Предлагаем вниманию читателей заключительные главы книги Семена Резника «Мечников». Книга была впервые издана в 1973 году в серии «Жизнь замечательных людей». Сейчас в Москве, в издательстве «Вест-консалтинг», готовится ее 2-е издание.
С. Р.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пастеровский институт. Работы по старению
1
Внешне жизнь Ильи Ильича текла однообразно.
Квартира находилась возле института Пастера, на улице Дюто, 18, и, бывало, в течение многих месяцев Илья Ильич не покидал квартала, двигаясь ежедневно по одному короткому маршруту. Утром: квартира — лаборатория; вечером: лаборатория — квартира.
Рядом шумел Париж. В большом городе рождались и умирали, любили и ненавидели, пили вино и просили милостыню. В нем громко смеялись и тихо плакали, молились и богохульствовали.
Франция восхваляла саму себя.
Франция заключила союз с Россией и мечтала вернуть отторгнутые Германией провинции Эльзас и Лотарингию. Франция, как никогда прежде, славила национальных героев; как никогда прежде, преклонялась перед армейским мундиром.
Подспудно в этом мутном потоке пробивались другие течения. Уже томился на Чертовом острове ни в чем не повинный капитан Альфред Дрейфус; его брат Метью Дрейфус уже вел сыскную работу, чтобы найти истинного автора «бардеро» — того секретного документа, переданного якобы Альфредом представителю враждебной державы. Скоро Метью Дрейфус предъявит доказательства того, что «бардеро» написано и передано германцам капитаном Эстергази. Но Эстергази будет оправдан военным судом, не желавшим признать «ошибку» и осудившим невинного Дрейфуса. Тогда Эмиль Золя выступит со смелой статьей «Я обвиняю!», и его осудят за «клевету». Разъяренная толпа заклеймит писателя как «изменника» и побьет стекла в его квартире. Но с этого момента в общественном сознании Франции наметится поворот. Вместе с другими передовыми деятелями в поддержку Золя и в защиту Дрейфуса выступит директор Пастеровского института Дюкло...
Но тщетно мы будем искать среди лиц, хоть как-то причастных к этим событиям, Илью Ильича Мечникова. Во Франции он всего лишь «независимый иностранец»; проблемы чужой страны – не его проблемы.
Только в своей маленькой квартирке, стены которой были увешаны картинами Ольги Николаевны, и особенно в институтском кабинете — здесь у окна стоял большой белый стол; на нем батареи пробирок, трубочек, склянок с разноцветными жидкостями; на лабораторном столе что-то булькало в колбах и ретортах; в стеклянных клетках вдоль стен тихо попискивали морские свинки, — он чувствовал себя дома.
И когда приходили к нему за помощью, он забывал, что «его хата с краю»: пускал в ход все свои связи, использовал свой авторитет ученого, даже деньгами одаривал неимущих, благо Поповка, благодаря умелому управляющему, давала хотя и скромный, но твердый доход.
Л. Горовиц-Власова вспоминала, как она в 1896 году приехала в Париж поступать на медицинский факультет. Иностранцев в вузы старались не принимать, и у девушки не было иного выхода, как обратиться к Мечникову.
Илья Ильич тут же сел писать декану факультета, но признался, что еще не освоил «всех тонкостей французского эпистолярного языка», и позвал на помощь одного из своих учеников-французов. Разгорелся спор, так как Мечников «с жаром отстаивал некоторые из выражений своей редакции», но, наконец, письмо было составлено.
Отказать девушке после этого не решились, но и не спешили зачислить ее на факультет. Занятия уже начались, а она пребывала в неизвестности. Неожиданно ее вызвал декан и, улыбаясь, сказал:
— Ну что ж, если профессор Мечников не может поехать с вами в Лион, придется нам принять вас.
Оказалось, Мечников послал еще одно письмо декану, в котором писал, что ввиду юного возраста девушки он принял над ней «опекунство», а поехать с нею в Лион или другой город не может...
О его доброте знали многие и нередко злоупотребляли ею.
«Еще больше, чем Ваши знания, — писал Эмиль Ру своему другу, — к Вам привлекает Ваша доброта. Кто из нас ее не испытывал? Я видел трогательные доказательства ее много раз, когда Вы ухаживали за мной, как за ребенком. Вам так приятно оказать услугу, что Вы благодарны тем, кому ее оказали... Не дать для Вас так тяжело, что Вы предпочитаете лучше быть обманутым, чем отказать».
К нему приходили знакомые и знакомые знакомых; приходили с рекомендательными письмами и без рекомендательных писем; приходили врачи и ученые из разных стран; приходили больные и родственники больных — просили устроить на лечение; приходили студенты — особенно много из России, — просили, как и Горовиц-Власова, помочь поступить в высшее учебное заведение. Если требовалась его помощь, он в любой момент готов был оторваться от рукописи или микроскопа, хотя, как писал один из посетивших его журналистов, «каждое новое изыскание, новое открытие радует его гораздо живее, доставляет ему несравненно большее удовольствие, чем любителю парижской жизни — квинтэссенции вавилонских наслаждений».
Этьен Бюрне, один из ближайших учеников Мечникова, называл его лабораторию «новым типом учреждения», «центром европейской науки». «Несколько квадратных метров лаборатории Мечникова, — писал Бюрне, — представляли на самом деле одну из вершин Европы, свободное пространство, живую клетку, обладавшую защитными свойствами, иммунитетом против предрассудков, самодовольства, самоуспокоенности, эгоизма и обмана».
Эту несколько высокопарную характеристику нельзя, однако, считать преувеличенной. Ру называл лабораторию Мечникова «самой жизненной в нашем доме», куда «толпами стекаются желающие работать». Он говорил, что Мечников зажег в институте «очаг, свет которого виден издалека»; именно в его лаборатории «обсуждается очередное событие в бактериологии; сюда приходят посмотреть интересный опыт; здесь исследователь ищет мысль, которая вывела бы его из затруднения».
«Именно к Вам, — писал Ру своему другу, — обращаются с просьбой проверить только что подмеченное явление; с Вами делятся открытием, которое часто не переживает Вашей критики; и, наконец, так как Вы все читаете, то каждый и обращается к Вам за нужной справкой, с просьбой сообщить содержание только что появившейся статьи, которую сам не прочтет».
Мечников не только все читал; он обладал способностью запоминать все важное из прочитанного.
Ежедневно в институт поступало множество научных журналов; Мечников, по воспоминаниям А. М. Безредки, прямо в передней «набрасывался на них, немилосердно разрывал обложки и, лихорадочно пробежав оглавления, умел останавливаться, руководимый особым чутьем, на статье, которая представляла действительно интерес».
Нередко он тут же прочитывал заинтересовавшую его статью; несмотря на протесты библиотекаря, уносил всю кипу журналов в свой кабинет и прочитывал еще раз, с карандашом в руках. Этого было достаточно, чтобы через много лет безошибочно назвать фамилию автора, номер журнала, год издания... «При этом, — вспоминал Безредка, — не без некоторого кокетства, И[лья] И[льич] иногда прибавлял к своему указанию, что статья должна начинаться справа или слева, сверху или снизу страницы». Его близорукие глаза были удивительно цепкими. Если ему надо было запомнить имя или дату, он записывал их на клочке бумаги, который тут же разрывал и выбрасывал. «Раз имя или число были запечатлены на его сетчатке, — пояснял Безредка, — он более их не забывал».
Откровенный и словоохотливый, остроумный и увлеченный, он служил в институте неким «центром всеобщего тяготения». Если где-нибудь во дворе собиралась кучка людей, можно было не сомневаться, что в середине ее стоит Мечников.
К сожалению, от работы его отрывали не только просители.
Однажды в лабораторию пришел какой-то врач из Америки и на вопрос, что ему угодно, ответил, что хочет «посмотреть на великого Мечникова». Илья Ильич быстро выскользнул из кабинета и, капризно скривив рот, прокричал работавшему в другой комнате Безредке:
— Александр Михайлович! Уберите от меня этого американского болвана!
С годами, по мере того как росла популярность Мечникова, такого рода посетители появлялись все чаще. Он отводил душу по воскресеньям: «посетителям» было невдомек, что ученый и выходные дни проводит в лаборатории.
Илья Ильич чувствовал себя счастливым, когда мог без помех предаваться своим занятиям: неудивительно поэтому, что он по три года не бывал в театре и даже не знал, есть ли в Париже опера.
Впрочем, его страсть к музыке была уже не так сильна, как в молодости.
Он вообще во многом изменился.
Стал менее импульсивен, менее нервен, менее «чувствителен к крайним ощущениям», говоря словами Ольги Николаевны. Потому-то музыка не доставляла ему теперь столько радости, как прежде; но зато грохот, скрежет, лай собак, мяуканье дерущихся кошек не причиняли ему теперь острых страданий... Кушанья, к которым он пристрастился еще в детские годы, не доставляли теперь ему особого удовольствия; но зато он и не мучился, когда надо было принять горькую микстуру... Истинное наслаждение он получал теперь от впечатлений «нейтральных». Он полюбил тишину. Полюбил простую еду: хлеб и чистую воду. Он не искал теперь живописных мест, и если ради Ольги Николаевны уезжал иногда вместе с нею отдохнуть в Швейцарию, то редко высиживал там больше двух недель: скучал по лаборатории. Но теперь он «несказанно наслаждался видом зеленеющей травки, распускающихся почек вокруг него; первые шаги, улыбка ребенка приводили его в восторг и делали счастливым». Илья Ильич говорил, что у него развился «инстинкт дедушки». Сознательно лишив себя радостей отцовства, он с особенным удовольствием крестил детей чуть ли не у всех друзей и знакомых и отчаянно баловал крестников.
Привыкший анализировать свое душевное состояние, Илья Ильич неоднократно объяснял супруге (а она добросовестно внесла в свою книгу), что, «став менее требовательным, он ценил жизнь такой, какой она представлялась, ощущал непосредственную жизнерадостность. Инстинктивное «чувство жизни» расцвело в нем. Он теперь смотрел на человеческую природу и на жизнь с другой точки зрения, чем в молодости, потому что эволюция привела его к большему психическому равновесию: он приспособился».
В 1898 году Мечниковы приобрели небольшую дачу с фруктовым садом в Севре — уютном поселке недалеко от Парижа. Поначалу они проводили там лишь летние месяцы, но с 1903 года перебрались туда окончательно. Ежедневные маршруты Ильи Ильича удлинились. Каждое утро он на поезде приезжал на вокзал Монпарнас и оттуда направлялся в институт, а вечерами — обратно на вокзал и в Севр. Впрочем, от института до вокзала было рукой подать: всего-то три квартала. Он возвращался из Парижа, увешанный пакетами со всевозможной снедью, которой любил баловать «девочку» (как нежно называл жену), и торчавшими из карманов газетами и брошюрами — он их читал дорогой. Сходя с поезда, неизменно веселый и бодрый, Илья Ильич отыскивал глазами встречавшую его Ольгу Николаевну:
— Какой воздух! Какая зелень! Какое спокойствие! — обычно говорил он. И тут же подводил под свои впечатления «теоретическую» базу:
— Видишь, если бы не проведенный день в Париже, я бы уже менее чувствовал прелести Севра, покой в нем.
«Он возвращался к семи часам и больше не работал,— вспоминала Ольга Николаевна, — вечера были его полным ежедневным отдыхом: он всецело предавался ему, чувствовал себя нараспашку, шутил, рассказывал все события дня, говорил о своих исследованиях, о плане опытов следующего дня; часть вечера он читал вслух, а затем слушал музыку не только из любви к ней, но и для того, чтобы «перейти на другие рельсы».
2
Он приспособился.
Он был полон тихой жизнерадостности, хотя оснований для пессимизма у него теперь было ничуть не меньше, чем в годы многострадальной молодости.
Потому что, познав наконец в полной мере счастье простого человеческого существования, он не мог не ужаснуться при мысли, что безжалостное время берет свое и от тех шести-семи десятков лет, которые еще, кажется, так недавно почти все лежали перед ним впереди, остался сущий пустяк... Ведь борода его уже была живописно разукрашена серебряными нитями, а от уголков глаз пролегли глубокие бороздки; вновь появились сердечные перебои; стали беспокоить почки. И хотя врачи не находили ничего угрожающего, он не мог не понимать — надвигается старость.
Но происшедшая с ним перемена была глубже, чем кажется с первого взгляда, ибо «несправедливости общего характера и личные неприятности не вызывали более в нем отвращения к жизни и желания покончить с нею, а лишь стремление преодолеть их», — писала О. Н. Мечникова.
Не возьмемся судить, чем считал он надвигающуюся старость: несправедливостью общего характера, или только личной неприятностью, но он преисполнился стремлением ее преодолеть.
...Илья Ильич вырвал из своей живописной бороды несколько седеющих волосков и положил их под окуляр микроскопа...
3
Как вы думаете, что он увидел?
Ну, конечно же, их — фагоцитов!
Оказалось, что зернышки красящего пигмента захвачены клетками!..
Как описать восторг, в который пришел, увы, уже седеющий Илья Ильич...
Впрочем, если быть совсем точным, то он начал не со своей бороды, а с волосков шерсти стареющей собаки.
И прежде чем поместить их под микроскоп, обработал специальным раствором.
И самое главное — увидев своих старых знакомцев, Мечников, конечно, обрадовался, но нисколько не удивился.
Потому что он так и предвидел.
Пройдя с ним уже добрые три четверти его жизненного пути, мы могли убедиться, что он очень часто предвидел то, что видел потом под микроскопом. Так уж был устроен его мысливший аналогиями ум. Ставя опыт, он заранее знал, что должен получить. И ошибался редко.
Фагоцитоз Мечников рассматривал не только как средство борьбы с инородными включениями. Уже из первых своих наблюдений над блуждающими клетками он сделал вывод, что фагоциты захватывают и растворяют омертвевшие или ослабевшие клетки самого организма. Так бывает, например, когда хвостатый головастик превращается в бесхвостую лягушку: атрофия хвоста сопровождается поеданием «лишних» клеток фагоцитами.
Но старение — это тоже атрофия, только медленная.
В старости уменьшается рост и вес организма, становятся хрупкими кости, жесткими мышечные ткани; стенки сосудов утрачивают эластичность, что ведет к артериосклерозу — типичной болезни стариков. Все это — атрофия. Все это поедание фагоцитами «благородных» клеток, перерождение их в инертную соединительную ткань...
Итак, исследование седеющих волос его предположение подтвердило.
Исследование других атрофических явлений — тоже.
Макрофаги — один из видов фагоцитов, — в течение всей жизни охраняющие организм, в старости ускоряют его гибель. Макрофаги «поедают» клетки половых желез, печени, сосудов, нервной системы. Вот заключение, к которому пришел Мечников.
Нельзя ли приструнить этих агрессоров? Или усилить сопротивление «благородных» тканей?
Он знал, что если в брюшную полость морской свинки впрыснуть кровь кролика, то в организме животного вырабатывается сильнейший антитоксин: кровь такой вакцинированной свинки убьет кролика. Открытие это сделал в его лаборатории Бордэ. Он установил, что антитоксин растворяет красные шарики, так что кровь кролика становится прозрачной. Но ведь к такому результату приводят большие дозы антитоксина. А малые? Они должны стимулировать организм кролика!
И действительно: малые дозы крови вакцинированной свинки «заставили» организм кролика в несколько раз увеличить «производство» красных шариков.
Но ведь свинке можно вводить не только кровь другого животного... Можно вводить клетки печени, мозга, мускульной и других тканей. И тогда ее организм должен вырабатывать вещества, малые дозы которых будут стимулировать усиленное производство соответствующих «благородных» элементов. Итак, надо получать самые различные стимулирующие сыворотки.
О, это была программа на много лет вперед! Более того, это была программа, выполнение которой могло натолкнуться на непреодолимые трудности. Насчет всего этого Мечников нимало не заблуждался. Но, взволнованный открывшейся перспективой и по обыкновению словоохотливый, он направо и налево делился мыслями и имел неосторожность высказать их некоему В. Яковлеву — корреспонденту газеты «Россия».
И вот в конце 1900 года, в преддверии XX века, Мечников узнает, что он новоявленный Фауст!.. Нет, он не Фауст, ибо Фауст в сравнении с ним ничто — просто жалкий безумец и фразер... «Потому что, если бы он в своей лаборатории, среди своих колб и реторт, действительно все изучил, как уверяет <...>, не нуждался бы он в услугах красного Сатаны, и не Мефистофель его, а он бы победил Мефистофеля, как всегда свет побеждает тьму и зло».
Изложив свою беседу с Мечниковым, Яковлев не утаил: ученый считает, что пока умеет защищать от малокровия лишь кроликов. Но все это бойкий корреспондент преподнес как «излишнюю» осторожность и скромность ученого.
«Человечество будет обладать возможностью схватить костлявую смерть за фалды савана и задержать ее, — кто знает на сколько времени», — патетически заявил он.
Правда, академик Полайон — Яковлев рассказал ему об открытии Мечникова — «отнесся к тому, что не знает, очень скептически». Он даже сказал, что бессмертие для человека недостижимо. Но зато согласился с тем, что «по законам природы человек должен бы жить 250 лет».
«Что ж, и 250 лет прожить было бы недурно!» — воскликнул пылкий корреспондент.
Статью Яковлева изложили чуть ли не все газеты России. Европейская пресса тоже подхватила сенсацию. Никому не приходило в голову усомниться в верности сообщения. Обсуждали другое: а нужно ли человеку жить 250 лет?
Мечников поспешил послать письмо Д. Н. Анучину, и тот опубликовал его в «Русских ведомостях». Журналист, писал Мечников, «воспользовавшись надеждами, которые они (опыты. — С. Р.) возбуждают, напечатал очень оптимистическую корреспонденцию. Надежду имею и я, — продолжал Илья Ильич, — не только относительно старческой, но и всякой вообще атрофии, но между надеждой и ее осуществлением еще огромное расстояние. Вот почему мне так неприятно проникновение в печать разговоров о моих работах и почему мне так ужасно хочется, чтобы этот газетный шум утих сколь возможно скорее».
Мечту получить специфические антиатрофические сыворотки Мечников не оставил до конца своих дней.
Но он считал, что лечить преждевременную старость, как любую болезнь, намного труднее, чем предупредить. Он стал искать средство оттянуть ослабление «благородных» тканей, и на этом пути, как ему казалось, добился куда более внушительных результатов.
Смерть, по его представлениям, аналогична сну. А потребность в сне многие ученые объясняют самоотравлением организма. При бодрствовании обмен веществ идет быстро, шлаки не успевают выводиться из организма и нервные клетки как бы отравляются ими; во время же сна обмен замедляется и шлаки удаляются.
Если так, то ослабление «благородных» клеток тоже можно объяснить отравлением, только медленным, длящимся долгие годы, всю жизнь. Откуда же берется столь длительно действующий отравляющий фактор? Им может быть никотин, алкоголь и другие яды... Но непьющие и некурящие люди тоже стареют преждевременно.
Значит — микробы, постоянно живущие в организме и выделяющие яды.
Такие микробы — в кишечнике. Микрофлора кишечного канала разнообразна; в нем обитают полезные микробы, но есть и вредные. Таковы, например, гнилостные бактерии (они вырабатывают фенол и индол) и микробы маслянокислого брожения. И те и другие вместе с пищевыми остатками гнездятся в толстой кишке.
Мечников сравнивает продолжительность жизни птиц, у которых толстые кишки едва намечены, и млекопитающих, у которых они развиты сильно. И оказывается, что вторые живут, значительно меньше, чем первые. Причем бегающие птицы (страусы; у них развиты толстые кишки) живут мало, а летающие млекопитающие (летучие мыши; у них толстые кишки не развиты) — долго.
Со свойственной ему решимостью Мечников выводит закон: чем длиннее толстая кишка, тем короче жизнь.
Так что же — удалять толстую кишку? Но британский хирург Лэн еще не делал своих операций по удалению толстой кишки. Да и можно ли поголовно оперировать все население планеты?
Нет, надо удалить из организма не толстую кишку, а вредных бактерий!
Мечников пытается использовать для этой цели ферменты, выделяемые личинками моли: они губительны для гнилостных микробов. Но опыты положительного результата не дают. Он пытается применить ферменты кишечника животных, питающихся падалью (в трупах всегда много гнилостных микробов; если они безвредны для животного, то, значит, в кишечнике должны быть убивающие их вещества), но опять без успеха.
И тогда Илья Ильич пускает в ход свою излюбленную идею об антагонизме микробов. Гнилостные бактерии «боятся» молочной кислоты. Мясо, оставленное на воздухе, быстро загнивает, но этого почти никогда не бывает с молоком: оно скисает, ибо в нем есть сахаристые вещества — с их помощью палочка молочнокислого брожения вырабатывает молочную кислоту, чем и препятствует гниению. То же самое происходит и с другими продуктами: квашеная капуста, соленые огурцы не портятся из-за присутствия молочной кислоты. Но если просто принимать внутрь молочную кислоту, проку будет немного: она всосется еще в желудке и просто не дойдет до толстой кишки. Надо, чтобы молочная кислота вырабатывалась «на месте действия». А для этого следует употреблять молочнокислые бактерии.
Итак, простокваша.
Мечников изучает кефир, русскую простоквашу и варенец, кумыс, кислое молоко кавказцев, египтян, болгарский йёгурт.
И всякий раз, кроме молочнокислой палочки, он обнаруживает другие микроорганизмы, в том числе — бактерии спиртового брожения. А задача не только в том, чтобы заселить кишечник полезными микробами, — необходимо еще воспрепятствовать проникновению вредных. Для этого надо раз и навсегда исключить из рациона сырые продукты и сырую воду. Простоквашу готовить только из кипяченого молока. И применять не обычную закваску, а чистую культуру молочнокислой палочки. Лучше всего — болгарской, которая вырабатывает особенно много молочной кислоты. Правда, при этом молоко приобретает неприятный запах сала. Поэтому вместе с болгарской палочкой надо использовать еще одну разновидность молочнокислых бактерий, которая препятствует омылению жиров.
Так появляется лактобациллин.
С 1898 года Мечников стал придерживаться строгой диеты; в 1901-м включил в нее обычную простоквашу, а позднее — болгарскую. Его примеру последовали Ру и некоторые другие из близких друзей...
Однако задача, которую ставил перед собой Мечников, не исчерпывалась стремлением «продлить прозябание человека на земле», как писал один бойкий фельетонист. Илья Ильич хотел освободить людей от страха смерти, преодолеть главную дисгармонию человеческой природы.
Он обходит приюты для престарелых, беседует с десятками стариков. Увы! Найти «сытых жизнью» ему не удается. Даже те, кто говорит, что ждет не дождется смерти, просто видят в ней единственную возможность избавиться от своих тяжелых недугов. Стоит сказать такому старику, что болезни его излечимы, как он тотчас ухватится за призрачную надежду...
Но Мечников убежден: виной всему преждевременное одряхление организма. Виной всему те условия жизни, при которых старики становятся лишними.
«Цивилизованные народы, — напишет он через несколько лет, — не поступают как жители Огненной Земли или другие дикари; они не убивают и не съедают своих стариков, но тем не менее жизнь последних часто становится очень тяжелой. На них смотрят как на тягостную обузу, потому что они не могут быть полезными ни в семье, ни в обществе. Не считая себя вправе избавиться от них, все же желают их смерти и удивляются, почему так долго не наступает желанный конец».
В 1903 году вышли в свет «Этюды о природе человека» — почти одновременно на французском и русском языках. Позднее, приветствуя Мечникова по случаю его 70-летия, Ру скажет, что более интересной книги он не читал в жизни.
В двенадцати главах этого удивительного сочинения Мечников делает попытку обозреть с научных позиции своего времени те «роковые» вопросы, которые издревле волнуют человечество. Мечников обнаруживает поразительную осведомленность в религиозных и философских учениях — области, казалось бы, ему далекой. Популярность различных религиозных учений Мечников объясняет тем, что они обещают загробную жизнь, а следовательно, помогают верующим хоть отчасти преодолеть инстинктивный страх смерти. Однако надежды, которые обещают людям религиозные доктрины, Илья Ильич считает призрачными.
Обозревая различные философские учения, Мечников приходит к заключению, что даже философы-идеалисты, которые верили в «мировой дух», сомневались в возможности личного бессмертия. Так, Платон, чье учение целиком построено на идее личного бессмертия, «главным образом старается убедить самого себя в существовании будущей жизни». Неудивительно поэтому, заключает Мечников, что «припев всех философских систем постоянно один и тот же: преклониться перед неизбежным, то есть смириться перед перспективой уничтожения».
Насколько же привлекательнее, по мнению Мечникова, его теория «ортобиоза»!..
5
Новоявленный спаситель человечества, претендующий (при всех оговорках о гипотетическом характере многих своих положений) на знание Истины; проповедник, сумевший облечь свое учение в яркую, увлекательную форму и при этом не поступиться и малой толикой строгой научности, оказался в центре внимания «образованной» Европы.
Им восхищаются, его боготворят. Известный голландский ботаник Гуго де Фриз присылает ему теплое письмо, в котором сообщает, что, прочитав «Этюды о природе человека», понял причину той удивительной эволюции, какую претерпело его собственное мироощущение. В молодости де Фриз был пессимистом, и лишь в зрелые годы у него постепенно сложилось радостное отношение к жизни.
Илью Ильича осаждают богатые старики, предлагают миллионы за «возвращение» молодости. О нем распускают сплетни, будто он, корысти ради, держит в тайне способ приготовления простокваши. Появляются фирмы, выпускающие лактобациллин в жидком и твердом виде и рекламирующие свой товар тем, что будто бы только им Мечников продал свой «секрет». Даже испытанные друзья порой попадаются на эти удочки.
«Отвечаю Вам на «деловое» письмо по поводу лактобациллина, — писал Мечников Вере Александровне Чистович. — Вы отлично знаете, что никакого «патента» на это нет и не может быть. И я должен пожурить Вас вдвойне, и как некоторым образом Ваш учитель по части бактериологии, и как старый друг, за то, что Вы подозреваете какую-то «тайну». Какая же может быть тайна, особенно для бактериолога, когда дают чистую культуру в молоке?»
Тайны не было.
Было отчаянное стремление преодолеть главную дисгармонию человеческой природы, открывшуюся ему на закате дней...
И были насмешки, даже обвинения в шарлатанстве.
Одни критики находили его утверждения лишенными логики; другие с жаром опровергали то, что он вовсе не утверждал; третьи уверяли, что его теория вовсе не дает ответа на «вечные» вопросы, ибо согласно ей смерть все равно неизбежна; четвертые считали, что всю-то теорию он выдумал ради собственного успокоения...
Он мог бы, конечно, и смолчать. В конце концов, он свое сделал. Он указал людям путь, и его ли дело, захотят они последовать за ним или нет? Но Илья Ильич считал, что это его дело.
Да, именно теперь он, как никогда прежде, готов ринуться в бой.
Несмотря на горькие уроки, полученные от журналистов, Мечников охотно беседует с ними. Он выступает с лекциями, пишет сам в газеты, журналы, выпускает брошюры. В 1907 году издает «Этюды оптимизма» — объемистую книгу-возражение.
За прошедшие годы он времени даром не потерял. Он настойчиво искал примеры «естественной» смерти в животном и растительном мире; он продолжал исследовать стариков; он жадно изучал биографические материалы о великих людях прошлого и нашел немало фактов, подтверждающих его взгляды. Так, поэты-пессимисты, как правило, наиболее мрачные свои произведения создавали в молодые годы. Таковы Байрон, Леопарди, Пушкин (Пушкина Мечников тоже зачисляет в пессимисты, с чем мы, конечно, не согласимся), Лермонтов.
Будда пришел к своему пессимистическому учению тоже в молодые годы.
В молодости написал свой главный труд Шопенгауэр.
Однако, утверждает Мечников, Шопенгауэр в старости стал иначе смотреть на жизнь — об этом свидетельствует исследование его творчества, которое выполнил крупный невропатолог Мебиус.
Особенно подробно он останавливается на биографии Гёте, благо поэт жил долго и о нем сохранилось особенно много материалов. Пессимизм молодого Гёте, автора «Страданий молодого Вертера», сменился в старости жизнерадостностью и хрестоматийным «олимпийским» спокойствием.
Две части «Фауста», по мнению Мечникова, — это два этапа биографии самою поэта. Первая часть написана молодым Гёте, и в основу ее положена история его любви к дочери пастора Фредерике.
«Хотя Фауст вначале изображен в виде старого ученого, успевшего воспринять все знания своей эпохи, тем не менее он носит явную печать крайней молодости», — убежден Мечников. Отсюда, по его мнению, и пессимизм Фауста.
Во второй же части трагедии Фауст действительно стар. Мечников считает, что Гёте изобразил здесь свою любовь к семнадцатилетней Ульрике фон Леветцов, и предлагает любопытнейшую версию: Гёте стыдился старческого чувства и зашифровал главную тему. С этих позиций Мечников и объясняет вторую часть «Фауста» — одно из самых загадочных произведений мировой литературы.
«В любви Фауста к Елене, — пишет он, — дело касается не мнимого старца, которому стоит снять бороду и переменить берет, чтобы стать молодым, а настоящего старика, о возвращении к молодости которого не может быть и речи, несмотря на все таинственные и волшебные приправы».
Отсюда, по мнению Мечникова, и оптимизм Фауста, несмотря на переживаемую им трагедию.
Сопоставляя обе части великого произведения, Мечников подводит итог:
«В первой части молодой пессимист, полный страсти и требовательности, готов на самоубийство и ни перед чем не останавливается для удовлетворения своей жажды любви.
Во второй части зрелый и старый человек продолжает любить женщин, хотя и иным образом; он умудрен опытом и стал оптимистом; удовлетворив стремления личной жизни, он посвящает остаток дней своих на благо человеческое; достигнув столетнего возраста, он умирает с чувством высшего блаженства, и даже почти можно сказать, что он обнаруживает при этом инстинкт естественной смерти».
Так Мечников подбирает примеры в доказательство справедливости своих взглядов.
6
Но главный его аргумент — он сам.
Вот уже пять, вот уже семь, вот уже одиннадцать лет он придерживается строгой диеты. Ни капли алкоголя. Никаких возбуждающих напитков. Ничего сырого или немытого. И каждый день — один-два горшочка болгарской простокваши. И какое прекрасное самочувствие — лучше, чем в тридцать пять лет! Какой здоровый румянец играет на его щеках!
Каждый день он исследует самого себя. Фиксирует в записной книжке работу пульса и хорошо ли спал.
Он боится за свое сердце.
Он дьявольски боится рака.
Он боится смерти.
Не только потому, что инстинкт самосохранения становится в нем все сильнее. Он знает, что ранняя смерть выбьет фундамент из-под его теории. Он стремится обезопасить себя на этот случай и не устает повторять, что если и умрет «преждевременно», то это ничего не будет значить, так как он лишь в преклонном возрасте нашел истину, когда сердце его уже было тронуто склерозом.
Не о себе заботится он теперь: сам он уже обречен. Но молодежь не должна повторять ошибки стариков. Если молодые люди хотят прожить счастливую жизнь, они должны стремиться к здоровой старости, к «ортобиозу». А для этого есть одно средство: им, Мечниковым, рекомендуемый гигиенический режим!
...Целебное действие простокваши ныне не подлежит сомнению. Молочнокислую диету врачи рекомендуют при многих заболеваниях желудочно-кишечного тракта. Кефир составляет основу молочных смесей, которыми подкармливают младенцев. Но младенцам дают кефир не для того, чтобы отсрочить их старость...
Простокваша как средство продления жизни себя не оправдала. Процесс старения оказался намного сложнее, чем это представлялось Мечникову, хотя он и говорил, что «проблема старости — одна из самых сложных и самых трудных проблем биологии». В открытом Ильей Ильичом явлении «поедания» «благородных» клеток клетками соединительной ткани академик А. А. Богомолец видел важный приспособительный механизм, не ускоряющий, а, наоборот, замедляющий старение. При старении «благородные» клетки не только уменьшаются в числе — они перерождаются, становятся менее мобильными, менее способными реагировать на разнообразные изменения условий, в которых им приходится «работать». При старении замедляется биосинтез белка; истощаются энергетические ресурсы организма; нарушаются регуляторные системы: менее интенсивным становится обмен веществ...
Почему?
К сожалению, современная наука в основном лишь обрисовывает картину того, что происходит в организме при старении, но пока мало может сказать о том, почему это происходит.
Ясно, однако, что старение несводимо к деятельности гнилостных бактерий, как вообще болезни несводимы только к деятельности микроорганизмов. Свидетель и один из главных «виновников» успехов бактериологии в первые десятилетия ее развития, Мечников склонен был видеть в них причину и таких болезней, к которым микробы непричастны. Что ж, то вполне понятный и вполне извинительный грех.
Но с водою не следует выплескивать и ребенка. Не следует забывать, что наука (на ином, разумеется, уровне) нередко возвращалась к взглядам Мечникова, списанным в архив по причине их «устарелости». Таково, например, убеждение Ильи Ильича в инфекционной природе рака. После того как было «точно» выяснено, что рак никак не связан с инфекционным началом, выдающийся ученый Лев Александрович Зильбер выдвинул вирусную гипотезу рака. Была установлена вирусная природа, по крайней мере, некоторых опухолевых заболеваний; в наши дни теорию Зильбера поддерживает большинство онкологов. В своей посмертно изданной книге Л. А. Зильбер писал:
«И. И. Мечников указывал на возможную роль вирусов в возникновении опухолей и утверждал, что они могут проявить свою болезнетворность только при определенных условиях — положение, получившее полное подтверждение при изучении многих опухолей вирусного происхождения».
Австралийский иммунолог Ф. Вернет выдвинул новую гипотезу старения. Тесно увязывая механизмы старения с механизмами иммунитета, Вернет — на более высоком научном уровне — как бы возвращается к некоторым взглядам Мечникова. Идеи Ильи Ильича продолжают жить, продолжают питать науку.
На борьбу с преждевременной старостью Мечников вышел преждевременно. Но кто-то должен был начать этот поход. И он начал.
Что ж, в его вкусе было закладывать фундаменты.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Пастеровский институт. Работы по сифилису
1
В те дни, когда «Этюды о природе человека» быстро раскупались во Франции и России, мир облетела новая весть.
28 июля 1903 года Мечников продемонстрировал на заседании Медицинской академии в Париже двухлетнюю обезьянку-шимпанзе по кличке Ядвига.
Обезьянка была больна. Не туберкулезом, не воспалением легких, от которых обычно погибали шимпанзе в европейском климате, а той болезнью, которую, как иронизировал Мечников, «не принято называть в обществе». В России ее именовали «французской», а во Франции (с легкой руки драматурга Бриё) — «аварией». По мнению некоторых специалистов, она описана в Библии и других древних книгах, а по мнению других, ее завезли в Европу вместе с картофелем, табаком, томатами и другими заморскими чудесами храбрые сподвижники Христофора Колумба...
Прежде чем отважиться на доклад в академии, Мечников пригласил в лабораторию видных сифилидологов, в том числе крупнейшего специалиста профессора Фурнье. Фурнье был потрясен.
«К огромному моему удивлению, — говорил он, — так как впервые мне дано было видеть то, что я увидел в этот день, я констатировал на животном поражение, которое представилось мне в виде абсолютного, великолепного, неопровержимого сифилитического шанкра».
С тех пор как после возвращения Колумба в Европе разразилась эпидемия сифилиса, медики тщетно искали средства против него.
Долгое время, правда, сифилис считали вполне безобидным. Что он вызывает? Маленькую язвочку, которая через некоторое время исчезает... Потом сыпь, которая тоже то исчезает, то появляется вновь... В последние десятилетия XIX века выяснилось, что хотя сифилис сам по себе не смертелен, но он приводит к таким тяжелым болезням, как прогрессивный паралич, сухотка спинного мозга, тяжелейшие поражения сосудов; сифилис, иными словами, ведет к атрофии «благородных» тканей, а значит, к преждевременной смерти. Уже только поэтому Мечников должен был схватиться с ним.
Ученого мучило бессилие науки, глубоко возмущала ханжеская позиция иных моралистов, готовых видеть в тяжелой болезни божью кару за чрезмерное «любострастие».
К тому же «французская» болезнь нередко поражала и тех, на кого богу вроде бы гневаться было не за что. От больных родителей она по наследству переходит к детям; здоровые дети заражались, питаясь молоком больной матери или кормилицы; сифилис передавался через поцелуи, соприкосновения, через общую посуду и вещи. Там, где царили скученность, невежество и антисанитария, как это было, например, в некоторых районах России, особенно же на ее окраинах, однажды занесенная, болезнь поражала целые селения. В конце XIX века в Ташкенте по масштабу причиняемых бедствий сифилис занимал второе место после малярии. Да и в «цивилизованных» странах Запада положение было ненамного лучше. По данным одной германской страховой компании, смертность среди ее клиентов на 25 процентов зависела от туберкулеза; на 15 процентов — от сифилиса...
И не было никакой возможности одолеть страшную болезнь. Потому что, чтобы одолеть, надо исследовать. Надо пробовать. Но пробовать на людях нельзя, а животных «авария» игнорировала. Она обосновалась на самой верхней ступеньке эволюционной лестницы, на той, где обитает Homo sapiens, человек разумный — единственное существо, наделенное сознанием и волей.
Многие ученые пытались заразить сифилисом макак, мартышек и других узконосых обезьян. Сам Фурнье тоже немало потрудился на этом поприще, но не получил надежных результатов.
Читать и перечитывать краткое выступление Фурнье по докладу Мечникова необычайно интересно. Видно, какое смятение владеет душой маститого ученого:
«Я счел себя вправе ответить Ру и Мечникову: да, поражение, которое вызвала ваша инокуляция у животного, о котором идет речь, есть великолепное воспроизведение сифилитического шанкра, такого, как мы знаем у человека.
Сказав это, можем ли мы пойти дальше и утверждать, что с сегодняшнего дня разрешен большой вопрос — о возможности прививки сифилиса животным? Что касается меня, мне бы этого очень хотелось, я готов сегодня же сжечь мои корабли, настолько я чувствую себя уверенным в диагнозе, который только что объявил. Однако осторожность советует нам ждать. Тем более что мы имеем критерий, который вскоре разрешит вопрос в последней инстанции. Если в самом деле поражение, возникшее у шимпанзе Ру и Мечникова, действительно сифилитический шанкр, не пройдет и четырех недель (предполагая по крайней мере, что развитие сифилиса у животных подчиняется тем же законам, что и сифилис человека), как у шимпанзе возникнет то, что называют вторичными признаками <...>. И тогда свет будет зажжен, вопрос будет решен окончательно».
Но другие специалисты не хотели ждать четыре недели. Они опасались, что обезьянка за это время может погибнуть от какой-либо посторонней причины. Дю Кастель, Галлопо, Бюро в один голос заявили, что свет надо считать уже зажженным.
И при всем этом ученые не могли отделаться от впечатления, что им демонстрируют какое-то чудо.
«Аналогичные прививки многократно производились на обезьянах и всегда до сих пор сопровождались неуспехом. Не скажет ли нам Мечников, не были ли замечательные результаты, которые ему удалось получить, следствием специальных мер предосторожности?» — спрашивал один из участников заседания, Марк Се.
«Ни в коей степени, — ответил Мечников. — Прививка была сделана самым простым и самым обычным образом. Если она дала результаты, отличные от наблюдавшихся до сих пор, это наверняка относится к различию между животными, которые, будучи человекообразными, более приближаются к человеку, чем обычная обезьяна».
2
Итак, осуществилась его давняя идея. Мировоззрение эволюциониста подсказывало ему, что с помощью ближайших родичей человека удастся расширить границы экспериментальной медицины, распространить ее если не на все, то, по крайней мере, на некоторые болезни, считающиеся сугубо «человеческими».
После смерти Пастера Илья Ильич пытался внушить эту мысль Дюкло, но новый директор так же, как и прежний, не захотел рисковать скудными средствами, которыми располагал институт. Человекообразные обезьяны стоили от одной до двух тысяч франков каждая и к тому же быстро погибали в парижском климате.
И вот в апреле 1902 года четырнадцатый медицинский конгресс в Мадриде присудил Мечникову премию. Сумма премии была небольшой — всего пять тысяч франков, цена двух-трех шимпанзе. Ни о каких серьезных исследованиях при этом нельзя было и думать. Но пару опытов для ориентировки провести было можно. Словом, Мечников решил попробовать. И конечно, с жаром рассказывал окружающим о задуманных экспериментах. Некоторых увлекли его планы, причем среди них оказался Эмиль Ру.
Это существенно потому, что Ру вскоре тоже получил премию, да не какой-то пустяк, а целых сто тысяч франков! Премию присудил ему Французский институт (так назывался совет пяти академий), а учредил ее богач Озирис, сделавший редкую, хотя и вполне типичную карьеру — от мелкого мошенника до крупного миллионера и мецената.
Сын бедных родителей, он чуть ли не пешком пришел из Бордо в Париж, где поступил на службу в банк и едва избежал тюрьмы за какие-то махинации. Но потом он сказочно разбогател. Бездетный и очень скупой, он рассорился с требовавшими помощи родственниками и целью поставил так распорядиться своими миллионами, чтобы после его смерти им ничего не досталось. К тому же с ростом состояния возрастало и тщеславие банкира. Он сменил свое незавидное имя Ифла на более звучное Озирис и, сообразив, что миллионы в могилу с собой все равно не возьмешь, стал время от времени поражать мир необычными подарками обществу. Он купил и подарил французскому правительству поле под Ватерлоо, где потерпел последнее поражение Наполеон; он собрал большую коллекцию картин, которую завещал Лувру; отвалил солидную сумму Пьеру Кюри на исследования радиоактивности и другому физику Бонди -- на работы по беспроволочному телеграфу. Он же учредил премию по медицине, которая присуждалась раз в пять лет за полезное для человечества открытие, сделанное в это пятилетие...
Получив чек, Ру пришел к Мечникову.
— Вот вам деньги для опытов над антропоидами, — сказал он просто. — Я не имею на них права, потому что в течение последних пяти лет ничего не сделал.
Мечников взял деньги без колебаний; лишь поставил условие: Ру должен принять участие в опытах, «разделяя со мною удачи и неудачи, смотря по тому, что получится».
Ру согласился, но фактически почти все работы вел Мечников.
В 1903 году умер Дюкло, и Ру стал директором института Пастера, Мечников — его заместителем. Хотя Илья Ильич исправно нес свою долю административных обязанностей, основная тяжесть их легла на плечи Ру. Для лабораторных занятий у него почти не оставалось времени.
Позднее Ру писал Мечникову: «Вы — несравненный товарищ в работе; я могу это сказать, ибо не раз мне выпадало счастье участвовать в Ваших изысканиях. В сущности, все делали Вы». Вероятнее всего, Ру имел в виду исследования по сифилису. Много раньше, ознакомившись с одной из статей, он писал Мечникову: «Я очень смущен тем, что Вы представляете это сообщение от Вашего и моего имени; я не принимал никакого серьезного участия в Вашей работе по сифилису, и было бы лучше, если бы в соответствии с действительностью оно было бы подписано только Вами».
...Узнав о том, как Эмиль Ру распорядился его премией, Озирис долго не мог этому поверить. А когда поверил, то что-то дрогнуло в душе престарелого богача. Он так растрогался, что решил оставить Пастеровскому институту львиную долю своих капиталов (28 миллионов франков). Когда он умер, родственники пытались оспорить завещание, но по части завещаний Озирис был дока. Дело о его наследстве разбиралось в судах не один год, и телеграмму о том, что оно наконец выиграно, Мечников получил от Ру в том памятном мае 1909 года, когда его с триумфом чествовали в Петербурге.
С этого времени Институт Пастера наконец-то вышел из финансовых затруднений.
3
А пока, сложив свои капиталы, друзья, по словам Мечникова, «бросились покупать шимпанзе».
Первой обезьяне они привили удаленную у человека саркому. Болезнь не привилась, а животное умерло от воспаления легких.
Второй была Ядвига...
Как только сообщение Мечникова и Ру стало известно, тут же отыскался претендент на приоритет в открытии экспериментального сифилиса. Некто Гамоник заявил, что он еще двадцать лет назад заразил сифилисом макаку.
Но в том-то и дело, что хотя в отдельных случаях прививки низшим обезьянам и удавались, однако поражения оказывались незначительными и совсем непохожими на «человеческие»: следовательно, никакой уверенности в том, что они вызваны именно возбудителем сифилиса, быть не могло. Тем более что сам возбудитель оставался неизвестен.
Только теперь, когда ученые получили возможность экспериментировать на животных (вслед за Ядвигой Мечников без труда привил болезнь Эдуарду, Ивонне, Галю, Шарлотте и многим другим шимпанзе, причем у всех появлялись не только первичные, но и вторичные признаки), удалось установить природу слабых поражений у низших обезьян.
Мечников составил обширную программу исследований и приступил к ее осуществлению. Он вводил заразу невосприимчивым к ней животным, а потом их кровь вводил шимпанзе, надеясь получить противосифилитическую сыворотку. Но обезьяны заболевали: антитела не образовывались. Одновременно он прививал болезнь человека самым разным видам обезьян; переносил вирус от шимпанзе к шимпанзе, от шимпанзе к макакам, от макак к шимпанзе...
И прежде всего выяснил, что, проходя через организм низших обезьян, вирус ослабляется. Перевивая вирус от макаки к макаке, он видел, что поражения у каждой следующей обезьяны менее сильны, чем у предыдущей; на восьмом животном ему пришлось прервать серию, так как вообще не обнаружилось никаких признаков болезни.
У шимпанзе вирус макаки тоже вызвал меньшее поражение, нежели «человеческий», причем чем через большее число макак его предварительно «пропускали», тем меньше были поражения у шимпанзе.
Самым же важным было то, что шимпанзе при этом становились невосприимчивыми к «человеческому» вирусу.
Значит, вакцинация?!
В сентябре 1904 года Мечников выступил в Берлине на V Международном конгрессе дерматологов, и доклад его стал гвоздем конгресса.
Со времени первой прививки обезьяне прошло уже больше года, но дерматологи всего мира еще находились в состоянии какого-то шока.
Мечников в своем докладе подчеркнул, что работы лишь начаты и «означают только общую ориентацию в трудном и сложном исследовании».
Он говорил так не из одной лишь скромности.
Убедившись, что вирус макак вакцинирует шимпанзе, Мечников, естественно, задался вопросом: а нельзя ли вакцинировать человека?
Но как отважиться на столь рискованный эксперимент?..
Вскоре ему помог случай.
За макаками ревностно ухаживал Латапи, тот отважный препаратор, который некогда пил вместе с Мечниковым холерные культуры. Однажды Латапи обнаружил у себя на нижней губе маленькую язвочку; через несколько дней она исчезла. Но потом язвочка появилась вновь... Хотя она нисколько не походила на сифилитическую, Латапи взволновался. Желая успокоить товарища, Мечников взял из ранки несколько капель и привил макаке. Вскоре они оба забыли об этом опыте, как вдруг на тридцать шестой день у обезьяны появилось типичное для макак поражение. Латапи пришел в отчаяние. Мечников срочно пригласил в лабораторию Фурнье; профессор осмотрел больного и твердо заявил: опасаться нечего.
Мечников показывает маститому ученому обезьяну, но тот стоит на своем. Фурнье много месяцев наблюдает за Латапи и оказывается прав: никаких признаков болезни не появляется...
Выходит, вирус, взятый от низших обезьян, неопасен для человека!
Теперь во что бы то ни стало надо повторить опыт. И Илья Ильич, забыв данный самому себе зарок, прививает ослабленный вирус в предплечье предложившей себя для опытов 79-летней старушке...
Результат такой же!
Да, но как доказать, что ослабленный вирус предохраняет от заражения сильным? Ведь для этого надо привить испытуемому настоящий «человеческий» сифилис!.. Однако Илья Ильич уже не может остановиться. «Психоз» все усиливается. Он предлагает Латапи, как «вакцинированному» вирусом макак, подвергнуться испытанию. Но тот решительно отказывается. Да, когда-то он, не моргнув глазом, трижды пил разводки холерных вибрионов. Но холера — другое дело: проходит несколько дней, и все ясно: либо ты остался здоров, либо заболел. А тут недели и месяцы томительного ожидания... Нет, с него довольно пережитых волнений! Да он и не тот теперь. Он стал старше. Он хочет жить. У него развился инстинкт жизни. Настаивать Мечников, разумеется, не мог.
К тому же он понимал: вакцинация живым, хоть и ослабленным, вирусом не найдет широкого применения. Ведь никто не может поручиться, что отдаленные последствия прививок не окажутся неблагоприятными.
4
Он ищет другие пути.
Многие проблемы не удается решить из-за того, что все еще не обнаружен возбудитель болезни.
Десятки проб, взятых из язв и крови человека, шимпанзе, макак, исследует Мечников под микроскопом в надежде отыскать таинственного возбудителя, но все безрезультатно.
Микроб, вероятно, очень мал; даже самые «сильные» микроскопы не позволяют его разглядеть. Но, может быть, удастся обнаружить присутствие возбудителя косвенным путем? Наталкиваясь на содержащиеся в пробах клетки, микроб должен их приводить в движение... Но клетки неподвижны, словно листья кувшинок в безветренный день на поверхности заброшенного пруда.
Правда, Бордэ и Жангу — они теперь работают у себя на родине, в Брюсселе, — нашли у больного сифилисом маленькую спиралеобразную бациллу и тотчас послали препарат своему учителю. Следом, однако, Мечников получил разочаровывающее сообщение: у пяти других больных найти спириллу не удалось.
Однажды, в начале 1905 года, просматривая очередную кипу литературы, Мечников обнаружил в журнале Прусской академии наук статью простиролога (то есть специалиста по простейшим) Зигеля. В крови больного Зигель нашел мельчайшего микроба, которого окрашивал смесью двух анилиновых красок — азуром и эозином. Вот он, возбудитель сифилиса! — провозглашал автор.
Взглянув на приложенные к статье фотографии, Мечников тут же понял, что утверждение немецкого коллеги вовсе не доказано. За последние 25 лет было обнаружено не меньше 25 «возбудителей» сифилиса. «Открытие» Зигеля — двадцать шестое в этом ряду, только и всего. С разочарованием Илья Ильич захлопнул журнал. Несмотря на поднятый в научных кругах шум, он даже не стал проверять сообщение Зигеля.
Вскоре, однако, Илья Ильич получил письмо от другого немецкого ученого, Шаудина. Это был еще молодой, но уже опытный простиролог, искусный наблюдатель, открывший возбудителей многих болезней. Санитарное ведомство, сообщал Шаудин, поручило ему проверить сообщение Зигеля. Как и следовало ожидать, микроб, описанный Зигелем, к сифилису непричастен. Что ж, так Мечников и предполагал... Но дальше Шаудин сообщал, что ему удалось обнаружить другую бактерию: очень маленькую спириллу, едва поглощающую краски и принимающую бледно-розовый цвет. Он уже обследовал многих больных и у всех нашел эту бледную спирохету; поэтому он предполагает, что она-то и является истинным возбудителем болезни. Но утверждать это наверняка он пока не решается. Он прикладывает препараты и просит оказать ему любезность — проверить его данные на обезьянах и либо подтвердить их, либо опровергнуть.
Мечников бросился к микроскопу, и теперь, когда он знал, что именно надо искать, взору открылось то, что прежде от него ускользало. У 25 из 31 обследованной обезьяны он нашел бледную спирохету. Сомнений быть не могло. Он изготовил препараты и отправил их Шаудину.
Ответ не заставил себя ждать. Шаудин сердечно благодарил, восхищался качеством препаратов и просил, чтобы Мечников поскорее опубликовал свои данные, так как Зигель и его сторонники полагают, что спирохета содержится... в красках и вместе с ними вносится в исследуемый материал.
«Он искал микроб Зигеля, — поспешил напечатать в очередной статье Мечников, — а встретил микроб, который нам не удалось обнаружить и который Бордэ и Жангу, нашедши его однажды, не смогли найти вновь».
5
Открылись новые горизонты в изучении страшной болезни — особенно после того, как австрийский ученый Ландштейнер предложил простой способ, позволяющий обнаруживать бледных спирохет без всякого труда. Оказалось, что если освещать пробы не снизу, как это делалось обычно, а сбоку, то спириллы на темном фоне выглядят ярко-серебристыми извитыми нитями.
Когда Илью Ильича познакомили с этим способом и он, заглянув в микроскоп, увидел, как, словно кометы по ночному небу, проносятся по темному полю светящиеся спирохеты, он воскликнул:
— Я никогда не думал, что они могут давать такие великолепные фейерверки!
...Теперь можно было установить, в каких именно органах «обитает» микроб; как он ведет себя во время скрытых стадий болезни; какова природа первичных, вторичных, третичных поражений... Зная возбудителя и имея восприимчивых к нему животных, выяснить все эти вопросы нетрудно.
Но с животными опять стало туго. Сто пять тысяч франков, казавшиеся несметным богатством, незаметно иссякли. Мечников стал опасаться, что в самый решающий момент опыты придется прекратить.
И тут помощь пришла с родины.
Старый друг Ильи Ильича Максим Максимович Ковалевский — в 1905 году он вернулся в Россию, но продолжал часто наведываться в Париж — был в курсе его изысканий. Узнав о новых финансовых затруднениях, он снесся с редактором «Русских ведомостей» В. М. Соболевским, а тот уговорил известных миллионеров и меценатов мать и сына Морозовых пожертвовать Мечникову крупную сумму; они прислали на работы с обезьянами тридцать тысяч франков.
Мечников испытывает на обезьянах самые разные ртутные препараты. Он ищет такие комбинации, которые приносили бы наименьший вред животным и в то же время надежно защищали их от болезни.
Наилучший эффект дает мазь, состоящая на одну четверть (или треть) из каломели (соединение ртути с хлором) и на три четверти (или две трети) из ланолина (жироподобного вещества, выделяющегося при промывке овечьей шерсти).
Можно ставить решающий опыт.
Мечников заражает партию шимпанзе, а потом втирает в место инокуляции каломелевую мазь — через час, два, четыре... восемнадцать, двадцать часов после заражения.
Лишь последняя обезьяна заболевает...
Итак, доказано: втирание мази даже через восемнадцать часов после заражения предохраняет обезьяну.
И опять перед Ильей Ильичом тяжелейшая проблема. Как лабораторный опыт перенести в клинику? Как от обезьяны перейти к человеку?
Его снова осаждают добровольцы.
Мечников полон сомнений, но глубокая вера в свою правоту и страстное стремление выяснить истину заставляют отбросить колебания. Он останавливается на Поле Мессоневе — студенте-медике, уже окончившем курс, хотя еще не защитившем диссертацию. Мессонев, по крайней мере, хорошо понимает, что ему грозит, и, следовательно, отвечает за свои действия.
Мечников в присутствии свидетелей вводит юноше культуру взятой от человека спирохеты, а через час в течение пяти минут студент втирает каломелевую мазь.
Потом все настороженно ждут положенные три недели, когда обычно проявляются первичные признаки сифилиса. Ждут еще и еще...
Проходит 94 дня.
Все сроки возможного проявления не только первичных, но и вторичных признаков болезни позади, а Поль Мессонев здоров — это подтверждают два авторитетнейших сифилидолога.
Мечников опять делает доклад в академии. Специалисты снова потрясены. «Не вправе ли мы теперь спросить: может быть, возможность истребить венерические болезни перестала быть сном?» — восклицает один из них.
Блюстители нравственности объявили применение ртутных мазей аморальным, так как они-де оставляют безнаказанным «любострастие». «Но так как все средства моральной профилактики не помешали большому распространению сифилиса и заражению стольких невинных, — возражал против этого «аргумента» Мечников, — аморальным является ограничение способов борьбы с этим бичом».
Правда, иные «любострастные», узнав о появлении «верного» средства, и в самом деле пустились в разгул. В «Анналах венерических болезней» появилась статья о «перуанце, проезжавшем через Париж, который, проникшись доверием в эффективность каломелевой мази, счел возможным широко, без опасений воспользоваться своим пребыванием в столице. Несмотря на профилактические меры, он заразился».
Появились и другие сообщения о неэффективности каломелевой мази...
По просьбе Мечникова один его друг обошел изрядное число парижских аптек, и вскоре на столе Ильи Ильича образовалась целая коллекция всевозможных баночек. Некоторые из них не имели никаких этикеток; на других было написано: «Мазь против сифилиса», «Каломелевая мазь», «Мазь Института Пастера», «Мазь Мечникова».
Проведя анализ содержимого всех этих баночек, Илья Ильич убедился, что лишь в редких случаях мазь изготовлена по его рецепту; чаще в ней лишь до десяти процентов каломели.
Однако и правильно приготовленная мазь помогала лишь в первые часы после заражения. Когда к Мечникову обращались за помощью позже, он вынужден был отказывать. Случаев таких было немало, и Мечников взялся за поиски более надежного средства.
Доктор Салмон, один из деятельных помощников Мечникова в этих исследованиях, пытался лечить больных мышьяковистым препаратом атоксилом и получил неплохие результаты.
Мечников убедился, что впрыскивание атоксила предохраняет обезьяну от болезни в то время, когда применять каломелевую мазь уже поздно. Проведя серию опытов, он установил минимальные дозы препарата, способные предохранить обезьян, а Салмон использовал эти данные для предохранения людей.
О новом достижении Мечников доложил на Международном конгрессе в Берлине в сентябре 1907 года.
Еще через три года Пауль Эрлих опубликовал свои исследования, длившиеся много лет и завершившиеся изобретением сальварсана. Испытав средство, Мечников убедился в его эффективности. Это он и поспешил признать.
Добавить комментарий