Редкий рахитичный лес за окном-решеткой, сутулые березы на сером фоне. Несколько многоэтажек лепятся к лесу. Под окном то ли гараж с десятком битых машин, то ли это их кладбище ‒ определить невозможно. Время от времени во дворе появляется человек с лопатой, пытаясь отодвинуть в сторону свалявшийся снег. Впрочем, без особого успеха. Иногда во двор въезжает черный «Рэнд Ровер», но картина железной свалки не становится от этого веселее, скорее, наоборот.
Десять дней я провел в Психоневрологическом диспансере Балашихи, переоборудованном в ковидный госпиталь. Десять дней за решеткой-окном. Представьте себе плацкартный вагон на три десятка пациентов и с одной уборной. Этот вагон куда-то катится, люди заходят, сидят, лежат, потом меняются. При этом пейзаж за окном ‒ тот же самый, та же сырая, под снегом, подмосковная Балашиха.
Режим в вагоне, как и пейзаж, почти не меняется. В шесть утра подъем, измерение температуры и сатурации, отправление нужд… Завтрак ‒ жидкая каша. Чайник, из которого в коридоре первые дни разливали кипяток, санитары забрали, чтобы больные «не обварились». Уж больно многие хотели горячего чаю. К чайнику всегда стояла очередь.
После завтрака ‒ капельницы и уколы, обход врача. Наши врачи ‒ это песня! Спасибо большое киргизской медицине ‒ они понимают по-русски. Как умеют...
С другой стороны ‒ мы ‒ пациенты. В основном пожилые, ближе к семидесяти. Треть ‒ нацменьшинства: армяне, грузины, узбеки. Вопросы о росте, весе и фамилии ставят их в глубокий тупик. Все пациенты немного испуганы, недоверчивы к своим диагнозам, врачам и сестрам… бесконечно консультируются с кем-то по телефону. Жалуются, хнычут, кашляют и вздыхают… Мы ‒ совсем не подарок! Труднее всего диабетикам. Они чем-то шуршат в своих пакетах, что-то из них подъедают, сопят и чмокают…
В середине недели в соседнюю палату въехал двухметровый мужик на два центнера. Огромный боров быстро обрел уверенные манеры, цветные трусы до колена и майку-тельняшку. Вообще, тельняшка здесь обычная форма, как будто все служили на флоте, хотя, по разговорам, тут скорей охотники и рыболовы.
Женщины из второй половины вагона ‒ все как одна, толстые тумбочки, в халатах с короткими стрижками. Суровые глаза прокуроров. Стоят в очереди в туалет. Требуют выдать им чай.
«Два центнера» расхаживают по коридору, звонят и звонят по телефону, требуют курицу, мяса, мороженого… еды и еще еды. Такой огромный ходячий желудок, бездонное жрало. Его рингтон громко поет расхлябанным голосом о советском постовом у пивного ларька. Это его кредо, лейтмотив его выступлений.
Вообще, людей здесь видно: ипохондриков, сангвиников, холериков… Еще очень заметны наши общие черты: недоверчивость и подозрительность. «Главное ‒ ничего не подписывать!» ‒ наш основной девиз. Мы заранее знаем, что нас обманули, обжулили и обокрали. Мы не верим ни врачам, ни медсестрам, ни сами себе. Мы ‒ нигилисты.
За решеткой-окном Балашиха. Малознакомый, рассыпанный среди снега, подмосковный город. Старая фабрика ‒ бывшая суконная мануфактура князя Трубецкого. Черная кирпичная труба торчит в серое небо. Сейчас на фабрике арт-объект, отель и клуб. Мне трудно представить, как можно прожить тут целую жизнь, в этом месте, возможно, не самом плохом на этой Земле.
Каждое утро я смотрю сквозь решетку окна. Каждое утро у меня ощущение рыбы в аквариуме. В утреннем сумраке люди спешат на остановку, черными тенями лезут в автобусы, лезут по снегу, лезут по жизни... Куда они все?! Каждое утро меня пугает абсурд за окном, кажущаяся бессмысленность этого большого мира. Здесь, в вагоне-аквариуме, человек превращается из субъекта в объект. Он теряет самостоятельность, он становится зависим, ему что-то капают и колют, его кормят и поят… Соответственно, в представлении объекта изменяется и мир за окном. Взгляд из аквариума ‒ мост с точки зрения рыбы.
Днем погода меняется. Выглядывает солнце. За окном появляется небо, голубое к весне, в белых ватных тампонах. В Красной зоне светлеет. Разговоры о болезнях переходят на общие темы. Говорят про Украину, про спорт, про политику. Жарко спорят, доказывая каждый свое, не слыша друг друга. Флегматичный молодой человек, едва волочивший ноги по коридору, неожиданно возбуждается, машет руками, гремит про революцию, про какие-то бомбардировщики…
Приносят чайник, и жизнь еще больше светлеет. Плацкартный вагон катится дальше…
Из отдельной палаты выплывает «писатель» в черном до полу махровом халате. Есть что-то драматургическое в тяжелой солидности, с которой он подходит к чайнику, наливает себе кипятку. По какой-то причине он болеет отдельно от всех. Он ‒ мое главное хобби, предмет моего интереса. Увы, через несколько дней писателя разжаловали в обычные пациенты. В синих трусах и растянутой майке драматургия исчезла.
Среди дня неожиданно возбуждается сосед-диабетик. Сестра намерила ему сахар. Сахара много, слишком много. «Мне сейчас ногу отрежут! Дайте мне что-нибудь!!!», ‒ орет сосед. Ему приносят инсулин. Он успокаивается и снова что-то ест из своего пакета. Бурчит, что сестры неправильно меряют сахар, а он уже «двадцать лет его измеряет и знает... как надо».
Наша палата ‒ самая мирная. Мы тихо лежим, почти не общаясь. Пациенты в палате читают книги. Диабетик читает Чехова, бывший летчик ‒ Булгакова, молодой военный читает Леонова, точно не знаю какого, ‒ с моей кровати не видно. Я читаю Войновича. Грузин, армянин и узбек ничего не читают. Смартфон заменяет им телефон, телевизор и библиотеку. Пластиковая трубка ‒ способ скоротать время. Увы, несмотря на название, она не делает своих владельцев умнее или хотя бы культурнее.
Вторая, соседняя палата ‒ там, где «два центнера», ‒ цирк-шапито. Там, у окна, валяется худой, чахоточный пациент с впалым ртом, психопат и неврастеник. Каждое утро он дает представление. Дождавшись обхода, чахоточный бьется в истерике, требует свободы, требует открыть окна, требует лечения, угрожает… «Меня кресты не вылечили!», ‒ орет сумасшедший. Накричавшись и переполошив целый вагон, он затихает на день. Ночью он бегает по коридору, перебирая свои четки, что-то бормочет под нос. Сначала я думал, что он мусульманин и так своеобразно общается с богом, но вот эти «кресты»? Может он уголовник и скрывается в больнице от следствия?
В противоположном углу от «уголовника» расположился «гусак». Большой медлительный старик. Он лежит здесь с женой-гусыней. Они гуляют парой по коридору, тихо шепчутся, и, кажется, презирают всех вокруг. Гусак требует окна закрыть, ему постоянно дует.
В последний день появился «завхоз» ‒ солидный, в белом халате, без маски. Говорят, главный врач. Завхоз обошел палаты и отобрал кислород ‒ приказал свинтить приборы для экономии газа. Сразу стало понятно и про жидкую кашу и кто тут ворует.
Я лежал и вспоминал, как здесь оказался. Через два дня после вызова пришел участковый врач, померил-послушал… вызвал скорую. Скорая приехала через восемь часов. Ехать еще куда-то фельдшер не хотел, он уже никуда не хотел. Казалось, он сам уже не живой, мертвый, холодный мужик с желтым пластмассовым чемоданом. Предлагал мне Егорьевск и Люберцы… Место нашлось в Балашихе. Среди ночи скрипучая скорая с синей мигалкой скакала через бугры дорожных полицейских. Потом был тихий кабинет КТ, неутешительный диагноз поражения легких, направление в психдиспансер, куда возит маршрутка, похожая на холодный катафалк. У каждого своя дорога в Красную зону. У меня вот была такая.
Кончается день. В девять вечера гасят свет. Пациенты укладываются по кроватям. Зона затихает. Слышно, как шуршит оставшийся еще кислород. Кто-то тяжко вздыхает. На улице квакает очередная скорая. В коридоре поет рингтон:
У павильона «Пиво-Воды» стоял советский постовой,
Он был точно из народа, как говорится, парень свой…
Вагон-аквариум «Красная зона*» катится в ночь.
-------------
* С благодарностью ко всем врачам, сестрам, санитаркам и пациентам ковидного госпиталя в Балашихе.
Добавить комментарий