Давно я не гулял по центру Петербурга, и город, застывший в зимних морозах, с угрюмыми прохожими, толкающимися на тесных тротуарах Невского, казалось, позабыл меня и принял за туриста, приехавшего за развлечениями в новогодние праздники. Признаюсь, и мои воспоминания, связанные с родным городом заметно потускнели за пятнадцать лет разлуки.
На Дворцовой площади для меня было слишком многолюдно, а ледяной ветер с Невы кусал лицо так сильно, что я поспешил сбежать оттуда и отправиться на поиски какого-нибудь кафе, где можно согреться и дать отдохнуть ногам. На Миллионной улице, как и много лет назад, группки туристов фотографировали Атлантов, натирали их гранитные стопы. Экскурсоводы, в прошлом такие же гости, с напускной серьезностью на обветренных лицах, в тысячный раз громко пересказывали скучные факты из школьных учебников.
Большинство лиц, на которых из любопытства задерживался мой взгляд, были лицами простых людей; круглые, раскрасневшиеся от мороза, пышущие дюжим здоровьем, без тени «русской» печали, которую так часто упоминали классики. Я по-доброму завидовал их умению радоваться каждодневным житейским мелочам. Хотелось бы и мне в этот день вместе с любимым человеком гулять пешком рука об руку, осматривать улицы, любоваться дворцами, особняками известных людей, парками, пусть часть их великолепия и скрывали снежные одежды; быть простым неискушенным созерцателем, которого легко удивить, и для которого окружающая красота - не одно лишь тревожное напоминание о событиях юности, когда без сожалений оставляют полыхающие города и забывают имена.
Эти простые мужчины и женщины были хорошо мне знакомы по Псковщине, куда я сбежал, и где долгое время преподавал русский язык в поселковой школе. Помню, как долго из-за робости я ощущал себя чужаком в новой среде, - намного дольше, чем таковым считали меня, - несмотря на то, что скоро был принят за своего. В этом крошечном провинциальном местечке я никогда не сталкивался с чьей-либо завистью, сплетнями, соперничеством, - ядами любого большого города. Жизнь в посёлке устроена иначе, по-соседски честно. Эти трудолюбивые люди показали мне, насколько богаты душой, и что есть подлинное богатство.
Дойдя до Марсова поля, я свернул направо, и вдоль Лебяжьей канавки быстрым шагом пошёл в сторону Садовой. С Невы по-прежнему задувало, ледяной ветер пробирал до костей. О своём неразумном выборе, - предпочесть пальто тёплой зимней куртке с капюшоном, - я пожалел сразу, как вышел из гостиницы. За время, проведённое вдали от Петербурга, я забыл какой капризной и суровой бывает его зимняя погода. Я подтянул шарф до носа и стуча зубами от холода вернулся на Невский. В этой его части даже ночью было неприлично многолюдно, и благодаря неиссякаемым людским потокам, ищущим веселья, а затем отдыха и сытного ужина, какие только заведения не предлагали здесь гостям своих услуг: от небольших столовых и кафе, до роскошных дорогих ресторанов, где на входе вас встречал швейцар в ливрее.
Поскольку я искал главным образом тепла для согрева замёрзших конечностей и не был голоден, - хотя и не отказался бы от горячего напитка, - я доверился удаче, и зашёл в первое встретившееся на пути место. Им оказалось небольшое кафе, оформленное в английском стиле. В зале посреди столиков стояла экстравагантная высокая девушка с длинной белой шеей и золотистыми волосами, убранными под форменную шапочку. Несколько драгоценных прядей выбились из-под чёрной шапочки и падали на высеченное из белого мрамора лицо этой гордой богини, укрывшейся в пелене тумана и мечтательно наблюдавшей через высокие окна за жизнью снаружи. Я сел у окна чтобы и мне была видна улица с ее праздничной народной толчеей, побуждаемый при этом тем же любопытством, с которым энтомолог рассматривает через увеличительное стекло муравьиную колонию.
Неприятная снежная крупа медленно осыпалась на дороги и тротуары, как если бы над головами прохожих крошилось небо и на землю падали его бесчисленные крошечные фрагменты. Юная нимфа, очнувшись от мира фантазий, устремилась к моему столику принять заказ. С грустью я наблюдал, как по мере приближения девушки, рассеивалась ее античная красота. Когда она подошла, и друг от друга нас стало разделять совсем ничтожное расстояние, - такое, что я без труда смог бы прикоснуться к божеству, если бы захотел, - волшебство растворилось окончательно. Передо мной стояла рослая, анемичная официантка с похожей на стебель шеей, растущей из белого воротничка ее блузки, и маленьким крючковатым носиком, напомнившем мне клюв ястребёнка. Соблюдая правила вежливости, но с нескрываемой скукой на лице, она спросила, успел ли я ознакомиться с меню и что-нибудь выбрать. Приняв скромный заказ, - чашку кофе и сырники, - низвергнутая с Олимпа богиня удалилась передать его на кухню.
Наблюдая в окне картину холодного январского дня, я подумал, насколько сильно в мое отсутствие изменился город и его обитатели. Лица, которые встречал мой блуждающий взгляд, теперь как будто принадлежали людям иной народности, чуждой мне, и в то же время казавшейся странным образом знакомой. Я говорил с ними на одном языке, но не был уверен, правильно ли понимаю, о чем ведется речь. Все вокруг как-то до нелепости упростилось и опошлилось в моем гипертрофированном восприятии. Эти неприятные ощущения легко объяснялись жизнью в провинции, - за последние годы мое присутствие в большом городе свелось к минимуму, - я отвык от его ритма, но, конечно, главная причина видевшихся мне перемен заключалась внутри меня самого, - я стал на пятнадцать лет старше и смотрел на мир другими глазами.
На улице начинало смеркаться, - первые январские дни были ещё отчаянно коротки, хотя и шли на прибавку, - однако, это не могло заставить гуляющих отказаться от планов и разойтись по домам. Я был сыт и согрет. Тело мое желало вернуться в гостиницу принять горячий душ и забраться в постель, но рассудок, преисполненный долга совести, побуждал двигаться вперёд и выполнить данное себе обязательство. Я должен был передать дремавшее в моем портфеле сокровище, одному очень близкому человеку.
На север города, в один из его спальных районов, я приехал на метро. Совсем стемнело, и хотя было ещё не поздно, дневная прогулка и сопутствующие ей впечатления уже отзывались во мне легкой усталостью. На конечной остановке за вокзалом, ожидая отправления, уютно гудел трамвай. Я решил не брать такси, - путешествовать в прошлое приятней знакомыми тропами. В вагоне почти никого не было. Грузный кондуктор с печальным сонным лицом протянул мне талончик. Я сел в хвосте и стал смотреть в окно. Было что-то очень умиротворяющее в этом неторопливом движении, - в тяжёлом громыхании трамвая по рельсам, в проплывающих мимо заводских сооружениях с высокими почерневшими от копоти кирпичными трубами, в облезлых панельных жилых домах, - тоже старых и потемневших от сырости. Почти во всех окнах горел свет, - воплощение человеческой жизни, переселившейся с приходом темноты с улиц - в комфорт тёплых квартир. Иногда по тротуару из ниоткуда в никуда брел человек, и в слабом рассеянном свете уличного фонаря, немного желтоватом, он становился похожим на загадочного персонажа из книги, чью тайну хотелось поскорей разгадать дома, в постели перед сном. На остановке у кинотеатра трамвай выпустил последних пассажиров. Следующая остановка, конечная, была моей. За ней трамвай разворачивался на площади и шёл в обратном направлении к вокзалу. Кондуктор спал. Было слышно его тяжёлое прерывистое дыхание. Когда трамвай остановился, он вздрогнул, - как если бы в этот миг что-то напугало его во сне, - посмотрел в мою сторону невидящими глазами и опять уснул. Я сошёл на тротуар.
Протоптанная в снегу дорожка привела меня от остановки в знакомый двор. Вдоль длинной девятиэтажки тянулся ряд присыпанных снегом спящих автомобилей. Над пустой детской площадкой ветер раскачивал подвешенный на проводе фонарь. Вокруг не было ни души. Падающий тихонько снег довершал картину этой очаровательной серверной пасторали, наполняя меня ощущением хрупкого благоденствия.
Я вошёл в подъезд и пешком поднялся на пятый этаж. Позвонил. В голове тут же промелькнуло: «Что если дома никого нет? Что, если путь мой пройден зазря?». Но не успел я расстроиться, как услышал металлический скрежет ключа в замке. Дверь приоткрылась, и из-за неё выглянуло взволнованное лицо Анны Андреевны. Наши взгляды встретились, и на мгновение она замерла, слегка сощурив при этом свои добрые бархатные глаза, будто извлекала из памяти нужный образ, а потом на выдохе прошептала: «Коля?». Я зашёл в квартиру.
Анна Андреевна проводила меня в гостиную и попросила подождать, пока она будет готовить для нас чай; очевидно, ей требовалась передышка, чтобы унять волнение. Я остался один. В хорошо знакомой мне комнате, кроме некоторых мелочей, ничего не поменялось: тот же серый мягкий диван, на котором мы сидели с Яной, когда я приходил к ней в гости; тот же телевизор на тумбочке у окна, - теперь уже окончательно морально устаревший, - излюбленное место для сна рыжего Пайпа; огромный книжный шкаф с полками, от самого пола и до потолка плотно забитыми книгами.
Я подошёл к библиотеке, как делал раньше в каждый свой визит, и начал внимательно изучать имена авторов на корешках. На память пришли слова Яны: «Когда я прихожу к кому-то в гости, то прошу показать мне библиотеку, - по ней сразу же легко определить с каким человеком имеешь дело». В комнату, с подносом в руках, бесшумно ступая по мягкому ковру, вошла Анна Андреевна. Когда я обернулся, прижимая к груди томик стихов Бориса Пастернака, то заметил что она, желая скрыть недавние слёзы, не поднимает глаз от подноса. Я видел перед собой маленькую пожилую женщину с седой головой, очень худую, будто иссушенную болезнью. Дрожащими руками она расставляла на кофейном столике блюдца и чашки. Я подошёл и нежно обнял Анну Андреевну, не расцепляя рук усадил рядом с собой на диван.
Она, наконец, подняла на меня печальные карие глаза и вымученно улыбнулась: «Это так странно, что ты пришёл, что ты сейчас здесь. Я открыла дверь и впустила в дом прошлое. Ты ведь не призрак? Я не сошла с ума?» - «Я пришел, потому что мне нужно вам кое-то отдать. Это должно быть у вас». Я открыл портфель и достал ворох рисунков разных размеров и техник. Портреты, выполненные карандашом, две небольшие яркие акварели, тетрадные листки с зарисовками, эскизы костюмов, - все эти сокровища мы с Анной Андреевной бережно разложили перед собой на столике и на полу. Большинство этих работ я хорошо знал, - Яна писала их, когда мы встречались, - и все они были очень дороги для меня. Но одну из них я любил особенно. Этот рисунок, даже скорее набросок, был исполнен простым карандашом на листе плотной бумаги и изображал молодого человека в длинном пальто, задумчиво сидящего на скамейке под сенью могучего дуба.
Этим молодым человеком был я. Мне хорошо помнился тот ветреный день недалеко от берега Финского залива, когда Яна неожиданно предложила мне попозировать, чего раньше никогда не делала. Ей потребовалось совсем немного времени, чтобы запечатлеть меня на бумаге. Когда рисунок был закончен, она сказала, что хочет подарить его мне. Побуждаемая странным импульсом, а возможно, как я предположил позднее, предчувствием скорой трагедии, ей захотелось нарисовать меня для меня же самого, и оттого эта, несложная, казалось бы, зарисовка, преисполнялась исключительной ценностью. Но чем ценнее сокровище, тем оно обременительнее. С этим подарком были связаны слишком тяжёлые воспоминания, уже многие годы они не позволяли мне свободно дышать, силы мои истощились, - поэтому я решил передать его Анне Андреевне вместе со всем остальным.
«Почему ты хочешь отдать мне все это спустя столько времени? - тихо спросила Анна Андреевна, - Посмотри, кажется это ее детские рисунки? Совсем простые». - «И поэтому - самые ценные», - сказал я, оставляя без ответа вопрос Анны Андреевны, о котором она, кажется, тут же забыла, увлечённая разглядыванием рисунков. Она любовалась ими с той проникновенной материнской нежностью, с какой любовалась бы внуками, которых, ей не оставили. «Я все ещё не могу до конца поверить, в то, что ты сейчас сидишь возле меня; что мы вместе смотрим на эти рисунки, как если бы ты зашёл повидаться с Яной, а она выбежала купить что-нибудь к ужину. Спасибо, что пришел».
Я провел ещё некоторое время с Анной Андреевной; мы пили горячий чай и разговаривали, уже не касаясь тем прошлого. Время приближалось к полуночи, она нуждалась в отдыхе. Прощаясь, я сказал, что скоро опять навещу ее; конечно, это была неправда. В ответ Анна Андреевна тихо улыбнулась и сказала: «До свидания, Коля. Приходи когда захочешь».
Я вышел на улицу и присел на скамейку у подъезда. Вдыхая чистый морозный воздух, я пытался понять, какие чувства овладевали мной теперь; что принесла мне встреча с Анной Андреевной? Конечно, никакого облегчения не последовало, тяжелый камень так и остался висеть на душе, тем более что эти рисунки были не единственным напоминанием о Яне; у меня хранилось ещё достаточно вещей, поддерживающих связь между нами. Эта своего рода одержимость, заполняла мою душевную пустоту, и так ли плохо было жить воспоминаниями о любимом человеке, лелея их и оберегая, вместо того, чтобы каждый раз заглядывая внутрь себя, видеть там бездну? Я медленно шёл по белой протоптанной дорожке и наслаждался мгновением; хорошо, благодать! Под ногами скрипел снег, и этот звук уносил меня далеко-далеко, в мое детство, когда ранним морозным утром, я торопился с рюкзаком в школу. Она, к слову, стояла неподалёку, как и дом, где жила наша семья. Но сейчас это были лишь тающие миражи в чёрном лоне январской ночи.
Добавить комментарий