И носило меня как осенний листок
В 1964 атомный ледокол «Ленин» собрался идти на модернизацию на завод «Звёздочка» в Северодвинске, Архангельской области. Предполагалось значительное сокращение экипажа. Могли найти себе работу в Мурманске члены экипажа с морскими специальностями. Хуже обстояло дело у работников, связанных с обслуживанием атомной установки.
К тому времени у меня подходил к концу шестой год работы на ледоколе: от приёмки при постройке, физпуске реактора у стенки Адмиралтейского завода в Ленинграде, до достройки в Кронштадте, переходе с Балтики в Мурманск и нескольких рейсах в Арктику. Навигации ледокола были кратковременными, и большую часть времени года ледокол стоял на базе в Кольском заливе под Мурманском.
Проводились ремонтные работы, выгрузки отработавшего ядерного топлива, писание отчётов, замечаний и пожеланий по работе различных систем ледокола. Ледокол имел экспериментальную атомную установку и, следовательно, нарабатывал опыт эксплуатации. По каждой нештатной ситуации мы писали отчёты. Был подведён итог по дозам облучения работников Центрального отсека (где располагался реактор и системы обеспечения работы атомной установки) за первые пять лет эксплуатации. Данные доз облучения были опубликованы в журнале «Атомная энергия» в августе 1963 года.
При разрешённой годовой предельно допустимой дозе (ПДД) облучения в 15 БЭР (сейчас годовая ПДД равна 2 БЭРам - биологическим эквивалентам рентгена), были указаны дозы и в 20, и в 30 БЭР. До публикации я собирал данные и готовил статью. Приехал в Москву в ИАЭ (Институт Атомной Энергии). Мне объяснили, что в публикации статьи может помочь кандидат наук Сивинцев Юрий Васильевич. Он же приведёт мою «студенческую» статью в надлежащий вид. Его следует вписать в соавторы. Разумеется, я был рад такому соавторству. Технический секретарь сообщила, что для продвижения нейтронной дозиметрии, которая меня в тот момент очень интересовала, следует взять в соавторы разработчика этой системы Козлова Владимира Николаевича – ему очень нужны печатные научные статьи. Я не возражал. Технический секретарь появилась в третий раз. По её лицу я понял, что произошло что-то малоисправимое. Оказалось: я не вписал в соавторы своего непосредственного начальника на ледоколе Коваленко Владимира Константиновича. Но я не знал всех этих условий и условностей. Оплошность устранили. При следующем появлении технического секретаря я попытался спрятаться под лабораторным столом. Вопрос был простой: согласен ли я, чтобы все соавторы статьи были указаны в журнале в алфавитном порядке? И я оказался в списке последним, а в оглавлении стояло: «В. Коваленко и др.»
Судомеханический завод в Ленинграде получил заказ на строительство новой атомной подводной лодки. Ничего подобного завод никогда не строил, и заводу потребовались специалисты «узкого профиля». На ледокол часто приезжал в командировку представитель завода и знакомился с организацией обеспечения работы атомной установки. У него была светлая фамилия Солнцев. В один из своих приездов он предложил мне место начальника лаборатории на заводе при строительстве подводной лодки. Главным козырем было обещание постоянной ленинградской прописки и предоставление мне жилья. Денежное довольстве обещали 170 руб. Следует отметить, что к той поре, в мои неполные 26 лет, жилья у меня не было никакого. Совсем, нигде. По окончании техникума мне как молодому специалисту предоставили место в общежитии в помещении неработающей кухни. Работая на ледоколе «Ленин», я был прописан по т/х «Тулома», которого в глаза не видел, и в отношении жилья был по-настоящему вольным (не путать со «свободным») человеком.
На приёмке ледокола «Ленин» экипаж жил сначала в гостинице Адмиралтейского завода на улице Степана Разина, располагавшейся на территории завода со входом с улицы. За многоголосое нескладное пение по вечерам с выделяющимися женскими голосами из заводской гостиницы нас переселили в гостиницу «Нева» на углу улицы Чайковского (быв. Сергиевская) и Литейного проспекта. Наш всеобщий любимец экипажа механик Ильин Константин Владимирович, знаменитый участием в Петрограде в 1918 году в кампании «Долой стыд!», спросил руководство: «Если мы набузим и в «Неве», переселят ли нас в «Асторию»?
Это были памятные два года жизни в Ленинграде. Потом в судовом альманахе «Свербильник» этому незабываемому периоду жизни был посвящён большой стих, начало которого я помню и сейчас.
ЦДП –центральный дозиметрический пост.
Когда сидишь на ЦДП
И вспоминая всё былое
Припомнишь, вдруг, в большой тоске
Стоянку в городе-герое.
Сей стольный град – есть Ленинград
Там есть дворцы и блеск-фонтаны,
Чувы на Невском, рестораны,
А если деньги есть у вас –
Нет места лучше, первый класс!
Поселиться в Ленинграде – мечта миллионов сограждан, и нельзя было упустить такую возможность.
Судомеханический завод располагался в конце Галерной (тогда Красной) улицы за Ново- Адмиралтейским каналом. Я вошёл в отдел кадров и предъявил документы. Обо мне уже знали и выдали направление на поселение в общежитии и на медкомиссию. В общежитии на улице Победы за Московским парком Победы ничего нового для меня не было. Прописали меня по Набережной Красного флота (Английская наб.)
В медкомиссию входил пункт проверки уровня радиоактивности тела на СИЧе (счётчик излучения человека). СИЧ располагался на Петроградской стороне на улице Широкой (тогда Ленина). Устройство состояло из большого цилиндра, диаметром метра полтора и длиной пару метров, с многочисленными счётчиками излучений. Предполагалось, что цилиндр с защитным слоем в какой-то мере защищает от космического излучения и можно в допустимых пределах измерить превышение над фоном, идущее от человека. Меня переодели в чистое (нерадиоактивное) бельё и задвинули в цилиндр. Включили счётчики и … вытащили из цилиндра: «У вас, вероятно, часы с радиоактивным фосфором. Очень высокий уровень счёта». – «У меня вообще нет часов, но есть шесть лет работы на ледоколе «Ленин».
Меня снова задвинули в цилиндр и провели обсчёт уровня излучений из моего организма. По формуле пересчитали и сказали уровень радиоактивности моего тела в микрокюри. Весело обсудили результат, и на прощание я сказал: «Если мне не удастся устроиться на работу на Судомех – приду к вам работать радиоактивным источником».
В отделе кадров заполнял анкеты, чего-то подписывал, приносил справки. С зарплатой меня обманули: вместо обещанных 170 рублей дали только 150. После ледокольной зарплаты с бесплатным питанием это была «большая разница». Начальник отдела кадров разговаривал со мной на «ты». Я всегда различаю дружеское отношение в обращении и хамское. Я знал, что во всех отделах кадров работают ГэБэшники, но это не снимало обязательных правил поведения. Я сказал секретарше, что если начальник ещё раз «тыкнет» мне – я развернусь и пойду на Адмиралтейский завод – там тоже нужны специалисты моего профиля. В следующие дни ГэБэшник был мрачен, но вежлив.
Начальником моим был главный строитель заказа (то есть подлодки) Федечкин (имени не помню). Временное место мне определили в отделе общей техники безопасности завода. В этом отделе было два человека: начальник Иван Степанович и инженер Иван Иванович. Оба участники войны. Иван Степанович войну закончил в Берлине, а Иван Иванович – в Праге. Оба коренные петербуржцы.
После обхода цехов Иван Иванович иногда докладывал о каких-то замечаниях. Я слышал, как Иван Степанович разговаривал с начальником цеха. Разговор Ивана Степановича был приблизительно таков.
«Здравствуй, Михаил Петрович. Как твоё здоровье? Радикулиты не мучают? Дочка в институте сдала задолженности? Как здоровье Веры Фёдоровны? Михал Петрович, у тебя на третьем участке ёмкость стоит неогороженная. Ты, будь добр, устрани этот недочёт. Передавай привет Вере Фёдоровне». Иван Иванович только посмеивался: «И проверять не надо, обязательно устранит».
Отношения в отделе сразу сложились прекрасные. Вроде бы, я никому из них не подчинялся, но иногда помогал им с инструктажем новичков, заключавшимся в выдаче работнику памятки по специальности и отметке в обходном листе.
Придя утром на работу, Иван Иванович иногда говорил: «Та-а-к, посмотрим, как сегодня я понравился Марии?» Доставал кошелёк и считал мелочь, выданную ему на обед. «Та-а-к, 68 копеек. А были времена, Юра, когда я вытягивал на целый рубль! Не веришь? Спроси у Иван Степаныча».
Удивила свободная продажа бутылочного пива в обед в заводской столовой.
Пошёл в местную командировку в проектное НИИ на Английской набережной. Рядом, на Неве стоял теплоход «Харьков», из серии американских «либерти», поставлявшихся в СССР во время войны обеспечение по ленд-лизу. Эти суда рассчитывались на один переход через Атлантику. Многие из них эксплуатировались в СССР и десять, и пятнадцать лет.
НИИ располагался в одном из дворцов набережной. На входе была небольшая лестница ступенек на пять-семь. Далее два коленопреклонённых атланта держали массивную плиту-столешницу чёрного мрамора. У стола сидел вахтёр и на острый гвоздь нанизывал временные пропуска. На лестницах висели золочёные бра. Залы дворца с зеркальными потолками были разделены на кабинеты, комнаты и клетушки, в которых работали бесчисленные сотрудники. Это было для меня в новинку, и я охотно беседовал со специалистами. Перед уходам ко мне подошёл пожилой сотрудник: «Вы такой молодой и уже такой большой начальник. Мой совет: не следует принародно так отзываться о руководителе страны. Неровен час, кто-нибудь донесёт и у вас могут быть неприятности». Он был прав. Я сослался на несдержанность и невоспитанность. Это была осень 1964, когда Хрущёв нырнул в Чёрное море Генеральным секретарём, а вынырнул пенсионером. В мой следующий приход в НИИ тот же пожилой сотрудник сказал мне, глядя с улыбкой: «А вы, наверное, знали».
В кабинете у Ивана Степановича над столом висел портрет Хрущёва. «Иван, - позвал Иван Степанович, - снимай и этого к такой-то матери». Иван Иванович снял и поставил портрет за стенд к портрету Маленкова и бюсту Сталина: «А мне что, я до Праги дошёл. Могу и этого снять».
Прихожу к Федечкину с официальной бумагой. Начальник прочитал и сухо сказал: «Я тоже пишу много глупых бумаг, но я хотя бы подписываю их».
Главный инженер завода часто приглашал меня и расспрашивал о многих вопросах, связанных со строительством плавучего объекта. Я много рассказывал и подолгу задерживался у него. Секретарь сделала мне замечание: «На нашем заводе начальники цехов бывают у главного раз в году, а вы зачастили». – «Это вы скажите Николаю Александровичу, чтобы он так часто не вызывал меня к себе».
Прихожу к главному, а он мне и говорит: «Как вы считаете, нужно ли нам строить плавучий КДП (контрольно дозиметрический пост)?» А стоит он миллион рублей и строят их только в Николаеве. Я знал, что без КДП не обойтись, но сказал: «Пойду на Адмиралтейский завод, посоветуюсь». Походил по городу, зашёл в пивбар и, вернувшись уверенно сказал: «Строить надо!» - «Так я даю команду строить» - сказал главный инженер. Много лет спустя смотрю я со стороны набережной Невы у Горного института - и вижу «моё» детище, стоимостью в один миллион «тех» рублей.
Знакомясь с документацией узнал, что «моя» лаборатория состоит из 120 сотрудников. Явно инструкции писали военные, у которых при швартовке на один конец (трос) выходят шесть матросов, А где взять специалистов? Ко времени моего прихода в лаборатории уже было три человека, ни разу в глаза не видевшие ни нейтрон, ни протон отдачи. Загрустил я. На заводе, узнав, что в лабораторию требуются сотрудники, что там молодой начальник, что там ничего (пока) делать не надо, пошли желающие «поработать». Кто только ни приходил. Запомнилась молодая дама по специальности цветовод. Она знала, что арбуз – ягода, но не знала, что банановая пальма – трава, плодоносящая только раз в жизни. Пришлось отказать.
Вспоминается похожий случай, когда году в 1970 я работал начальником сектора по ЭВМ на заводе «Красный треугольник». Было три сектора и все по ЭВМ. Не было только ЭВМ, и мы снимали машинное время на других предприятиях. Обычно это было в ночное время. ЭВМ были марки «Минск-22 или «Минск-32». В комнате сидели все три сектора, человек по десять в каждом. Приходит соискательница должности к начальнику соседнего сектора Абраму Израилевичу Штипельману. Он ведёт допрос. Все сидят тихо и делают вид, что работают. Спрашивает Абрам Израилевич: «А вы на «Минске» работали?» - «Нет, - отвечает дама, - я работала под Могилевом».
Для лаборатории в новом здании на заводе выделили три огромные комнаты. Мы, все четверо, поселились в меньшей. Были только столы, стулья и наши светлые головы. На дверь я повесил табличку: «Вход разрешён. Можно без стука». Получил выговор – лаборатория секретная. Что в ней секретного, я не понял. Помимо этого, мы каждый день выходили после работы на улицу, и без видимого присмотра.
Мне дали комнату в двухкомнатной квартире нового «хрущёвского» дома на проспекте Космонавтов. Я был счастлив – впервые в жизни в 26 лет я получил целых восемь метров жилья. Во второй комнате поселился Владимир – специалист, работавший на заводе этажом ниже на том же «заказе». Оказалось, что мы с Владимиром и его женой можем переговариваться не повышая голоса, находясь в своих «метрах».
При обследовании выяснилось, что встроенный стенной шкаф в моей комнате плавно переходил в шкаф в соседней комнате. Разделял шкафы небольшой кусок сухой штукатурки, прислонённый к внутренней стенке шкафа. Можно было ходить из комнаты в комнату минуя дверь. Через полгода сосед разменял с доплатой нашу квартиру на однокомнатную и (для меня) комнату бОльших размеров в коммуналке с большим числом жильцов. Первый вариант комнаты на ул. Писарева на первом этаже. Я отверг это предложение. Не убедил меня и довод о близком расположении Мариинского театра – я не был уверен, что попаду в труппу этого театра. В итоге я, того не ведая, попал в пятикомнатную коммуналку шестого, верхнего этажа ведомственного дома КГБ на Лермонтовском проспекте. Комната была площадью 14,56 кв. м. с двумя окнами во двор-колодец и внешними стенами толщиной 800 мм.
Свозил своих сотрудников в командировку в Мурманск, на ледокол «Ленин», где они стояли вахту и набирались опыта. Закупил некоторое количество электронной аппаратуры в конторе «Изотоп». Читал лекции военным морякам – членам экипажа строящейся подводной лодки. Каждый из них должен был исполнять обязанности трёх-четырёх специалистов на обычной атомной лодке. Порадовала их высокая техническая грамотность, восприимчивость к новому материалу и отличное чувство юмора.
Из разговоров с начальником Первого (секретного) отдела я понял, что обо мне у них больше сведений, чем я знал о себе.
Иду по Невскому проспекту - и встречаю бывшего главного инженера центрального отсека ледокола «Ленин» Гурко Николая Робертовича. Под его руководством я начинал свою трудовую деятельность ещё в Обнинске в 1956 году, десять лет назад, на действующем реакторе – прототипе первой советской атомной подводной лодки, где он был начальником здания № 150. Спрашивает он меня, где тружусь, на какой должности. Отвечаю не таясь. – «Сколько тебе платят?» - «Обещали 170, а дали 150». Мы долго бродили по Невскому. «Только в самом конце разговора» говорит мне Николай Робертович: «Иди ко мне работать начальником службы Радиационной безопасности в п/я 626-А в Александро-Невской лавре, в «горячих» камерах. Моральное право на уход с завода у тебя есть – они не выполнили условия договора по зарплате. Поначалу дам тебе 180, а потом добавлю до двухсот». – «Потом – это значит никогда. Повышение оклада возможно только при повышении в должности, а вы предлагаете самую высокую должность, и расти мне будет некуда». – «Умён ты не по годам. Ладно, даю тебе сразу 200 рублей».
Оформление документов шло несколько дней. «Горячие камеры» с высокорадиоактивными источниками находились в бывших монашеских кельях Александро-Невской лавры напротив Благовещенской церкви. Помню, как, отыскивая отдел снабжения на территории лавры, я обратился к пожилому гражданину, который не смог помочь мне. Вдруг я увидел у него сутану, выступающую из-под пальто. Я извинился за бестактность.
Через полгода «ящик» должен был переехать в Гатчину составной частью ИЯФ (института ядерной физики). Николай Робертович предложил мне переехать в Гатчину, где обещал однокомнатную квартиру. Я понимал, что при переезде обратно, в Ленинград я никогда не попаду и - отказался. Остался без работы и без покровительства, в позе белого медведя на тонком льду. Потолкался в поисках работы. «Товарищи» вспомнили о моих былых «заслугах» и, пройдя СИЗО КГБ, я получил запрет на работу по специальности. И столкнулся я с советской действительностью лицом к лицу, как с матёрым зверем. Из высшей мореходки, в которой я учился заочно на третьем курсе, пришло требование предоставить справку о моей работе на чём-то водоплавающем с угрозой отчисления. Круг замкнулся. И в свои 28 лет я уже стоял на причале Ленинградского порта с направлением на буксир учеником кочегара с окладом 37 руб. 50 коп.
Добавить комментарий