В 2003 году издательство нашего журнала Seagull Press выпустило книгу воспоминаний Эмиля Дрейцера “Кто ты такой: Одесса 1945-53 г.г.”, получившую широкий отклик. Готовится издание книги на английском языке. Журнал “Чайка” опубликовал несколько глав из этой книги, а также две новые главы, которые войдут в готовящееся новое издание книги. Сегодня мы публикуем еще одну новую главу.
— Все евреи трусы. Во время войны в Ташкенте прятались, — звенят в моих ушах слова одноклассников.
Их атака произвела на меня такое сильное впечатление, видимо, потому, что была неожиданна. Не было предупреждающего беду сигнала. Начало моей памяти связано с таким сигналом—сверлящим душу воем сирены. По предутренним пустынным, пахнущим стылой пылью улицам разносится монотонный мужской голос из репродукторов на столбах:
— Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Похоже, что диктору самому тошно повторять одно и то же несколько раз на дню.
Моя голова — на влажноватой от утренней росы подушке на подоконнике распахнутого в лето окна. Мама в фате распущенных на ночь волос тормошит меня. Она берет меня на руки, прижимает к себе. Ее разомлевшее от сна тело пышет жаром. Я с трудом разлепляю веки: по рассказам мамы, я в детстве был ужасным соней. Она заворачивает меня в одеяло, то и дело оглядываясь на едва подсвеченное небо. Оттуда доносятся громкие хлопки. Уже на мамином плече я замечаю высоко в небе аэроплан. К нему снизу, с земли, с треском несутся, догоняя друг друга, оранжевые пунктиры.
Рядом папа в майке. У него бледное лицо. Кажется, впервые я вижу его без очков. Он щурится, пытаясь найти их на ночной тумбочке. Наконец, находит их и тянется рукой к блюду из черной жесткой бумаги на стене. Внутри блюда — плашка с двумя винтами. Блюдо говорит то мужским, то женским голосом, а иногда из него раздается музыка. Я уже знаю: это — радио. Сейчас из него доносится голос мужчины. Он говорит медленно, растягивая слова. От его сурового голоса моя кожа покрывается мурашками. Кажется, это волшебник из сказки произносит грозное заклинание. Что-то вроде — шурум-бурум: “Ацса-вец-кава... ин-форм-бюро!”
Почему на обвинения соклассников, что евреи отсиживались в тылу, в Ташкенте, наиболее известном местом эвакуации, я не сказал сразу, что мой папа тоже воевал? Может быть, потому, что, когда началась война, отец надел не солдатскую гимнастерку, а комбинезон? И в руках у него был не обычный пистолет, а особенный, стреляющий не пулями, а... краской?
Вскоре после начала войны его призвали в армию. Первоклассного маляра по гражданской профессии, прикомандировали к ремонтным мастерским Второй Воздушной Армии, расположенным на окраине города, в районе 7-ой станции Фонтана. После того, как наши истребители, потрепанные в первых боях, наскоро чинили, он спешно красил их перед тем, как, готовые заново ринуться навстречу новой волне немецких бомбардировщиков, они взмывали в небо.
Он перестал ночевать дома, но первое время мы виделись каждый день. Одессу защищали долго — больше двух месяцев. Рано утром мы с мамой шли на Греческую площадь, в квартале от нашего дома. Садились в семнадцатый трамвай. Ехали на окраину города и сходили у железных ворот с пятиконечной звездой. У входа стоял часовой. Мама шла по тропинке в стеклянный домик-контору, где работала учетчицей, а я — к двум сбитым из фанеры сараям, огороженным заборчиком из ржавой проволоки. Это был детский сад при ремонтных мастерских. Кроме мамы, в них работало много других вольнонаемных, у которых были маленькие дети.
Когда немцы приблизились к городу, папа достал маме и мне билеты на пароход “Ленин”. На нем отправлялись в тыл оборудование заводов военного значения и технический персонал. Папины мастерские получили приказ отступать по железной дороге.
Я помнил, как прощался с папой. В ту ночь небо громыхало и вспыхивало, как от далеких ливней. Я долго не мог уснуть, а когда задремал, меня разбудила мама. Спросонок я куксился и ежился. Папа взял меня на руки. Он был колючий. Колючей была щека, к которой он прижал меня, колючей была его шинель. Папа сурово и серьезно смотрел на меня сквозь круглые очки в стальной оправе. Наконец, опустил на пол, потоптался в дверях, что-то пробормотал и не оборачиваясь вышел за порог.
Увидел его я снова после окончания войны, в июне сорок пятого. С мастерскими Второй Воздушной он дошел до Бухареста и Вены.
В семьях моих родственников было немало бойцов. Война только отгромыхала, и вернулся — руки-ноги целы — дядя Абрам, папа моей двоюродной сестры Евы. Он служил в артиллерии наводчиком. Высокий, с крупными чертами лица, с постоянным пытливым выражением на нем, он плохо видел без очков с толстой линзой, но с ними немецкие танки находил неплохо, добив последний на подступах к Берлину. У него была грудь в медалях. Они звякнули, когда, пригнувшись, он ступил в подвальную комнату, в которой, вернувшись из эвакуации, жили его жена и дочь. Вошел с другим рослым мужчиной, артиллеристом-украинцем, с которым прошел всю войну. Тот в шутку сказал девочке с огромным бантом в волосах, прижавшейся к матери и глядящей исподлобья на незнакомых мужчин, ввалившихся в ее дом:
— Ну, кто из нас твой папа?
Ева постояла в недоумении, перекатывая свои глазищи с одного великана на другого. Отца она не помнила. Ей было только два года, когда он ушел на войну. По маминым рассказам, он был в очках. Вот к очкастому она осторожно и подошла, раздувая от волнения ноздри:
— Ты мой папа?
Мой двоюродный брат Яня Тенцер своего папу, Исаака, тоже не помнил. Знал только из семейных рассказов, что юношей тот дрался за революцию в буденновских полках. Потом, работая грузчиком в одесском порту, учился в медине. Стал хирургом. Очень хорошим хирургом. До войны об его операциях писали в газетах. Когда Яня родился, папа был на финской войне. После нападения немцев тут же вызвался пойти на фронт. Ему, видному хирургу, предложили относительно спокойный, хорошо оборудованный госпиталь для высших чинов — полковников и генералов. Он настоял, чтоб отправили на передовую, в полевой госпиталь. Мама получила от него всего несколько писем. Он попал в окружение под Севастополем; там и погиб.
Дядю Яни, Илью Бронфмана, тоже ушедшего на фронт добровольцем, убили на Курской Дуге. Когда бабушка Яни получила похоронку, стоя на пороге их мазанки в Самарканде, она упала лицом в пыльный двор и закричала тем страшным криком, каким кричат люди, у которых разом вырывают внутренности. Пришла с работы ее дочь. Увидев мать, распростертую на земле, вмиг поняла, что случилось с братом. Побелела лицом так, что белыми стали даже зрачки.
Всю войну прошагал рядовым мой дядя Наум. До войны работавший электриком, небольшого роста, рано облысевший, он житейски был не очень удачлив. Но тут повезло — вернулся, выжил.
Племянник дяди Абрама, Фройчик Гринберг, в шестнадцать лет стал секретарем комсомольской организации. Учился в школе Осовиахима (Союза Обществ содействия обороне и авиационно-химическому строительству СССР). В 1939 году, во времена большого террора, его посадили в тюрьму, пытали, обвинили, как водилось, в шпионаже в пользу нескольких иностранных разведок. Потом произошло чудо — освободили. В войну он стал летчиком, сбрасывал оружие и продовольствие белорусским партизанам. На каждый вылет ему приходилось давать новый самолет: предыдущий был изрешечен немецкими пулями. Пять раз летал Фройчик в немецкий тыл. Пять раз меняли самолет. Его представили к награде, возили на прием в Кремль.
— Большое спасибо, товарищ Фройчик Гринберг, — должно быть, говорил, пожимая его руку, товарищ Сталин.
Два других моих родственника отличились на полях битвы. В битве у Великих Лук Абрам Маляр в одиночку вывел из-под шквального огня наш бронепоезд. Пинхус Рабинович руководил одним из участков обороны осажденного Ленинграда. После войны учился в Военной Академии имени Фрунзе, служил в Дальневосточном военном округе и написал книгу о своем военном опыте.
Был еще “Ваня” Табенкин, муж моей тети Эси. Вообще-то его имя было Исроел. “Ваней” он стал благодаря немцам. В первые месяцы войны у Гомеля попал в окружение. Дело было к ночи, когда брали в плен. Светя фонариками в лица, немцы спешно, до утра, поделили пленных на “иванов” и “юде”. Последних тут же отводили к оврагу и расстреливали.
— Иван! — глянув на тяжелый подбородок и светло-серые глаза Исроеля, крикнул молоденький обер-лейтенант.
Исроел знал, что утром разберутся окончательно: заставят спустить брюки. Ночью ременной бляхой, которую не догадались отобрать, прорыл канаву под проволокой, сполз к Днепру. У Гомеля река не очень широкая, переплыл к своим. Водитель танка, он лопатил землю войны до последнего дня. Трижды горел. Выжил, чтоб на четвертом своем танке первым выскочить на брусчатку берлинской мостовой. Его не раз награждали за отвагу.
Теперь, с дистанции полвека, вспоминая то время — злые упреки евреям в трусости и бегстве от войны, я думаю о том, как много значило бы для меня и таких же, как я, еврейских детей, широкое освещение того, как на самом деле сражались евреи. Что больше полумиллиона ушло на фронт, и около двухсот тысяч из них погибло в борьбе с фашистами. Что те, кто выжил, сражались геройски — около 170 тысяч евреев были награждены орденами и медалями. Среди них около ста пятидесяти удостоились высшей воинской почести — звания Героя Советского Союза, а двое — Яков Смушкевич и Давид Драгунский — стали даже дважды героями.
Евреи были не только рядовыми пехотинцами, артиллеристами, танкистами и матросами, но и водили в бой пехотные полки, танковые дивизии и морские флотилии. Многих из них наградили орденами, носящими имя великих русских полководцев и флотоводцев Суворова, Кутузова, Ушакова и Нахимова.
Играя со сверстниками в воздушный бой, я бросал в атаку склеенные из щепок “Миги” и “Лаги”. Как много для меня, как и других еврейских мальчиков моего поколения, значило бы, если бы мы знали, что буква “Г” знаменитого “Мига” была дана в честь одного из его конструкторов Михаила Гуревича? Ах, если бы во всеуслышание объявили, что один из конструкторов “Лага” Лавочкин был евреем! Семен Алексеевич — поди догадайся! Как было знать, что Лавочкин был сыном меламеда, учителя в хедере, который, чтоб не портить себе в советское время карьеру, взял себе русское имя “Алексей”?
Их было не мало — героев войны, чье еврейское происхождение замалчивалось. Уже в августе сорок первого года, чтоб доказать, что наша авиация не уничтожена, как хвастали немцы на весь мир, вместе с другими летчиками, Берлин бомбил Герой Советского Союза капитан Михаил Плоткин. Другой еврей — пилот Марк Галлай впервые в истории авиации провел ночной бой над Москвой, сбив Юнкерс. А когда поздней осенью сорок первого немцы рвались к Москве, первым, кто остановил их, был Особый кавалерийский корпус под командованием еврея — генерала Льва Доватора.
Кто из нас, детей войны, не знал тогда о подвиге Николая Гастелло, направившего свой горящий самолет на колонну немецких танков! Мы, мальчишки, играя в войну, в раже воображаемой воздушной атаки кричали: “Иду на таран!” и бросались всем телом на пустые бочки на задворках магазинов.
Ах, если бы радио и газеты сообщили на всю страну, что на следующий же день, еще ничего не зная о Гастелло, точно также распорядился своей жизнью другой летчик — старший лейтенант Исаак Пресайзен. Ему посмертно дали орден Ленина.
А Зоя Космодемьянская! Одно из самых знаменитых имен времен войны. Именем этой партизанки назвали школы, библиотеки и пароходы. Схваченная фашистами, она под пытками никого не выдала, гордо приняла смерть.
За месяц до нее в Минске, при огромном стечении народа повесили еврейскую девушку Машу Брускину, совершившую такой же подвиг! Медсестра по гражданской профессии, она участвовала в партизанской операции — помогала бежать из плена большой группе наших бойцов. Ее схватили по доносу, допрашивали и пытали. Потом, как и Зою, вместе с другими арестованными провели по городу в назидание другим, привесив на шею щит: “Партизанка, стрелявшая по германским войскам”.
Машу первую из группы подвели к виселице, накинули петлю на шею. Как и Зоя месяц спустя, она ни разу не дрогнула, вела себя с достоинством. В последний момент крикнула в лицо палачам: “Наша кровь не пропадет!”
Были еще, по крайней мере, две другие девушки-еврейки, совершившие такой же подвиг. Одна из них, Мирра Вульфовна Синельникова, была на год младше 18-летней Космодемьянской, когда пошла добровольцем в армию, стала парашютисткой и разведчицей. Она проникала в тыл врага и сообщала по радио дислокацию немецких войск. Ее тоже выдали, схватили и пытали. Обливаясь еврейской своей кровью, она крикнула эсэсовцам: “Ничего вы от меня не добьетесь, трусы проклятые!”
Была еще Евгения Яковлевна Полтавская, которая, попав в засаду, была ранена, взята в плен и после пыток расстреляна. Ее труп, как Маши и Зои, был затем в назидание другим повешен на городской площади Волоколамска.
А один из самых ярких героев войны — рядовой Александр Матросов, ринувшийся грудью на амбразуру вражеского дзота! За год до него, в бою за деревню Жигарево Московской области, точно также пожертвовал своей жизнью рядовой Абрам Исаакович Левин. Матросову присвоили звание Героя Советского Союза. Левину поставили памятник в той же деревне, посмертно наградили орденом Ленина. И на том спасибо. Не в звании дело. Не в наградах. Но если бы о подвиге Левина узнала вся страна, как узнала она через год о Матросове, тогда, возможно, мальчишки в моем классе не пели бы гнусную песенку об Абраме, отсиживающемся в тылу...
Впрочем, быть может, я слишком наивен. Все равно бы пели...
C популяризацией участия евреев в войне дело обстояло непросто. Как ни удивительно, в то время, как замалчивались реальные еврейские герои, в кино военного времени все-таки нашлось место положительным еврейским персонажам. Спустя много лет, уже живя в Америке, пересматривая на кассетах запомнившиеся с детства фильмы о войне, я обнаружил в них диспропорциональное присутствие евреев. В знаменитой картине “Два бойца” есть такой эпизод. Один из героев картины, роль которого исполняет Марк Бернес, посещая госпиталь, где лежит его раненый друг Саша, замечает еще одного раненого бойца.
— Миша! Шапиро! — восклицает Бернес с состраданием, бросаясь к нему.
Вот перед посадкой в грузовик выкрикивают списки девушек, которые вызвались рыть противотанковые рвы, и одна из первых фамилий в этом списке — Меерович.
При тщательной цензуре в советском кино евреи не могли появиться на экране случайно. Таковы были требования контрпропаганды. Чтоб подорвать боевой дух Красной Армии, немцы сбрасывали с самолетов листовки, в которых призывали повернуть оружие против евреев, которые-де отсиживаются в тылу, пока русские за них воюют.
То, что такой призыв падал на благодатную почву, что подобные настроения в Красной Армии существовали, в завуалированном виде отражено в тех же “Двух бойцах”. Некий артиллерист, узнав, что герой картины — родом из Одессы, говорит с презрительной усмешкой:
— Знаем мы ваших, одесских!
Интонация недвусмысленно позволяет понять, что в устах артиллериста “одессит” означает “еврей”, эвфемизм, широко распространенный и до сих пор. Реплика, таким образом, приобретает скрытый антисемитский смысл. Мол, евреи — те еще вояки!
Герой картины дает ему отпор:
— Каких одесских? Моряков в бою? Женщин и детей под германскими бомбами? Этих ты видал?
Артиллерист продолжает ухмыляться:
— Да знаем мы вашу Одессу!
Но последнее слово остается за Бернесом:
— Слушай, ты Одессу не трогай! Там горе и кровь.
Вот и пришлось волей-неволей вводить в фильмы еврейские персонажи, так или иначе участвующие в войне...
Однако фактам еврейской отваги и геройства, продемонстрированных на фронтах, на экране все-таки меcта не нашлось. В другой картине военного времени “Жди меня” Миша Вайнштейн (его роль исполняет обаятельный актер-еврей Лев Свердлин) играет роль второй скрипки. На какую еще может претендовать в советском кино представитель нацменьшинства! Вайнштейн — военный корреспондент. То есть, хоть он сам и не воюет с оружием в руках, но как-то в борьбе все же участвует. Запечатлевает героическую битву с врагом. Поддерживает боевой дух Красной Армии. Возможно, полагая, что этого недостаточно для нужного эффекта, в фильме его ранят.
Миша — свой в доску, не хуже всякого русского. Рука на перевязи — но пьет водку наравне со всеми. Верен мужской дружбе. Ободряет жену русского друга: “У настоящих мужчин есть очень хорошая привычка. Когда их по-настоящему ждут, они всегда возвращаются”.
Настоящий мужчина, конечно, — Николай. Но и еврейский персонаж тоже в некотором роде молодец. Не подкачал. В конце фильма его тепло обнимает вернувшийся в свой дом русский герой — высшая награда для еврея. Его приняли, одобрили. Не обсмеяли, не унизили — и на том спасибо.
Совсем как в анекдоте: хороший человек, хотя и еврей...
Добавить комментарий