Многое определяет в нашей жизни начало. И это начало, увы, не зависит от нас. Мы не определяем, где нам появиться на свет, мы не выбираем родителей и мы до окончания школы не вольны распоряжаться собой. В шахматной игре почти все начала партии разобраны и определены, правда, ты можешь выбрать из этих разработанных то, которое тебе по душе. Я, играя белыми, старался пойти на королевский дебют, это начало для азартных игроков, любящих риск и жертвы. Теоретики шахмат считают это начало проигранным за белых. Но те чувства, которые испытываешь, пожертвовав фигуру и раскрывая вражеского короля, трудно передать.
Тот же, кто стремится любой ценой не проиграть, уходит в глухую оборону, бережёт пешки, в защите Каро-Кан, в сицилианской защите и в прочих защитах есть такие варианты, гарантирующие ничью, если оба противника будут играть строго по теории. Никогда не учил я теорию шахмат, мне казалось, что она обедняет игру, устанавливая свои законы, и, словно власть предержащие, требует выполнения законов, лишающих человека свободы. Я любил миттельшпиль, середину игры, где закручивались такие события, которые ни одна теория не могла сдерживать, фейерверк жертв, хоровод фигур, где сила фигур меняется от их расположения на доске и где каждая атака может закончиться падением короля и заветными словами: «Шах и мат!».
Но, как правило, эти слова звучат в эндшпиле, где события зависят не от всесильной королевы и скачущих коней, а от пешек, которые рвутся в королевы. Здесь тоже есть теоретические положения и правила, знать которые необходимо, но здесь не они главные, а пространственное воображение, ты должен представить, где будут твои пешки, когда после неизбежных разменов с доски устранятся ладьи и офицеры, ты должен увидеть эту доску. И высший пилотаж, когда ты научишься играть вслепую, не глядя на доску. Но эндшпиль всегда проигран, эндшпилем заканчивается партия, конечная, как и любая человеческая жизнь. И начиная игру, включая шахматные часы, ты знаешь, что эта игра закончится и не переживаешь по этому поводу.
Начиная жизнь, ты не ведаешь о конце этой жизни, и казалось бы, в этом счастье. Но я узнал смерть совсем близко, когда рядом рвались бомбы и пулемёты обстреливали людей. Я увидел развороченные животы и оторванные ноги. Увидел и не испытал страха, думая, что это игры, затеянные людьми, мне было всего пять лет и я уже умел играть в шахматы, где на доске падали убитыми фигуры и, подобно испуганным людям, метались кони и пешки.
Память хранит всё, запоздало приходит испуг. Зримо встают в памяти горящие города, пылающий после налета вагон, развороченные рельсы. Самолеты с черными крестами пикируют прямо на тебя и прошивают пулями землю. Раненый старик, заправляющий свои кишки в живот. От гибели мою семью спасла Чердынь. Там ещё до войны сосланный поэт выбросился из окна тюремной больницы, чтобы более не видеть никого.
Теперь на стенах больницы памятная таблица. Когда мы в смертоносную войну нашли здесь убежище, мы понятия не имели об опальном поэте. Мне было пять лет, и я знал одного поэта – Пушкина. И ещё стихи другого поэта, сулящего скорую победу. Эти стихи я читал в госпитале, вставал на табурет и чеканил непонятные мне строки. Война была далеко, и её лицом были покалеченные мужчины, безрукие, безногие, с перевязками, сквозь которые сочилась кровь. Если было так много раненых, то сколько же было убитых, это я уже тогда начал понимать. И всё же, как хотелось, чтобы стихи сбывались. Раненые давали припасенные для нас сласти. До сих пор помню вкус мятных леденцов. Раненые любили играть в шахматы. В госпитале были шахматы с настоящими деревянными фигурами. Дома у меня были вырезанные соседом из картона.
В доме, где нас приютили, и речи не могло быть о настоящих шахматах и о конфетах, пайку хлеба делили с точностью до миллиметра. Ночью мать давала мне корочку, сохраненную от своей доли, я старался не съедать ее, а просто держать во рту. Про Мандельштама нам не рассказывали, зато о Ворошилове рассказывали много, он тоже бывал здесь, в ссылке. Нас возили в поселок, где он жил, там был музей. Нам рассказывали о героическом первом маршале. Все надежды были на него, мы верили, что он разгромит тех, кто лишил нас своих домов, обрек на скитания, искалечил людей. Дети должны были верить в него.
Мама моя, конечно, знала, что он почти единственный из маршалов уцелевший, и что великий вождь, о котором мы пели песни в детском саду, расстрелял перед самой войной других маршалов, да и многих командиров. И что по его приказу расстрелян поэт, стихи которого мы учили: «Климу Ворошилову письмо я написал…» У нас не было сомнений в красном маршале, а он, герой гражданской, был уже ни на что не способен. И всё же враг был разбит, победа была за нами…И ещё песня: мы за ценой не постоим. Миллионы павших Моя семья спаслась чудом. Другие родственники заполнили собой расстрельные рвы, задохнулись в газовых камерах, были сожжены заживо.
Они убиты только потому, что были евреями. Поэтому они подлежали уничтожению. И дети их приговаривались к смерти. Тщетно я расспрашивал жителей в Стрельне. Там сорок три человека из маминой родни зверски были убиты. Беременную тетю Розу привязали к двум согнутым березам и отпустили стволы. Это рассказал мне дядя Володя, один из уцелевших. Ужасный случай. Умерла прабабушка в Стрельне, поехали хоронить – почти вся ленинградская родня, приехали в тот день, когда вошли немцы. И была-то Стрельна под фашистами недолго. Но вот успели расправиться. Другая гибель в Невеле, моя бабушка Адося, мать отца, при подходе немцев к городу пыталась уйти из города с группой стариков. Хулиганы подростки нагнали. Клич: евреи уносят золото. Загнали в болото. Это болото и стало могилой. Рассказывают, что до недавнего времени черные копатели ищут там золото.
Смерть витала и надо мной. Голодным и военным было начало моей жизни, спасали шахматы, здесь можно было разгромить противника, и мы с криками: «Бей фашистов!» сметали с доски фигуры. Книг и тетрадок у нас тогда не было, писали на старых газетах. О шахматных книгах и речи не было, не потому ли я не узнал теории дебютов в детстве? А потом в жизни был постоянный цейтнот, и слишком многое пришлось узнать и многое преодолеть. А дебюты шахматные я узнавал не из книг, мои соперники часто удивлялись, увидев, как я развиваю фигуры в дебюте вопреки теории. Спрашивали, что это за начало, я отшучивался, придумывал названия тем началам, которые складывались на доске, давая им имена известных шахматистов. Был у меня и дебют Тайманова. Никогда и не думал, что придется с ним играть. Это случилось в пятидесятые годы прошлого века.
Я учился в престижном институте. Все силы отдавал учебе и возникшей у меня страсти к сочинительству. В шахматы, грешен, я решил не играть, но никуда от них не смог деться, когда узнал, что прежнюю шахматную команду арестовали за год до моего поступления. В день смерти, оплакиваемого народом тирана, во время траурного митинга, шахматисты гоняли блиц в соседней аудитории. Мне пришлось сесть за доску в студенческих соревнованиях. Однажды капитан нашей команды пригласил в гости к нам гроссмейстера Тайманова. В Ленинграде Марк Евгеньевич был самым именитым шахматистом, постоянный чемпион города, в том году он стал ещё и чемпионом страны. Решили провести с ним сеанс одновременной игры. Расставили шахматы на тридцати досках, но выяснилось, что в это же самое время проходит решающий матч по баскетболу, так что у нас зрителей почти никого, да и игроков раз два и обчелся. Из нашей шахматной команды никто не собирался участвовать, хотели уступить место любителям, но пришлось садиться за доски.
Тайманов вошел в аудиторию незаметно, у него были мягкие движения. Одет он был с иголочки, было в нем что-то артистичное, ведь он и в кино играл, и концерты фортепьянные давал вместе с женой Любовью Брук. Кстати, она пришла вместе с ним, и зметили мы её раньше, чем гроссмейстера. Была это яркая женщина, красивая, под стать супругу. Мне Тайманов сразу понравился, вот он истинный питерский интеллигент. Так же бережно, как и ходил, он совершал ход на доске.! Ставил фигуры на доску без стука, мягко, словно они были живые существа и не хотелось причинить им боли. Начал он партию со мной ходом d4, я ответил е6. Играл он быстро, почти не останавливался ни перед чьей доской. И довольно скоро заставил сдаться всех игроков, кроме меня. Возможно, так сложилось.
Я ведь и не думал о победе и легко пошел на обострения, он быстро пожертвовал фигуру и пешку, поставив меня на грань поражения, ибо мой король был теперь беззащитен, но я нашел выход и чудом спасся, а теперь, перейдя в эндшпиль, имел лишнюю фигуру. С игроком, равным мне, я бы спокойно выиграл, а здесь гроссмейстер находил все новые и новые ходы, ведущие к ничьей. Играть стало тяжело, игроки нашей команды сгрудились за моей спиной, старались подсказать, я старался не слушать их. Тайманов стал надолго задумываться, лицо его побагровело, движения стали нервными. Активно стала болеть за него его красавица жена, и я заметил, как это его раздражает. Говорю честно, мне не хотелось выигрывать, я бы довольствоваться ничьей, такой почет, ведь мы после проигрыша остальных остались в игре – один на один. Но я не имел права делать заведомо проигрышных ходов, а в эндшпиле лишняя фигура есть лишняя фигура.
И гроссмейстеру пришлось признать своё поражение. Он нервным движением положил короля и ушел не прощаясь. А наши игроки принялись разбирать эту партию в поисках ошибок Тайманова. Удивлялись, как он мог уступить центр в дебюте, почему пошел на вариант со сдвоенными пешками в защите Нимцовича. Защита Нимцовича, я ведь имел о ней только общие понятия, знал только что разработал такое начало хитроумный Арон Нимцович, который, как и я, любил запутывать и усложнять игру. Но главное, что я услышал: Тайманов был знаток этой защиты, даже выпустил книгу «Защита Нимцовича», в которой подробно разобрал все варианты, но я сыграл не по теории и своего короля оставил в тяжелом положении, очевидно, Тайманов принял меня за начинающего игрока и решил выиграть красиво, пожертвовав фигуру. Мне помогло тогда моё незнание дебюта, я сделал ход, который в толстом томе Тайманова не значился, такую очевидную глупость он не стал рассматривать. Эта игра убедила меня в том, что в жизни не надо искать лёгкие проторенные пути и жить по установленным правилам. Человек свободен в выборе дебюта и в своих ходах в жизни, если его ходы не вредят другому человеку, это библейская истина. И получается, что я навредил обожаемому гроссмейстеру и он будет переживать и нервничать. Ведь это была игра, а не жизнь, оправдывал я себя, хотя для него, наверное, понятие игры и жизни слились воедино.
Тайманов тогда разочаровал меня. Стоило ли так переживать, мне хотелось извиниться, объяснить, что мой выигрыш случаен. Прошло много времени, я прочел его книгу и убедился, насколько глубоко он проник в тайны дебюта «Защита Нимцовича». Прочел я и о Нимцовиче – знатоке Талмуда, великом шахматном теоретике, рожденном в российской империи. Прочел и о других великих шахматистах, подаренных миру Россией.
Многих жизнь вынуждала покинуть страну, можно назвать десятки имен, начиная с Алёхина. Особенно массово начались отъезды с конца прошлого века, тут было много не понятных для меня причин. Виктор Корчной, Борис Гельфанд, Владимир Крамник стали гражданами других стран. Шахматисты нашей страны утратили своё превосходство в мире. А было ведь в моей юности – шахматы были очень популярными. Чемпионами мира становились наши: Михаил Ботвинник, Василий Смыслов, Тигран Петросян, Михаил Таль, Анатолий Карпов, Борис Спасский, Таль. Близок был к этому титулу Давид Бронштейн… Почти все они были моими соплеменниками. Тайманов из этой же славной плеяды. Он не уехал. Его я хорошо понимаю, как и пытаюсь понять тех, кто покинул Россию. Выиграли они или нет, скорее проиграли. Никто не удержался на вершинах шахматного Олимпа.
Мысли об отъезде не приходили мне в голову. Готов повторять пушкинское: «Любовь к родному пепелищу. Любовь к отеческим гробам». И хотя дом у нас спалён и родственников почти не осталось. И могилой для многих стали безымянные рвы. Но всё же есть и сохранившиеся могилы. Могилы эти в моем родном городе. Там, за зеленой рощей, на левом берегу Ловати, еврейское кладбище.
На могиле бабушки, уцелевшей в войну и умершей в своей постели, в отличие от другой бабушки, её сын дядя Миша поставил памятник. Нашел чугунный памятник, по его словам, принадлежащий какому-то лорду. Была там надпись на английском и львы. Львов он оставил, а к надписи добавил: Шерман Раиса Борисовна и её года. Когда уже в наше время умерла её дочка, то положили её рядом. А дядя Миша вынул из кармана рулетку, и мы с ним разметили размеры квадрата, чтобы застолбить место для всех нас. Я пытался убедить дядю Мишу, что столь большое пространство нам не осилить, но он был неколебим, теперь на этом просторном поле и его могила. Только его. Больше хоронить некого. Если только я не решусь вернуться в родной город, чтобы закончить жизнь в тишине, вне вечной суеты, засасывающей меня.
Такие мысли последнее время всё чаще посещают меня. Я чувствую, что не востребованы все мои творения, что все призывы уходят как вода в песок. Хотел людям добра, пытался в каждом отыскать зерна человечности, а что получил в ответ – полное непонимание. Даже мой любимый дядя Миша был солидарен с моей мамой: « Лучше бы ты, племяш, играл в шахматы». У нас в семье все были азартными игроками, но дядя Миша был не только игрок, но и шахматный композитор, составлял шахматные этюды. Дядя Миша в войну спас нашу семью, втиснув в последний поезд, отправившийся с вокзала, в котором уже хозяйничали фашисты.
Мы ведь не хотели покидать свой Дом, полагая, что немцы - культурная нация, а как же, ведь они дали миру не только таких гениев, как Гёте и Бетховен, а в шахматах подарили таких чемпионов, как Стейниц и Ласкер, правда оба наши соплеменники, но ведь взращены в Германии, и никто не собирался их уничтожать. Но дядя Миша оказался трезвее всех. Он уже понял, что несет война. Миллионы жертв, среди них полтора миллиона убитых детей моих соплемеников, среди них наверняка были и будущие чемпионы… Германия сейчас, как и моя родина, лишена шахматных чемпионов.
Дядя Миша хотел для всех уцелевших родных сделать усыпальницу. Но родня разъехалась. Те, кого не успели уничтожить, покидали страну. Считалось, что государство, возродившееся после истребительной войны на святой земле предков, станет приютом для моих соплеменников, подвергавшимся гонениям. Хотели как лучше. Говорили, если бы в тридцатые годы прошлого века оно существовало, удалось бы избежать миллионных жертв. Ведь когда пытались уехать из гитлеровской Германии, ни одна страна не хотела принимать. И вот свершилось – есть убежище.
Уехали, думали, что сделали хороший ход. Я никуда не уехал. Родина писателя – язык. Я весь был и остаюсь в русском языке. В своё время мать чуть ли не на коленях упрашивала меня забыть моё увлечение литературой. Ни в коем случае не поступать ни в Литературный, ни в Университет. Шел пятьдесят четвёртый год. Совсем недавно были расстреляны еврейские поэты, всего год назад смерть вождя всех народов спасла нас от переселения в норильские лагеря.
Были освобождены врачи, те из них, кто выжил. Я согласился с доводами матери, поступил в технический вуз и стал инженером. Но творчество не оставил, шахматы и сочинительство стали моим главным занятием. Я играл и писал постоянно. В отличие от литературных, шахматным успехам моим мать радовалась, для нее всё было хорошо, что отвлекало от сочинительства. Сберегала мои грамоты, вырезала из местной газеты статьи о турнирах, записи моих партий. Сочиненные стихи и рассказы нещадно критиковала. Я постоянно старался посещать наш город, любил его нешумный медленный ритм, зеленые луга в излуках тихой реки. Бродил в тех парках, где деревья были свидетелями моей любви. Подолгу сидел у реки на острове Дятлинка, где всё так же, как и мы в детстве, забравшись на раскидистый дуб, ныряли сегодняшние мальчишки. В один из своих приездов я забрел в здание, где был Дворец пионеров. Теперь он стал дворцом молодежи.
По сути дела смена вывески ничего не изменила. По-прежнему полон он был ребятишек, занимающихся в разных кружках, и в той самой аудитории, где играл я в первых своих турнирах, как и прежде, раздавались стуки переключаемых шахматных часов. И занятия вел тот же тренер Борис Исаевич. Он почти не состарился. Стал только заметно ниже ростом, прежний блеск в его глазах сохранился. Как он всегда радовался победам своих учеников! На меня он возлагал большие надежды. Я не оправдал его чаяний. Но он по-прежнему считал меня сильнейшим игроком. Он, увидев меня, радостно заулыбался, мы обнялись. Надолго ли к родным пенатам, спросил он. И узнав, что я на днях уезжаю, стал быстро рассказывать о своих новых учениках и судьбе старых учеников.
Старые ученики разъехались, а новые очень талантливы, но по возрасту малы и не могут играть в турнирах, самому младшему всего пять лет. Получился такой разрыв в шахматной истории города, что два года подряд первенство не проводили. Послушай, загорелся он новой идеей, тебе надо сыграть сеанс одновременной игры с моими учениками. Им будет лестно сыграть с чемпионом. Да какой я чемпион, возразил я, давно уже не играю в турнирах. Борис Исаевич не отступал. Не скромничай, сказал он, - игра в шахматы, как умение кататься на велосипеде или на коньках. Проходит много лет, ты не бегал на коньках, а идешь на стадион и скользишь уверенно. Помнишь, ты соревновался не только в шахматах, мерился силами с лучшими конькобежцами, помнишь, ты же, надеюсь, не разучился скользить по льду, ведь можешь. И мы вспомнили, как я бежал в финале конькобежного первенства. И когда я отстал от всех, по стадиону объявили: последним пришел к финишу пауза чемпион города - была сделана большая пауза - и продолжено - по шахматам …Так что сравнение с шахматами коньки не выдержали. И хотя я любил и хоккей, и баскетбол, особенно баскетбол, моя школьная жизнь прошла под знаком шахмат. Сеансы одновременной игры я давал ещё в школе, пришлось согласиться с Исаевичем.
На следующий день, когда я пришел к Исаевичу, меня уже ждали двадцать игроков, мал мала меньше, их головы едва высовывались из-за края стола. Я прошел ряды, сделав первый ход, разделил доски по дебютам, чтобы легче запоминались позиции, малыши отвечали быстро, порой даже не ожидая моего очередного подхода, а сразу, это облегчало мне задачу. Я расслабился, обычный сеанс.
Даже стал подумывать, кому бы проиграть, наметил, что самому маленькому. Подставил ему фигуру, он задумался и пропустил мой очередной подход к доске. Из-под копны рыжих волос смотрели на меня вопросительно глазенки с прищуром. К моему удивлению, брать подставленного слона, он не стал, выбрал маневр ладьи, позволившей встать ему на вторую горизонталь.
Потом тревожный сигнал прозвучал с третьей доски, за которой сидел паренек в очках, похожий на Ботвинника. Он переиграл меня в дебюте и начал атаку, чтобы отразить которую мне пришлось задуматься. Но я всё ещё был уверен, что выиграю почти на всех досках. На пяти я уже завершил партии, без особого напряжения, поставив мат. Но напрасно был я так смоуверен. Через полчаса я признал своё поражение на пятой и шестой досках. Я вспомнил Тайманова, сейчас я так же, как и он, проигрывая, понимал, что теряю свой престиж. Надо было признать, что новые ученики Исаевича играют не хуже прежних, а в чём-то даже и лучше. Они шли на дерзкие атаки, умели предугадать позицию на десяток ходов вперед. Отразить атаку самого маленького я не смог, как ни старался. И даже обрадовался, ведь хотел же ему проиграть. И было приятно смотреть на него, как он выскочил из-за стола, готовый заплясать. Как хотелось ему, чтобы обратили на него внимание. И уже было кому поздравлять его.
Постепенно, узнав о моих проигрышах, в комнату приходили ребята из других кружков. Становилось шумно. Я старался не реагировать на возгласы и разговоры за моей спиной. Сосредоточился, но даже при всём моём старании сумел выиграть только чуть больше половины партий. И всё-таки я расстроился, неужели я настолько утратил свою силу. И, если проигрываю малышам, то во взрослых турнирах мне делать нечего. Исаевич старался меня успокоить, рассказал, что его малыши в таком же сеансе одновременной игры одолели известного гроссмейстера. А ты, - говорил он – ешё силён, ведь большинство партий за тобой. И уже вечером в холостяцкой квартире Исаевича, окончательно успокоившись, мы выпили за молодых, за то, что они превзошли нас. Иначе и быть не может, сказал мой учитель, каждое следующее поколение должно быть умнее.
Добавить комментарий