Итак, дайте-ка мне сосредоточиться и решить — что там было в начале? Кажется, это действительно было слово. С подобающей скорбью в голосе его обронила моя родная тётя, выразив моему другу своё глубокое соболезнование по поводу смерти Индиры Ганди. Мой приятель, будучи на тот момент “нашим перуанским товарищем”, не посмел отказаться и принял данное соболезнование, отозвавшись в том смысле, что — да, очень прискорбное событие для всего прогрессивного человечества.
 |
— Ну, для вас-то, для вашей страны, особенно! — воскликнула моя тётушка-интернационалистка и выплыла на кухню, чтобы вынуть из духовки уже подошедшую творожную запеканку.
Пока её не было я постаралась успокоить моего встревоженного друга. “Не пугайся, — сказала я ему, — это не медицинская проблема, а чисто лингвистическая. Для большинства нашего народонаселения “индийцы” и “индейцы” как-то не дифференцируются. Одни живут в Индии, другие где-то в Америке, но это не отчётливо”. А про себя подумала: одна несчастная гласная — а какое влияние на географию, историю и даже международную политику!
И вот нынешней зимой, почти через двадцать лет после этого восхитительного случая, я опять подивилась всё тому же феномену, когда моя подруга Милка, которую я встречала в аэропорту Лимы “Хорхе Чавес”, воскликнула, озираясь вокруг: “Сколько типичных индийских лиц!”
В Лиму я прилетела из Майами недели две назад, чтобы уладить кое-какие бумажные формальности. Надо сказать, что до этого мне привелось прожить в этом городе чертову дюжину лет (поскольку, что уж скрывать, я неосмотрительно вышла замуж за того самого “перуанского товарища”), и это было всё равно что поездка на каникулы домой. Тут меня и словила Милка, позвонив мне из Питера по моему мобильнику.
— Слушай, у меня есть возможность прилететь к тебе в Майами! — радостно возвестила она.
Вообще-то, я люблю когда ко мне приезжают гости. И Милашу я давно приглашала, предвкушая удовольствие от совместных розовых радостей в диснеевских парках Орландо.
Понимая, что сейчас надо будет её огорчить, и чувствуя в своём голосе какие-то отвратительно фальшивые переливы, я начала объяснять, что — вот, нахожусь сейчас в Перу... бумажная волокита... и сколько ещё протянется — не знаю... и как жаль, что... Но Милка не дала мне завязнуть в этой тягучей словесной трясине. “Тогда я прилечу к тебе в Лиму”, — уладила она это маленькое недоразумение.
...Да, так о типичных лицах — я не стала поправлять Милку. Индийских, индейских — не будем педантами. Этих лиц, широкоскулых и крупноносых, с отчётливым рисунком губ — прямых и беспримесных потомков последнего Инки, на самом деле, в аэропорту перуанской столицы практически не было. Преобладали метисы, очень сильно смешанных и многократно взболтанных кровей: испанской, португальской, французской, азиатской пополам с коренной, индейской. Более светлая кожа, более размытые черты, вместо прямых — вьющиеся волосы, вместо суровой сдержанности — размягчённая, плутоватая болтливость.
Уже давно, очень давно — последние пять веков — они считали эту землю своей. Строили на ней свои дома с двориками-патио, крытыми сине-желтой изразцовой плиткой. Говорили на своём “кастельяно” — почти безупречном испанском. Пели свои сладкие креольские вальсы, в которых слово “амор” повторяется с частотой и обязательностью знаков препинания. Молились своему католическому Богу в гулких и прохладных “кафедралес”, возведённых поверх гигантских серых монолитов, оставшихся от древних сооружений инков.
Те же, кто не захотел или не смог смешаться с ними, остались в горах, в скудости крестьянской жизни, продолжая говорить на том же языке “кечуа”, продолжая петь те же монотонные песни “уайно” — род меланхолической частушки. Их презрительно именовали “чолос” — деревенщина. И их не было здесь, в международном аэропорту “Хорхе Чавес”...
Просто поразительно, как быстро наш средний, нормальный человек, превратившийся в туриста, обнаруживает стандартную скудость своих представлений о любом более или менее посещаемом месте! Небогатая картотека с надписями на выдвижных ящичках выдаёт по первому требованию одну и ту же подборку. Испания — коррида, Эль Греко, подвалы инквизиции. Китай — Великая Китайская стена и все на велосипедах. Дания — Андерсен, статуя Русалочки, гамлетовский Эльсинор. В ящичке с надписью “Перу” обнаруживаются инки, Мачу-Пикчу, рисунки долины Наска и для тех, кто помнит совсем уж незапамятные времена — Имма Сумак.
И вот, деваться некуда, повлеклись мы с моей Милочкой по проторенной дорожке. То есть первым делом я заказала нам билеты на самолёт в Куско, бывшую имперскую столицу, где и подают основной коктейль из инков, Мачу-Пикчу и, отчасти, Иммы Сумак. За остававшиеся до вылета три дня я вознамерилась убить ещё пару зайцев одним выстрелом: проехаться на юг вдоль побережья километров на 400, подняться на песчаные дюны, окружающие залив Паракас — колыбель одной из многочисленных доинковских цивилизаций и, наконец, торжественно обозреть знаменитую долину Наска.
 |
Я уже столько раз ездила по пронизывающему весь южноамериканский континент Панамериканскому шоссе, таким привычным было единообразие простирающегося на километры и километры пейзажа — слева серые и грязно-желтые голые холмы, за которыми встают амфитеатром, словно нарисованные на театральном заднике, уходящие перспективой ввысь, Анды; справа же, то густо синие, то со стальным отблеском, неохватимые взглядом воды Тихого Океана — так, повторяю, всё это мне приелось, что всю-то дорогу я мучилась в попытках изобрести какую-нибудь специальную во всём этом привлекательность. Чтобы, как это водится у гидов, сказать Милаше: “Вот, посмотри сюда...” В конце концов, я бы, наверное, и разродилась какой-нибудь туристической максимой, но Милка меня опередила:
— Какая красота, а? Ты только посмотри, какая вокруг красота!
...В пронзительном свете солнечного дня воздух казался твёрдой, сияющей субстанцией, обтекающей и оттеняющей каждый контур. Это сам воздух, казалось, прорисовывал плавно-округлую линию холмов, и графитно-контрастную, острую линию дальних гор. Он придавал невыносимую отчётливость каждому камню, стволу одинокого дерева, придорожной будке. Ну, а справа, истекая светом в толщу воды, вбирая в себя её синеву и создавая уже какую-то новую стихию, сияло, изнывало, исходило восторгом божьего дня ничем не определимое, никак не называемое пространство...
Тут, от неожиданно обрушавшегося на меня прозрения, я чуть не въехала на встречную полосу шоссе. Манёвр вообще-то нежелательный, даже в этой транспортно-разгильдяйской стране, а сейчас особенно несвоевременный. Поскольку навстречу нам на всех парах нёсся здоровенный, громыхающий всеми своими старыми “костями”, расписанный как пасхальное яйцо, междугородный автобус. На переднем бампере затейливыми желто-оранжевыми буквами сообщалось: “Иисус ведёт меня!” Куда именно, как обычно, не уточнялось.
Часа через три мы доехали до Паракаса. Туда, где над тихим заливом возвышается странная песчаная гора, привлекающая туристов огромным, от подножья до верхушки, изображением “канделябра”, принадлежащем к той же эпохе, что и гигантские рисунки долины Наска. Едва ли это был на самом деле канделябр, но точно известно, что центральное остриё этого “трёхсвечника” точнёхонько указывает в сторону единственного прохода в окруженную горами долину Наска, лежащую чуть дальше на юг. Рассказывают, что пилоты с военной базы, находящейся поблизости, и по сей день пользуются этим ориентиром.
Полюбоваться “канделябром” можно было с моря, сидя с удобством на палубе небольшого катера. Но мы-то с Милашей, радостно распевая любимую строчку из “Айболита” — “нормальные герои всегда идут в обход”, отправились к цели, так сказать, с тыла — по выцветшей песчаной пустыне, с трудом ориентируясь по следам чужих шин и редким указателям, истекая потом и сплёвывая сухую песочную пыль, забивающую нос и рот. Через два часа, добравшись до места и оставив машину на подступах к дюне (подъезжать к этой заповедной горке не разрешалось), мы уже не очень рвались лезть на её верхушку. Мы просто уселись в самом основании рисунка, пытаясь углядеть и догадаться — “как это сделано?”
Песок, самый непрочный из возможных материалов, сыпучий, летучий, сползающий... Не зря же “замок на песке” — символ недолговечности! И вот где-то две тысячи лет этот гигантский рисунок, сделанный на песке, сохраняет свои отчётливые линии, каждая из которых — всего лишь широкая выемка, глубиною в пол-ладони. Как и почему не осыпаются, не выветриваются контуры этой фигуры под ветрами, дующими с залива? Какие-такие силовые линии (помните школьный опыт с магнитом и металлическими опилками?) удерживают века и века этот фигурный трёхсвечник в неприкосновенности?
Из всего, что я читала по этому поводу — а написано было немало — я усвоила лишь то, что теорий много, а разгадки нет никакой. Так что каждый может позволить себе нафантазировать, что пожелает, за руку никто не схватит.
Милка докурила сигарету, аккуратно утрамбовала окурок внутрь спичечного коробка и оглянулась на уходящую вверх широкую борозду центрального ствола “канделябра”.
— Я всё-таки, пожалуй, полезу, — и вопросительный взгляд в мою сторону. А я уже вставала на ноги, потому что с самого начала знала, что мне не миновать этого восхождения.
У нас с моей подругой и всегда было так: когда она очень тихо, без нажима, только для себя, решала что-нибудь делать (или не делать), я неотвратимо чувствовала, что, не желая отставать, сделаю или же попытаюсь сделать то же самое. Потому что Милочка, самая давняя моя подруга, ещё с университетских времён, была человеком с тайной. В чём заключалась эта тайна, о чём таком она была, я бы никогда не смогла объяснить, но Милка словно знала больше, чем все вокруг. Больше, чем говорила. Больше, чем знала и понимала я. Посреди любого разговора, когда она, на минуту замолкнув, смотрела на меня с этим спокойно-вопросительным выражением, в котором я читала: “Ну, ты видишь то, что я имею в виду? То, что скрывается за словами, между ними, потому что словами неопределимо?”, — я опять и опять ощущала какое-то своё унизительное бессилие пробиться туда, откуда Милка смотрела на меня. Хоть я и пыжилась, давая понять, что мне тоже внятен тайный смысл, что мы, мол, тоже причастны к тайному знанию, по-дилетантски извлекаемому из очередного увлечения — Карлоса Кастанеды, интегральной йоги или Гурджиева...
Если вы когда-нибудь взбирались вверх по песчаной горе, то знаете, какое это утомительное и разочаровывающее занятие. Мало того, что приходится передвигаться очень мелкими шажками, потому что песок всё равно плавно скатывает вниз вашу ступающую ногу, мало того, что сухая, душная пыль от этого песка проникает под одежду и прилипает к потной коже зудящим панцирем, так ещё и с глазомером творится что-то неладное, и высчитанное расстояние, помноженное на время, немилосердно вас обманывает, дурит и издевается — когда, остановившись передохнуть, вы понимаете, что до верха ещё лезть и лезть!
И всё же стоило помучиться. С верхней завитушки “канделябра” мир открывается совершенно первозданным, пустым, незаселённым. Таким, каким его видели неведомые авторы рисунка. Лишь три цвета: желто-серый — песка, голубой — неба и синий — моря. Лишь один звук — пришепетывающий посвист ветра. Лишь один запах — чуть солоноватый, морской. А время исчезло вовсе — и какой это век, какой эры? И, кстати, — что это за планета?
Мы стоим где-то во вселенной, обдуваемые тёплым ветром, и обе улыбаемся. Я — над собой, над своими потугами почувствовать что-то такое особенное, проникнуть сквозь покров этой реальности в ту, другую, которая тут где-то совсем поблизости.
А Милка — Бог знает, чему она улыбается. Может тому, что видит вот сейчас в этой иной, не дающейся мне, реальности.
— По существующей легенде перуанский национальный флаг был придуман вот как раз в этом месте, — прервала я наше долгое молчание этой “экскурсоводческой” фразой. — Генерал Сан-Мартин, избавивший чуть ли не всю Южную Америку от испанцев и превративший одно огромное вице-королевство (кстати, со столицей в Лиме) в пёстрый ворох независимых республик, высадился со своими войсками здесь, в заливе Паракас. Тут он узрел на закате взлетающую стаю розовых фламинго, что навело романтичного генерала на мысль предложить красно-белую расцветку для будущего флага независимой республики Перу.
— Ну, и где же фламинго?
— Улетели на Амазонку. По-видимому, навсегда.
— Но там что-то действительно клубится — посмотри, вон, вдалеке. Хотя, на розовых фламинго не похоже.
Прищурившись, я старалась разглядеть то, на что показывала Милка. Что-то и правда мельтешило на горизонте. Облако каких-то очень мелких пташек, или, может, библейская саранча? Тогда — спасайся, кто может!
Только я собралась пошутить на эту тему, как до меня дошло — ведь уже около четырёх! Я схватила Милашу за руку и повлекла за собою вниз, издавая на ходу какие-то объяснительные возгласы. К подножью дюны мы скатились в несколько минут, а вот до машины бежали, задыхаясь и спотыкаясь, слишком долго. Уже на полпути я стала чувствовать тугие, хлещущие струи усиливающегося ветра.
Это начал дуть Парака — местный песчаный самум. Из века в век, из года в год, в предзакатные часы вдруг поднимается этот ветер, собирая песок с пустынных дюн, окружающих залив, затягивая его в воздух, закручивая мелкими вихрями. Он мчит вдоль берега и с силой обрушивает колючий песочный дождь на всё, что попадается на пути. Люди на время Параки закрывают плотно все окна и двери и всё равно за два-три часа песок просачивается, проникает, вдувается в самые мельчайшие щели, набрасывает своё шершавое покрывало на пол, на мебель, на одежду, скрипит на зубах и отзывается кашлем при каждом вдохе.
Парака уже дула совершенно остервенело, когда мы подъехали к ближайшему жилью — маленькому рыбному ресторанчику, по виду больше похожему на старый дровяной сарай, неожиданно выкрашенный ярко-синей краской. Таких ресторанчиков вдоль побережья великое множество. Выглядят они, мягко говоря, непритязательно, но в девяноста случаях из ста кормят там отлично. И можно ручаться, что рыба будет свежайшей, а цены — смехотворными. Хозяин, увидев из окна, как мы выскочили из машины и, пытаясь прикрываться руками от песчаного ветра, бежим к его заведению, чуть-чуть приоткрыл дверь и, впустив нас, тут же захлопнул её поплотнее.
После того как мы кончили отряхиваться и мотать головами, как собаки, вылезшие из воды, на кафельном полу туалета остался порядочный песочный холмик, из которого хозяйские дети вполне могли бы построить небольшую крепость, как это обычно делают ребятишки на пляже. Но дети — девочка лет пяти и её младший братик, оба круглощёкие и круглоглазые, с жестко торчащими чёрными волосами — лишь застенчиво глазели на нас, держась за руки, и не отзывались на наши ласковые, конфетные уговоры.
На одной стене этого заведения какой-то маляр-художник изобразил панораму залива с ровными бугорками дюн, больше похожими на безвестные могилы на заброшенном кладбище, и с летящей стаей геральдических фламинго, столь ядовито-розовых, что от этого цвета ломило зубы. Над стойкой того, что, видимо, было баром, живописно свисали старые сети, поверх которых, словно рыцарские щиты в средневековом замке, висели огромные черепашьи панцири. В меню имелся черепаший суп (вовсе не являющийся тут деликатесом), и есть нам хотелось ужасающе. Но хозяин разумно попросил нас подождать пока утихнет Парака, поскольку подавать гостям рыбу, обвалянную не в сухарях, а в песке, он считал недобросовестным.
К ночи, проехав ещё километров 50 на юг, мы добрались до ресорт-отеля “Дюны”, где и решено было переночевать, несмотря на пятизвездочные расценки — просто не было сил тащиться в стоящий поблизости город Ика и искать гостиницу с меньшими претензиями.
Отель — небольшое такое “королевство у моря”, отгороженное стеной от всего остального мира с его жалкой реальностью: крохотными, вечно недостроенными и недокрашенными домами; грязными, “ничейными” детьми, бросающимися к твоей машине на перекрёстках чтобы, живо пошаркав грязной тряпкой по ветровому стеклу, заработать свой “соль” или, если повезёт, “доллар”; тошно-пахучими рыночными кварталами, забитыми лотками и тележками со всевозможным микроскопическим “бизнесом”. Со всем этим “нетоварным” Перу, которое не продать никакому денежному туристу. И оберегая этого туриста от нежелательных впечатлений, его привозят сюда, за стену отеля, где всё устроено так прекрасно, где ему всё покажут и расскажут — издалека и по-быстрому, без неприятных эксцессов и ненужных этнографических впечатлений.
Нет, это не праведный гнев советского образца по поводу социальной несправедливости. Мне просто хотелось бы понять — что даёт такой стерильный туризм, кроме обязательной пачки фотографий?
Кстати, среди прочего в этом отеле имелись две собственные песчаные горы для занятий “сандбордингом” и наутро я потащила Милку на очередную дюну, чтобы испробовать этот, так сказать, вид спорта.
На сей раз наше восхождение осложнялось тем, что приходилось волочь на себе две тяжеленные лыжины, на которых и предстояло затем съехать с горки вниз. Ползя вверх по склону с муравьиным тупым упорством мы как бы весело переговаривались с пятью-шестью такими же любителями новых ощущений, двигающихся параллельным курсом. Но добравшись до круглой дюновой макушки, так притомились, что уже не изображая никакого энтузиазма, рухнули в песок с закрытыми глазами. Надолго.
Вокруг суетился народ, прилаживая лыжи, слышались охи, вскрики, взвизги, потом всё это стало удаляться, рассредоточиваться и, наконец, мы почувствовали, что остались одни. И опять накатило это чувство — покоя, отсутствия какой-либо необходимости, отсутствия времени. Где-то среди этого покоя затерялось моё маленькое суетливое “я”, не имеющее сейчас ко мне почти никакого отношения...
— Вы себя хорошо чувствуете? Может, вам помочь? — голос лохматого юноши, стоящего над нами со своими лыжами наперевес, показался мне невероятно громким. Со страшным грохотом обрушившись в своё бренное “я”, моргая и оглядываясь, как спросонок, я обнаружила Милашу уже вдевающей свои ступни в лыжные крепления, похожие на галоши.
Техники этого самого “сандбординга” — вот чего нам не хватало! Сперва лыжи не хотели разгоняться и вяло скользили со скоростью дорожного катка. Потом, после отталкиваний и подталкиваний, вдруг понеслись довольно резво но, наткнувшись на какой-то бугорок, внезапно остановились, заставив меня весьма ощутимо плюхнуться задом. При этом одна лыжина сорвалась и весело покатила вниз совершенно самостоятельно. На полпути её перехватил поднимающийся в гору народ и минут за десять дотолкал до моей правой ноги. При попытке укрепиться на вновь обретенной лыжине другая, левая, стала удирать из-под меня, но была ухвачена за хвост. Для этого мне пришлось ткнуться носом в песок и ещё минут десять барахтаться, пытаясь перейти в вертикальное положение.
Словом, когда минут через двадцать мы оказались внизу то, бросив опостылевшие лыжи и выгребая на ходу песок из всех возможных и невозможных мест, бросились к бассейну и, как два мультяшных, преследуемых пчёлами медведя, бухнулись с разбега в воду. Что и было самым приятным моментом в нашем сандбординге.
Ну, и наконец — долина Наска. Вы въезжаете в неё после очередного, хоть и невысокого, горного перевала и первое, что поражает, это её каменная пустота. Ни единого деревца или кустика, ни даже неприхотливого кактуса. Только ровная тёмно-серая, местами — тёмно-коричневая земля, усыпанная мелкими камнями. Только небольшие, словно придавленные горки — цвета зелёной окиси, блеклой желтизны или же мрачно-багровые — стискивающие с боков это удлинённое плато. И играющие на нём тени облаков. И рассекающая долину единственная дорога. Никаких построек. Безлюдье и молчание.
Лишь на самом краю долины притулился городок Наска, с горсткой домов, несколькими небольшими гостиницами и маленьким аэропортом. Ну, аэропорт — это, конечно, преувеличение. Так, несколько самолётиков за изгородью, специально чтобы поднимать туристов над долиной. А иначе ведь рисунков и не разглядишь.
По поводу этих самолётиков мне многократно давались рекомендации самыми разными знающими людьми. Сводились они все к одному — “Не вздумай!” Выходило, что вся эта мелкая авиация, во-первых, незапамятно древняя, во-вторых, пилоты на них — какие-то полупрофессиональные авантюристы, а в-третьих и в связи с первыми двумя пунктами, падают они прямо через раз, просто сыплются с неба! И, слава Богу, что низко летают, потому и жертв мало — но ведь это, сами понимаете, как повезёт.
Я и не собиралась участвовать в этих их полётах, а предложила Милаше забраться на смотровую вышку, с которой, конечно, всего не увидишь, но хоть что-то же разглядишь? Главное, что без риска для жизни. Она, однако, упёрлась и во что бы то ни стало желала подняться в воздух, хотя бы и без меня. Пришлось направиться в этот так называемый аэропорт и купить нам обеим по билету — сорок баксов за полчаса облёта.
Самолётик нам попался двеннадцатиместный, но кроме нас с Милой, летела только ещё одна семья: грузный папаша почему-то в тёмно-синем блейзере с золотыми пуговицами, высокомерно поглядывающий на нас, его робкая, маленькая жена и их трое детей-подростков — мальчик и две девочки. Покуда мы ждали взлёта, папаша-мачо объяснял жене и детям, которые, похоже, оказались в самолёте вообще впервые в жизни, что бояться тут совершенно нечего, что самолёт — это для современного человека почти что автобус, только с крыльями и, пожалуйста, без нервов и истерик...
Тут ему пришлось прервать свои наставления, потому что наш воздушный гигант задрожал, затрясся, подозрительно задребезжал и понёсся по короткой взлётной полосе, в конце которой как-то по-мальчишески подпрыгнул и, на минуту зависнув, стал набирать высоту.
“Дорогие пассажиры! Мы сейчас поднимаемся над плато Наска, площадь которого 450 квадратных километров. Сначала мы облетим его северную часть, где расположено всего пять рисунков, а потом развернёмся к югу, где вы и увидите большую часть геоглифов”.
— Тебе переводить, что говорит пилот, или не надо? — обратилась я к затылку моей подруги, поскольку лицом она плотно прилипла к иллюминатору. В ответ она только махнула рукой, чтобы я отстала и не мешала бы смотреть, хотя смотреть пока было совершенно не на что, кроме далёких ещё облаков на застиранной голубизне неба. Но уже через минуту наш самолётик резко качнул крыльями и, круто накренившись вправо, пошёл на разворот. Уцепившись за ручки кресла, я почувствовала, что завтракать утром, пожалуй, не следовало. А когда пилот заложил следующий вираж, это моё ощущение окрепло.
— Смотри! — обернулась ко мне Милка и, чуть отодвинувшись от иллюминатора, открыла мне щёлку для обзора.
Добавить комментарий