников не сразу их узнавали: разбитые черепа, из которых вываливались мозги, размозжённые лица с вывороченною нижней челюстью, залитые кровью и облепленные пухом, не напоминали им прежние дорогие черты... Всюду деревья были обсыпаны пухом, как снегом. Во многих домах зияли отверстия от вырванных дверей и окон. На улицах валялись обломки мебели, посуды, разорванная постель, платья, страницы из разорванных еврейских книг, нередко больших фолиантов... Можно было судить, с каким остервенением работали громилы”. “Кишинёвский ужас, бесстыдное правительственное сообщение о “беспорядках”, совершённых “тёмной силой”, – отмечала литератор Рашель Хин, – улюлюканье нашей замечательно консервативной прессы и рабское равнодушие общества... “Новое время” почти хвалит погромщиков: это, мол, разгулявшееся русское молодечество, которое “устало терпеть жидовскую эксплуатацию”.
Под давлением прогрессивной общественности власти вынуждены были предать суду погромщиков. Кроме Куперника, представителями потерпевших на судебном процессе выступили ряд выдающихся адвокатов – Н.П. Карабчевский, А.С. Зарудный, О.О. Грузенберг, Н.Д. Соколов и др. Однако в распространённом циркуляре МВД, содержавшем правительственную точку зрения на “беспорядки” в Кишинёве, вина за кровопролитие возлагалась на самих евреев. При этом 28 августа 1903 г. Министерство юстиции приняло решение закрыть двери судебного заседания “в видах ограждения достоинства государственной власти”, а 6 ноября 1903 г., в день начала судебного процесса, Плеве настоятельно требовал от председательствовавшего на процессе В.В. Давыдова “в интересах государственного порядка... принять все зависящие меры к скорейшему окончанию дела... не допуская проверки, критики распоряжений администрации”. Когда же суд отказал требованию защиты вызвать на допрос губернатора, начальника охранки и полицмейстера, адвокаты в знак протеста демонстративно ушли с процесса. То была первая и далеко не последняя адвокатская забастовка. Лев Куперник писал тогда дочери: “Я нахожусь в совершенно угнетённом душевном состоянии, благодаря кишинёвскому погрому... Это нечто безобразное, ужасающее. И действия, и поведение властей до, во время и после погрома – неслыханные. Полиция, губернатор, следователи, прокуроры, министры, “сам” – всех под суд! Произвол, бесправие, ложь, подлость, всё тут”. Поддержку жертвам погрома выразили тогда Лев Толстой, В.Н. Вернадский, С.Н. Трубецкой, Иван Забелин, юрист Николай Давыдов, актёр и театральный деятель А.И. Сумбатов-Южин, Николай Стороженко. Владимир Короленко и др. А депутат 1-й Государственной Думы князь Сергей Урусов говорил в связи с этим судилищем об “особых нравственных нормах”, применяемым в России к “бесправным евреям”.
1 сентября 1903 г. в Гомеле последовал новый еврейский погром, в ходе которого было разгромлено несколько сотен еврейских магазинов, зверски убиты несколько человек, масса иудеев были избиты и изувечены. Однако здесь на скамье подсудимых рядом с погромщиками впервые сидели и 36 иудеев – те, кто посмели противостоять насильникам и убийцам. А суд пытался представить погром евреев как стихийный процесс против “русского погрома”, каковым была представлена драка лесника Шлыкова с селёдочницей Малицкой, достойная разве только рядового полицейского протокола, – если бы за Шлыкова не заступились крестьяне, с криками “бей жидов!” бросившиеся избивать еврейских лавочников и получившие от них неожиданный отпор. Всё, что противоречило этой “официальной версии”, на суде пресекалось или устранялось, так что “процесс о погроме превращался в процессуальный погром”. Суд, невзирая на доводы защитников. Куперника, М.М. Винавера, Генриха Слиозберга, М.Б. Ратнера, А.Д. Марголина, Николая Соколова и др., тщился доказать, что виной всему евреи, “движимые единой задачей избиения христиан”. При этом с потерпевшими евреями обращались, как с преступниками; все свидетели-евреи огульно третировались, как лжесвидетели, а показаниям заведомых лжесвидетелей, городовых и жандармов, придавалось значение абсолютно достоверных. Подтекст был ясен: всему русскому еврейству делалось грозное предупреждение – самооборона от громил является преступлением.
Однако “как ни тяжела была атмосфера, в которой протекал гомельский процесс, как ни велики были препятствия, мешавшие выяснению истинного характера погрома, жизнь оказалась сильнее всех преград, и судебное следствие успело раскрыть тайну вопиющих фактов и злодеяний, которые в состоянии привести людей с нормальными нервами в ужас и содрогание”. Под напором града “наводящих вопросов” Куперника становилось понятным, что евреи вообще были безоружными; “не было нападения евреев на русских”; городовой и полиция давили на свидетелей и подучили их, что надо говорить в суде, наконец, “погромное электричество” массы всемерно усиливалось разного рода антиеврейскими агитками, вроде юдофобских куплетов Чекрыгина-Пушкина и сцен Павла Вейнберга, исполняемых – при полном попустительстве властей – на балаганах и площадях города. Объективную картину событий представил и человек чести, полицмейстер Раевский, однако был заклеймён судом позором и подвергнут суровому порицанию.
Противостояние суда и защиты всё более обострялось. Наконец, председатель распорядился удалить из зала адвоката Соколова, усмотрев в его выступлении “повышенный и вызывающий тон”. В ответ присяжный поверенный Винавер от имени коллег сделал заявление: “Мы натолкнулись на такие стеснения, которые посягают на нашу личную честь и достоинство... Мы считаем невозможным при таких условиях продолжать защиту”. Здесь-то Куперник и предложил суду компромисс: “Верните нам Соколова, и мы будем продолжать защиту”. Суд посовещался, и это предложение отклонил – тогда 21 декабря 1904 г. почти все защитники отказались от участия в процессе. Мотивы ухода они изложили в письме редактору еженедельника “Право”: “Нам воспрещалось исследовать причины погрома, воспрещалось в течение большей половины процесса касаться вопроса о бездействии войск и полиции (хотя в этом бездействии – весь узел процесса). Вспомнить и перечислить все оскорбительные окрики, замечания и поучения председателя по адресу защиты нет никакой возможности... Мы считаем необходимым предоставить всему обществу возможность разобраться в вопросе о том, могла ли и должна ли была защита в Гомельском процессе, не только стесняемая в способах исследования, но и лично унижаемая,... оставаться в зале заседания, сохраняя своё личное и сословное достоинство”. Однако дерзкий демарш гильдии защитников, поддержанный многочисленными телеграммами со всех концов страны, поколебал и без того шаткое здание обвинительного акта – 13 евреев были полностью оправданы, 13 были приговорены к тюремному сроку на 5 мес. 10 дней, остальные – к ещё меньшему наказанию.
По словам “Еврейской энциклопедии”, Куперник снискал себе известность и как публицист, который “много писал по еврейскому вопросу”, причём эти его тексты “нередко искрились остроумием”. Отметим, что он печатался в газетах “Русские ведомости”, “Киевская газета”, “Киевские отклики” и т.д. Публицистические статьи и фельетоны, публиковавшиеся в киевской прессе (преимущественно в “Киевской газете”) он объединил в книгу “Еврейское царство” (Киев, 1904), посвящённую судьбам соплеменников в России. Автор с горечью говорит о неизбывной “презумпции виновности” русского еврея: “Всякий человек считается порядочным, доколе противное не доказано; наоборот, всякий еврей считается подлецом, доколе противное не доказано“.
Описывая вопиющие случаи “законной” дискриминации иудеев, он пытается найти ей рациональное обоснование – и не находит, сознательно заостряя вопрос: “Одно из двух: или евреи – люди как люди, или они какие-то вредные бациллы. Смотря в каком качестве они будут признаны, в таком качестве их надо трактовать. Если они люди, то не нужно ограничивать их человеческих прав: если они – вредные бациллы – надо их извести, истребить”. И он с горечью констатирует, что в царской внутренней политике “бактериологический взгляд на евреев” разве что не доведён до самой последней черты, а так возобладал и неуклонно проводится в жизнь. Что до судов над евреями, то “мера лжи и неправды, допускаемая к ним органами, ещё не исполнилась, да вряд ли и будет когда-нибудь исполнена”. Он говорит о запретах на профессии и передвижения, пресловутой процентной норме при поступлении в вузы и, конечно же, вспоминает судебные процессы по Кишинёвскому и Гомельскому погромам, в которых защищал потерпевших иудеев. “Во всём виноваты евреи, – с горькой иронией характеризует Куперник официальную точку зрения на те события, – они виноваты во всех предшествующих и настоящих погромах, они будут виноваты и во всех будущих погромах; они виноваты в том, что люди, совершившие грабежи, разбои и убийства, страдают от предания суду; виноваты в том, что пытались защищаться от нападений”.
Но это вовсе не значит, убеждён Куперник, что иудеи должны оставить Россию и создать свой национальный очаг за её рубежами. Он выступает отчаянным противником еврейского сепаратизма, вообще, и сионизма, в частности. Для заграничных евреев, имеющих все гражданские права, вопрос о таком “еврейском царстве” (в Палестине ли, Уганде или Аргентине) является “предметом роскоши”; для “тёмных русских евреев” такие планы и проекты, по его мнению, также “гроша медного не стоят”. Он обращается к истории – исходу евреев из Египта, изгнанию их из Испании и заключает, что ныне нет к этому никаких экономических предпосылок: ни ассимилированная еврейская интеллигенция, ни толстосумы-капиталисты, ни “бедная, измождённая, бедствующая масса, скученная в черте оседлости”, не дадут обилия охотников. “Еврейское царство пало и никогда не воскреснет, – пророчествует Куперник, – оно и не может воскреснуть, да и не нужно ему воскресать. Всё что еврейство могло сказать и дать человечеству, оно сказало и дало, дальше ему делать нечего, и евреям осталось вступить в ряды армии, находящейся в походе на завоевание общечеловеческого развития”.
Высказанная мысль, казалось бы, выдаёт в авторе прогрессиста и космополита, что сближает его с ревнителями Гаскалы былых времён. Между тем, согласно Купернику, для большинства евреев (5,5 млн. чел.) “еврейский вопрос есть вопрос русский, правильное разрешение которого возможно лишь при взаимодействии всех элементов, входящих в его сферу: государство, русское общество и русские евреи”. Призывая государство Российское ввести равноправие всех наций (“не должно быть ни иудея, ни эллина”), он заявляет о себе как убеждённый русификатор: “Евреи должны сделаться русскими, они должны добиваться этого всеми силами, бескорыстно и нелицемерно, но настойчиво и неотступно. Они должны вспоминать о своём еврействе, входя в синагогу, и забывать о нём, выйдя за её порог... [Еврейский] народ должен говорить языком России, учиться в её школе, работать на её поле, одеваться в её костюм, участвовать в её делах... А Россия может и должна претворить, ассимилировать в свой могучий организм племя, исторически связанное с ней, которое она сама приняла в свои недра”. Потому главными врагами евреев он считал тех, кто “толкует о сепаратизме, о еврейской особенности и питают фантасмагорию о Палестинах, Аргентинах и Угандках”. Иными словами, он против еврейской национальной идеи вообще.
Надо сказать, призыв к евреям “сделаться русскими” вызвал резкое неприятие – прежде всего, у русских националистов и почвенников. Публицист Михаил Меньшиков предостерегал: “Как бы искренно еврей ни кричал о слиянии с христианами, он “остаётся в душе евреем, в каких бы купелях его ни крестили”. Потому то “в этом лозунге, на вид примирительном, кроется хитрая западня... Равноправие и принятие христианства не перерождают евреев, а лишь позволяют им проникать всё глубже в ткани того чуждого им организма, питаться которым они обречены”. По разумению Меншикова “охристианенные евреи” гораздо опаснее для России, чем местечковые “жиды”: это ими “захватываются торговля, промыслы, биржа, печать, интеллигентные профессии,... социальная и с ней политическая власть среди христиан”. Впрочем, самого Куперника он назвал “выдающимся”, редчайшим исключением из общего ряда, человеком, который “отстал от еврейства искренно и очень легко”.
К слову, то была едва ли не единственная среди юдофобствующей братии более ли менее нейтральная, вненациональная оценка нашего героя. На деле же, выступления Куперника в защиту евреев были костью в горле реакционеров и антисемитов. Как только его ни аттестовали – и “жидовский цицерон”, и “семитически-нахальный прелюбодей слова”, “намоловший себе язык в ораторских упражнениях”, – облыжно обвиняли в своекорыстии, будто бы этот “вумный аблакат” витийствует на “кагальные деньги”. А писатель Всеволод Крестовский в романе “Тьма Египетская” живописует незадачливого еврея Айзика Шацкера, которому грезятся во сне “все знаменитые адвокаты и ходатаи, господа Бинштоки и Пунштоки, Куперники и Муперники, братья Гантоверы и Пассоверы со всем остальным своим сонмом и кагалом наперерыв, чуть не до драки между собой, предлагают ему свои услуги для ведения всевозможных его гражданских исков, дел, процессов, а коли нет таких, так выдумаем!”.
В 1904 и, особенно, в 1905 г. Куперник выступал на десятках поли¬тических процессов (порой по нескольку раз в месяц). “Не было почти ни одного крупного политического процесса, в котором он не яв¬лялся бы защитником, – читаем в его некрологе. – Все дела в военных, морских и других судах не проходили без его участия. Несмотря на свои 60 лет, он последние два года буквально провел в вагоне и на суде”. Это были дела о принадлежности к РСДРП, о тайной типографии социалистов-революционеров, о транспортиров¬ке нелегальной литературы, о беспорядках в Черноморском флотском дивизионе и др. Он печатно выступил в защиту Толстого от нападок протоиерея Иоанна Кронштадского; примыкал к либеральной оппозиции, участвуя в нелегальном политическом движении “Союз освобождения”; в частности, в 1904 г. он стал организатором “банкетной кампании” в Киеве.
Лебединой песней адвоката стал процесс над революционными матросами миноносца “Прут”, присоединившимися к мятежному броненосцу “Потёмкину-Таврическому”. Процесс проходил 21-30 июля 1905 г. в Севастополе и слушался в закрытом режиме. Лев сообщал дочери: “Пришла отчаянная депеша из Севастополя: на 23 назначено дело “Прута”. 44 матроса – по законам военного времени... Бросаю всё и в несосветимую жару лечу в Севастополь. Обвинение отчаянное: матросы взбунтовались, убили офицера и боцмана, овладели кораблём, пошли на соединение с “Потёмкиным”, не нашли его... и вернулись в “Севастополь”, сдавшись “на милость” правительства! Суд продолжался 7 дней. Мы заседали в глухом углу, изолированные от всего мира, окружённые семьюстами штыками. Председатель всё время жалуется, что ему подобрали “ad hoc” состав судей: “звери, а не люди”. В течение всего времени нам сообщают, что выписывают палача, то, что заказывают гробы... Прокурор требует смертной казни для 22 подсудимых”. Однако (и в первую очередь благодаря Купернику!) защита добилась для обвиняемых сравнительно мягкого приговора – 15 оправданных, 9 мелких наказаний, 15 каторг и 4 расстрела, но с ходатайством о замене смертной казни каторгой.
Юридическую деятельность Куперник сочетал с преданностью литературе, театру, музыке, которым посвящал редкие часы досуга. Широта его кругозора и культурных запросов сказалась в том, что он великолепно знал как русскую, так и европейскую словесность. “У него было прекрасная библиотека в несколько тысяч томов..., и в ней не было ни одной не прочитанной им книги. Он боготворил Пушкина и особенно любил Гоголя, Щедрина, Гейне и Бёрне – дух сатиры был свойствен ему. В отдельном шкафчике особое место занимал у него запрещённый в то время Герцен, с невероятными трудностями привезённый из-за границы”. А дочери он рекомендовал “читать с толком и внимательно” Шекспира и Шиллера, Платона, Спинозу, Фурье и др. Высоко ценил Куперник творчество Ивана Тургенева, с которым был знаком лично. В его просторной квартире, в одном из лучших домов Киева, всегда были артисты, писатели, певцы, музыканты, устраивались концерты, звучала вокальная и инструментальная музыка.
Не имея музыкального образования, Лев Абрамович отменно разбирался в музыке. Нотной грамоты не знал и партитуру читать не умел, зато обладал абсолютным слухом, так что мог дирижировать симфоническим оркестром, исполнив любое произведение. Целые оперы он мог напевать и насвистывать наизусть и даже поправлял певцов, если те ошибались хоть на полтона. При этом в силу своей природной интуиции безошибочно видел талант человека, давал ему верную оценку и, что ещё более важно, этот талант пестовал. Так, однажды услышав необыкновенный по красоте голос молодой Антонины Неждановой, предсказал ей большое будущее и познакомил с преподавательницей музыки С.Г Рубинштейн, сестрой известных музыкантов Рубинштейнов, с коими был дружен. И он добился бесплатных уроков для начинающей певицы в течение года, что положило начало её блистательной певческой карьере. Самые дружеские отношения связывали его со скрипачом-виртуозом А.Д. Бродским, корифеями оперной сцены И.В. Тартаковым, М.Е. Медведевым, Е.П. Кадминой. Последняя, певица нелёгкой судьбы, поверяла Купернику свои сокровенные думы и он, когда та покончила с собой, подвёл горестный итог её совсем ещё юной жизни: “Это был пламень, который сам себя пожирал. Её трагический конец лежит в её натуре”. Несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, Лев был близок и с Федором Шаляпиным. Вот строки из письма Шаляпина к Купернику: “Жду Вас, чтобы крепко обнять и выпить стаканчик-другой винца. Итак, до свидания, мой любимый Лев”.
Лев Абрамович любил оперу и имел в Киевском театре постоянную ложу. В 1884 г. здесь впервые был поставлен “Евгений Онегин” Петра Чайковского. А затем великий композитор был официально приглашён в город и участвовал в премьере “Пиковой дамы”. “Оркестр очень богат и разнообразен, – сообщал Куперник, – и Чайковский требует таких инструментов, которые и не всех найдёшь. Все требования композитора были уважены и под управлением г. Бродского был сосредоточен такой большой оркестр, какого я ещё и не видел в Киеве. Дирижировал г. Бродский прекрасно”.
Вообще, отношения Чайковского и Куперника, творческие и человеческие, заслуживают самостоятельного исследования. Достаточно сказать, что Лев подвигнул Чайковского на сочинение и инструментовку “Сербо-русского марша”, который считал “верхом совершенства”. Особенно плодотворными были их контакты, когда Куперник стал одним из директором Одесского отделения Российского Музыкального Общества. Они состояли в оживлённой переписке, причём Пётр Ильич выступал подчас в роли ходатая о трудоустройстве своих протеже, не только на музыкальном, но и на юридическом поприщах. Иногда композитор делился с Куперником впечатлениями, в т.ч. весьма нелицеприятными, о музыкальных сочинениях коллег. Вот, к примеру, как отозвался он о концерте некой г-жи Юкельсон: “Лучше пусть теперь она посердится и поплачет, но зато мы её сразу вылечим от мании композиторства... Если бы я дал волю чувству отвращения и злобы, которое внушил мне просмотр этого концерта, я бы испещрил все поля его ругательствами”. И далее, непосредственно к Купернику: “Мне будет досадно, если мой отзыв о Юкельсон огорчит Вас, – но что же мне делать! Ох, эти композиторы! Они когда-нибудь изведут меня!!! Тысячу самых дружеских приветствий милой жене Вашей. Обнимаю. П. Ч-ский.”. В другом месте: “Здоровы ли Вы и ваши? Всем вам шлю тёплые приветствия”. А в письме к Александру Зилоти от 16 февраля 1893 г. композитор отдаёт дань огранизаторским способностям Льва Абрамовича и называет его “душой одесского дела”. В свою очередь, Зилоти в ответном послании Чайковскому заметил, что в Одессе, “кроме Куперника, ни одного порядочного человека нет”.
Пропагандист и энтузиаст искусств, Лев Абрамович немало сделал для отечественной культуры и как музыкальный критик, публикуя на страницах периодики статьи о премьерах опер, выступлениях виртуозов, симфонических вечерах, других ярких событиях жизни Киева и Одессы (под заглавием “Хроника”, а позднее “Взгляд и нечто”). Искусный судебный оратор, Куперник и на просветительском поприще остаётся верен себе, излагая мысли простым разговорным языком. Он непринуждённо беседует с читателем, используя при этом колоритные идиомы, а в случае надобности, разъясняя непонятные музыкальные термины. Это тем более ценно, поскольку критик затрагивает такие тонкие аспекты, как внешность, вокальные и актёрские данные, технические и музыкальные качества исполнителя. Важно и то, что он привносит в текст своё активное ценностное отношение: то критикует местный оперный театр за пресный репертуар, то предлагает изменить сроки ангажирования артистов, то находит огрехи в скороспелых репетициях.
Ещё в студенческие годы, живя в Москве, он был ревностным поклонником Малого театра и сам играл в любительских спектаклях. Особенно Куперник любил роль Подколесина в “Женитьбе” Гоголя. Позднее, будучи членом Киевского литературно-артистического общества, председателем Киевского драматического общества, он много меценатствует, выявляя и театральные таланты. Это он дал путёвку в жизнь Е.К. Лешковской и М.А. Потоцкой, позднее блиставшим: первая – в Малом, вторая – в Александринском театрах. Известная актриса Н.А. Смирнова вспоминала: “Многим я обязана Льву Абрамовичу в воспитании моего театрального вкуса и оценила весь блеск его ума и всю талантливость его натуры...”Вот посмотрю тебя, – сказал он мне, – и скажу прямо, со всей откровенностью, какого сорта ты актриса. У меня вкус строгий, и я считаю, что на сцене стоит быть только первым сортом”... Я трепетала, когда он смотрел меня в “Грозе” Островского, с волнением ожидала его приговора. Он мне сказал: “Это первый сорт, тебе стоит быть актрисой”. А вот как оценил он игру восходящей тогда звезды русской сцены П.А. Стрепетовой: “Она не играет, она живёт на сцене. Более естественной, более простой и вместе с тем более потрясающей правды я не видел, да и вероятно не увижу никогда. Все малейшие оттенки роли, незаметнейшие движения героини передаются с таким совершенством, ведь трагизм положения этой бедной бабы выставляются г-жою Стрепетовой с такой неподдельной искренностью, неподражаемой правдивостью, что у зрителя кровь стынет”. “Смотрите пьесы Шекспира, – говорил он о постановке “Ромео и Джульетта” с А.П. Ленским и М.Г. Савиной, – и вы воскликните вместе со мной – да исчезнет ненависть и да здравствует любовь вообще и любовь к прекрасному и высокому в особенности”. В Саре Бернар его восхищение вызвала профессиональная техника актрисы, “изящество, вкус, проявившиеся в костюмах, в движениях, позах”. Отметив, что артистка играет “со страшной правдой и искренностью”, он так поясняет эту мысль: “Она действительно плачет, она краснеет и бледнеет, она нервно вздрагивает и заставляет зрителей содрогаться”, “сильные места Сара Бернар никогда не передаёт высокими нотами, а всегда низкими, контральтовыми”.
В многочисленных театральных рецензиях Лев Куперник говорил о вековечных началах любви и красоты, о том, что “добро, красота и истина – одно и то же” и одинаковы всегда и везде – “и в науке, и в поэзии, и в музыке”. Говоря о “натуральной школе” в драматургии, он отмечает, что в таких пьесах больше правды, действительности, однако “кругозор их узок”: “В натурализме больше выступает отрицательная сторона, способность выдвигать и возвести в перл создания житейскую дрянь, но идеалов не ищите в нём”. И только мелодрама привнесла в драматургию “сострадание, к ближнему, мягкость, добрые чувства” и тем самым открыла зрителям “сферу идеала”. Но обязательной реалистической точности деталей это нисколько не отменяет: по словам Куперника, хорошо знавшего уголовный мир, актёр, сыгравший в спектакле Э. Поссарта “Дочь Фабрициуса”, “гениально схватил повадку человека, сидевшего в тюрьме: перебирание шапки растопыренными пальцами, взгляд исподлобья… полусогнутые колени”.
Последние месяцы своей жизни Лев Абрамович был неутомим. Он едет на политическую защиту в Глухов, затем в военный суд, в Одессу. А на недозволенных властями съездах криминалистов в Петербурге и Киеве Куперника единогласно избирают председателем, за что ему грозит уголовная ст. 126 (участие в запрещённом Союзе адвокатов). На что тот, “с несвойственной ему грустью, лишний раз доказывая, как все привыкли видеть его всегда весёлым, бодрым и остроумным, тогда как он, точно спартанец, нёс на груди грызшего его лисёнка”, заявил: “Я стар, не сегодня-завтра умру, а когда засыпят тебя землёй – оттуда уже не крикнуть того, что всю жизнь беспокойно таилось в груди, что бессильно клокотало в ней и порой готово было задушить тебя. Нет, нет, я рад этому съезду. Я знаю, что меня привлекут по 126-й статье. Тем лучше! Время настало. Теперь или никогда должна быть добыта нашей Родиной свобода”. И он поставил себе в заслугу, что всю жизнь боролся за эту свободу “с пером в руках, с кафедры учёных обществ и у адвокатского пюпитра”.
В сентябрьское ненастье 1905 г. Куперник простудился, но тем не менее поехал на процесс в Звенигородку, откуда приехал домой в Киев совсем больным. Незадолго до смерти он, чувствуя признаки новой эры, настойчиво повторял: “Только никаких уступок! Никаких конституций! Всё разрушить, всё сломать – и сразу республику, только так что-нибудь выйдет!”. Образ мыслей и жизненные устремления Льва Куперника наиболее ярко выразила его дочь: “Человек многогранной души, он всего больше любил свободу и Россию. Хотя, как он сам говорил, для него не было “ни эллина, ни иудея”, но к России у него было исключительное чувство – как к матери, которую любишь и жалеешь, какова бы она ни была”.
Добавить комментарий