Василек и подсолнечник (Михаил Кузмин на волнах любви и смерти)
«Пора, мой друг, пора…». Поразительное прощальное пушкинское стихотворение…Сам он почувствовал, что «пора», несколько раньше, чем врачи определили ему оставшийся жизненный срок - года два (и ведь не ошиблись, или это он сам так был загипнотизирован прозвучавшим диагнозом, что послушно его исполнил?). Интуиция сработала еще тогда, когда он заблаговременно попросил путевку с конца весны в доме отдыха научных работников, располагавшемся в Детском, бывшем Царском, Селе. В самом деле, место это удивительно напоминало не только о юном Пушкине, но и о детстве, его собственном саратовском детстве в двухэтажном домике с яблочным садом, о маминых вальсах и польках на рояле, звучавших из освещенной летним солнцем залы, а в доме отдыха какие-то девицы, все больше в очках, играли на рояле в холле, тупо вглядываясь в ноты, но тоже вальсы и польки. Была тут и грядка левкоев в небольшом садике при доме отдыха, огороженном простым деревянным забором. Совсем как в его «Александрийских песнях». Впрочем, тут посадили не левкои, а белоснежный душистый табак, круживший по вечерам голову пьянящим, блаженно- бессмысленным ароматом.
Но без Юры, милого Юры, он бы, конечно, не поехал. Жил он в одноместном номере, но Юра его в дороге сопровождал и поселился поблизости. И собирал его в дом отдыха, как маленького трехлетнего ребенка(Гумилев так и считал его трехлетним).
Юрочка складывал в небольшой, оставшийся от давних переездов баул необходимые вещички: красивую тетрадку для дневниковых записей, купленную в Торгсине, нет, ее он, кажется, подарил уже в Детском, хрупкую, какого-то обиженного вида чернильницу, его пенсне и очки в тонком кожаном футляре. И пенсне, и в особенности очки - он не любил, хотя и был близорук. Они закрывали его «колдовские», как говорили окружающие, глаза с темными тенями под ними, словно у не выспавшихся красавиц. К тому же в восприятии мира он вовсе не жаждал той «прекрасной ясности», которую требовал от литературы. Мир привлекал его неопределенностью и расплывчатостью очертаний, а не их угловатой законченностью.
И лицо Юрочки едва ли он знал досконально, только вот эту светлую прядь, небрежно спадающую на лоб, узкий, совсем мальчишеский овал (он ведь был нестареющим Дорианом!) и удивительно мягкий, серый цвет словно бы постоянно удивленных и тоже по-мальчишески узких, как бы прищуренных глаз. И его неуклюжую и немного смешную повадку стеснительного козленка напополам с макакой. Да, да, с макакой! Недаром Юра так ловко взбирался на любой забор! Но и эти прыжки, гримасы и ужимки молодой макаки ему в нем нравились.
Юра, Юрий, Юрочка (как пленительно звучало для его слуха это имя) был его пылающей в груди звездой, его любовью, его семьей, красавцем, умницей, талантом, хотя, кроме него, никто Юрочку в литературном отношении талантом не считал. И печатали эту прозу со скрипом, как личное ему одолжение. А чарующую и тоже словно немного неуклюжую Юрочкину графику и вовсе никто не видел, кроме него, да еще Ольги Николаевны, Олечки, О.Н. Она тоже была в этом графическом цехе почти самозванкой, но, на его вкус, самозванкой исключительной одаренности.
Юра вместе с ней поселился в Детском и почти ежедневно с Олечкой или без нее к нему наведывался. Окружающие, должно быть, думали, что это сын приходит к старику - отцу с красавицей- женой. А у него сердце разрывалось. Он не хотел Юру ни с кем делить, в особенности с этой молоденькой красоткой с задорной челкой и каким-то странно растерянным взглядом, словно и она из породы вечных трехлеток и нуждается в опеке. (О, она и впрямь в ней нуждалась! Недаром после войны, потеряв самых любимых своих «опекунов», Юру и его друга, она горько сожалела, что не умерла молодой и не была ими с трагической силой оплакана) .
А пока что он Юру к ней мучительно ревновал. Но ведь и ее каким-то таинственным образом полюбил, мысленно соединил с Юрой и своим любовным обожанием. И тогда, тогда она становилась прелестнейшей из женщин, юной и нежной Симонеттой Веспуччи, вскружившей голову всем мужчинам при дворе Лоренцо Великолепного, включая и самого блистательного герцога. Симонеттой, умершей столь рано, что в ее облике отразилась лишь одна сияющая юность, которую безумный Боттичелли без конца воспроизводил и при ее жизни, и после ее смерти, как делал это маэстро Петрарка со своей Лаурой. А он, он подарил Олечке фотографию в рамке «Венеры и Марса»- картины этого безумца, где Венера была написана уже после смерти Симонетты. Но разве гений и красота нуждаются во времени? Разве время над ними властно?
Ах, это время! Он в нем всегда тонул, он в нем не разбирался. Раньше или позже? Давно или недавно? Все как-то слилось в воображении, как пейзажи Детского Села перед его близорукими глазами. И Симонетта была совсем рядом, так же как Александрия - вот же она: в ленивой перебранке соседей за стеной, в цветочном аромате из сада, в неотчетливых звуках не то флейты, не то рожка откуда-то издалека…
Мировая история с ее гремучими фактами, войнами, царями, триумфами полководцев и дележкой земель его не занимала. Ему интересны были живые люди и невероятные повороты их отношений. И он, как шекспировский волшебник - Просперо или маг - Калиостро,- порой заряжал пространство какой-то неведомой энергией, сталкивающей разнообразных людей и влияющей на их судьбы. При его участии происходили странные, эпатажные и даже трагические события. Он был в той перевернувшейся прогулочной лодке, когда утонул молодой талантливый художник, а он и остальные чудом спаслись. Он раскрыл глаза безумно влюбленному главному редактору блистательного журнала, что его морочат и поэтессы, пленившей его по телефону голосом, в реальности не существует. Ему призналась в любви молодая девушка, падчерица его друга, известного поэта, который потом с ним порвал, а на падчерице скандально женился…
Но теперь он, как тот же Просперо, отказался от своего волшебства, от таинственного умения электризовывать пространство. Ему теперь интереснее стало волшебство самой природы, за которым он с упоением наблюдал.
А современная власть была ему и вовсе безразлична. Пусть хоть лошадь правит! Правда, нынешняя была для него опасна, что он «кожей» ощущал. Этим, необъяснимо зачем, хотелось докопаться до приватностей, распоряжаться интимными привычками. Он этих глубоко презирал…
Время…Он хотел ускользнуть, а оно настигало. Мерзкое животное - жаба дало название его болезни, от которой он не желал умирать! Пусть бы просто, легко и счастливо уснуть, сжимая руку милого Юры. У Юрочки был дар любви. Ольга Николаевна рассказывала кому-то, а он случайно услышал, как Юра кормил ее из ложечки куриным бульоном - после тяжелой болезни. Кормил и плакал от радости, что она, наконец, ест. «Как мамочка»,- смеясь, говорила О.Н. Странно, конечно, но и отношение Юры к нему было теперь сродни материнскому. Когда у него случались припадки удушья, Юра не спал, его охватывала лихорадка, он часами не отходил от его постели. А он, он без Юры просто не мог бы дышать…
Отвратительных жаб он не любил, а птиц любил и даже очень. У них ведь тоже были крылья, как и у некоторых людей, в особенности, если смотреть на них такими близорукими глазами, как у него. Его сосед по дому отдыха-биолог научил его различать в саду, кроме воробьев и ласточек, еще и пеночек, и дятлов, и кукушек. Нет, кукушек он знать не хотел, боялся, что они подтвердят слова врачей-прокукуют дважды и замолчат. А вот цветы- цветы другое дело, вернее, легкое, «поэтическое» безделье, отрада глаз и воображения.
Вечерами он гулял вдоль Тярлевского шоссе, высматривая через заборы растущие на дачных участках цветы: вот розы, напоминающие милую Францию с каменными розами на порталах католических соборов. Сирень напоминала о сентиментальной Германии, а фиалки о нежной Италии.
А Россию? Что напоминало эту смешную, потерянную и жалкую, несуразную простушку- Россию? Разве что синеглазый полевой василек, попадавшийся изредка среди нескошенной дачной травы? Или вот подсолнечник, вдруг высовывающий из-за забора свою буйную и язычески-яркую желтоволосую головушку? Такой нелепый среди ухоженных цветов-аристократов, как нелеп порой бывает Юра, его несказанный красавец, словно бы уже напоминая того старичка, каким он станет, не взирая на свою «дорианистость», через десять, двадцать или даже тридцать лет. (Увы, Юра старичком не стал. Незадолго до войны по вздорному обвинению был расстрелян в сталинских тюремных подвалах).
И как смешна и жалка сделалась грациозная девочка-соседка, которую он впервые увидел через забор лет пятнадцать назад. А потом тайно наблюдал за ее взрослением. Раздалась вширь, зад выпятился, черты лица застыли и погрубели. Но временами что-то в ее движениях и особенно во взгляде, простодушно-наивном, напоминало ту, прежнюю, удивительную и незабываемую.
Так и Лидия Зиновьева-Аннибал, жена его бывшего друга Вячеслава Великолепного, явившись на завтрак к корректному и по-европейски элегантному Леону Баксту в его холостую квартиру с ярким дневным освещением,- вдруг продемонстрировала все крупные поры на своем увядающем, истасканном лице, громоздкую неуклюжесть фигуры в плохо сшитом «европейском» платье и ровную, словно на заборе, нежно-розовую краску, покрывающую сплошь ее щеки и лоб. Всю эту вульгарно-провинциальную жажду «соответствовать» сложившимся в «хорошем обществе» вкусам. Но вот же на приемах в Башне, при горящих восковых свечах, в этих ее цветных развевающихся хитонах не то Цирцеи, не то Диотимы, в «Медузьих»,дыбом стоящих, мелко завитых светлых волосах, - она была пленительно хороша, волшебно-притягательна! И молода, молода!
Да ведь и он сам, он сам (Сколько ему лет? Он так привык преуменьшать свой возраст, что уже не помнит, сколько ему на самом деле!), разве он сам считает свой реальный возраст правдой? Разве до сих пор вид его морщинистого, смуглого лица, остатков черно-серых волос, претенциозными кольцами спускающихся на лоб, темных теней под огромными глазами,- разве все это старческое, странное и немного смешное, не преобразуется каким-то чудесным образом, когда он в ударе, вслух читает стихи, поет свои песенки, гуляет с друзьями по парку или видит вдалеке приближающуюся к дому отдыха фигуру Юры?
Все они, какие-то несуразные, странные, недолговечные, стремительно движущиеся к финалу, простые и бесшабашные, как васильки, яркие, бешенные, подозрительно вульгарные, но и невероятно изысканные, как подсолнечник с его « солнечным» опереньем,-разве не обладают они этим волшебным свойством преображения, божественным даром неиссякаемой молодости?!
И Юра, и Олечка, и Лидия Зиновьева-Аннибал, и девочка, да, и девочка - соседка, и он, он сам!..
Мама играла в освещенной летним солнцем зале вальсы и польки, а он, трехлетний, в соседней, полутемной гостиной с зеркалами на стенах, бойко топал ногами в новеньких зеленых башмачках, которые очень ему нравились, и воздушно, празднично, самозабвенно кружился, кружился, кружился. И ему казалось, что пока играет музыка и он танцует, ничего, ничего с ним не случится.
Место встречи
Путешествия в наши дни осложнены всевозможными внешними обстоятельствами. Но двое русских – художник и его приятель-филолог, изучающий в своем НИИ классическую русскую литературу, ухитрились поехать на летнюю недельку в Италию, исполняя свою давнюю мечту. Оба были уже не первой и даже не второй молодости, но бодры и энергичны, а также свободны от семейных уз - художник был холостяком (прежде таких называли «старыми холостяками»), а филолог уже несколько раз разводился и сейчас пребывал во временной паузе между разводом и новой женитьбой, правда, колебался в выборе.
Остановились в заранее забронированном номере гостиницы небольшого, утопающего в садах, приморского городка. И сразу, только поставив в угол туристические сумки и еще не передохнув с дороги, вышли «прошвырнуться», как это называется в России.
Немного задержались возле огромного католического собора, за которым виднелась оливковая роща, а дальше, должно быть, располагались морские пляжи, до которых наши путешественники стремились побыстрее добраться.
Никакого путеводителя у них с собой не было, что обличало или крайнюю самонадеянность, или нежелание заморачиваться «итальянскими красотами». В случае с нашими путешественниками можно предположить разом оба варианта.
Навстречу шел живописного вида итальянец - небольшого роста, но мускулистый, загоревший до черноты, что подчеркивали белые шорты и бежевая безрукавка с острым вырезом, демонстрирующим волосатую грудь. Выпуклые черные глаза задорно смотрели из-под соломенной шляпы с широченными полями, напомнившей художнику женские шляпы на ретро-портретах эпохи модернизма. «В моем детстве таких называли «король пляжа»,- успел шепнуть приятелю филолог и тут же спросил у проходящего по-английски название собора. Тот приостановился, дружелюбно улыбаясь и ничего не отвечая. Художник тихонько толкнул приятеля в бок: «Твоя моя не понимай!».
Тут итальянец заулыбался еще дружелюбнее.
-О, siete russi? Вы русские?
Оказалось, что он прекрасно знает русский, изучал его у какого-то русского студента-магистранта, приехавшего на стажировку в университет их городка. А он брал у студента частные уроки и расплачивался хорошим молодым вином. Уж в этом он толк знает - профессиональный винодел! А русский, спросите, зачем? У него, синьоры, в роду были русские, ну, не совсем русские, но приехавшие из России. Бабушка Франческа рассказывала. Из этой истории тут сделали целое шоу, говорят всем туристам о каких- то призраках, которые тут шастают при луне. Итальянец щегольнул простонародным русским словцом, продемонстрировав разнообразие своего лексикона.
- Призраках?- заинтересовался филолог, обожавший фольклор, всевозможные народные сказанья и поверья. Будучи студентом, он с азартом собирал их по русских деревням.
-На самом деле-это реальная история, а не какая-то легенда,- продолжил итальянец.- И имеет прямое отношение к нашему роду. Бабушка Франческа рассказывала в подробностях, а ей-ее бабушка!
-Так давно?- с некоторой досадой изумился художник, он-то уж точно приехал не за «древностями» и не за «красотами». Хотелось погрузиться, как в море, в итальянскую жизнь, наверняка, в чем-то отличную от российской.
- Я горжусь своим родом, пусть он и не слишком древний,- важно выпрямившись, произнес итальянец и, цепко ухватив художника под руку, буквально поволок его в сторону оливковой рощи. Тот не упирался, хотя и был гораздо выше ростом и имел навык перетаскивания тяжелых картин . Но итальянец его заинтересовал. Худому и легкому филологу ничего не оставалось, как припуститься за ними.
- Я, Иво Росси, винодел и виноторговец, расскажу вам правду, а легенду вам тут каждая собака расскажет,- бормотал итальянец по дороге.- Видите скульптуру Амура?
Только тогда оба углядели в тени разросшейся оливы небольшую бронзовую статую мальчика-Амура с выглядывающими из-за спины крылышками и с прижатым к губам пальчиком. Он таинственно улыбался.
Художник встрепенулся. Как? Бронзовая скульптура, а не мраморная, как это бывает в римских копиях с греческих оригиналов? Неужели подлинник? Может, его недавно тут обнаружили в земле? И еще не успели понять, какое это сокровище? В музеях он прежде таких Амуров не встречал. Хорошо помнит мраморного, с колчаном стрел, грозящего пальчиком окружающим, а этот сам притаился и других призывает к молчанию.
Итальянец не без удовлетворения взглянул на притихших путешественников:
- По местной легенде, вблизи этой скульптуры они и шастают в лунную ночь. Но все это бредни, фантазии. А у меня подлинные факты.
- Кто шастает?- в задумчивости произнес художник, которому скульптура необычайно понравилась. Показалась не только верхом пластического изящества, но и редкостно живой, словно скульптор подсмотрел этого мальчишку на современной итальянской или даже московской улочке, такое у него было лукавое, озорное, если не прямо нагловатое, но вместе с тем и несколько потустороннее выражение лица, что делало скульптуру подлинно классической и добавляло загадочности.
«Призраки!» - я же вам говорил,- с горячностью пояснил итальянец и широким жестом пригласил своих случайных знакомых зайти под навес маленького кафе, где заказал три бокала ледяного апельсинового сока с ванильными бисквитами. Путешественники, успевшие сильно проголодаться, с жадностью набросились на угощение. Итальянец же продолжил рассказ. « Пусть синьоры не удивляются, он и сам был удивлен, когда увидел по телеку оперу «Отелло» в Ла Скала.(«Grande spettacolo!»,- не удержался он от похвалы). Оказалось, что его правдивейшая семейная история очень напоминает сюжет этой оперы. И там, и там белая красотка влюбилась в черного урода, негра (сейчас их называют «афроамериканцами», - пояснил он), а негр ее приревновал. Только дело происходило не в Венеции, а в России, в Эдессе, в эпоху после походов Наполеона.
Тут настал черед встрепенуться филологу, у которого в голове мелькнула поразительная догадка.
- В Одессе?- переспросил он.
-Может, и в Одессе - с некоторой обидой поправился итальянец,- Бабушка Франческа давно рассказывала. Но там все правда! Молодая синьора приехала в этот город с мужем-торговцем пряностями. Она была такой бутончик, что некоторые парни, проходя мимо, подмигивали мужу, мол, и отхватил же он красотку. Синьора носила большие соломенные шляпы, примерно, как у меня, только у меня -мужская, с черной лентой, а у нее была женская- с голубой. Шляпа-мой амулет. А волосы у нее были золотистые и мелко вились, как на старинных портретах. И вот такую красавицу приворожил, кто бы вы думали? Негр из местного цирка, выступающий перед публикой. Бабушка Франческа считала его фокусником, а я думаю, что он был гипнотизер. Иначе, как бы он, урод – уродом, сумел влюбить в себя такую синьору? Тут рассказывают сказки, что он обещал любить ее даже после ее и своей смерти. И встретиться с ней в Италии. Факты же, синьоры, говорят совсем о другом! Он ее приревновал и бросил. Муж узнал об измене и тоже бросил. Семейство от нее отреклось- давно это было, теперь-то все это в порядке вещей. И вот бедная синьора приехала в наш городок к подружке по монастырской школе . А здесь заболела гнилой горячкой и умерла. После нее остался ребенок, бабушка Франческа точно не знала, привезла она его с собой или тут родила. Сын того гипнотизера. Вот от этого мальчика и пошел наш славный род Росси. Я рассказал факты, а все выдумки про призраков вам расскажут на экскурсии.
- Давайте лучше вы,- внезапно попросил филолог. Он уже предвкушал, как будет удивлять институтских сотрудников возникшей в Италии легендой о великом русском поэте, который всю жизнь мечтал в нее попасть, и вот, хоть так, хоть «призраком», но попал. Однако тут «королю пляжа» позвонили сразу на смартфон и на мобильный. Он стал бросать бурные реплики то в одну, то в другую трубку, успел в промежутке подозвать официанта и расплатиться за всех троих и, уже погруженный в какие-то свои мысли, коротко кивнув путешественникам, скрылся за деревьями.
В конце дня, набегавшись по городу и посетив многолюдный пляж (художник искупался в Адриатике, а филолог сидел под тентом и размышлял об услышанной от итальянца истории), оба вышли на гостиничный балкон. Ночь оказалась лунной. «Ко мне, мой друг, сюда, сюда!»,- вдруг пронеслось в голове у филолога. Он взглянул на приятеля. Тот безмолвно кивнул. И они поспешили к Соборной площади.
-Я, кажется, догадался, о ком шла речь,- сказал филолог по дороге, переполненный какими-то новыми эмоциями. Словно в его сознании произошло внезапное переключение из сферы семейных разборок, дележа имущества, злых и ехидных мыслей, какой-то убийственно-холодной, беспощадной трезвости в сферу поэзии и любви. По сути, всем этим он должен был заниматься на работе, в своем отделе классической русской литературы, но и там замучили бесконечные отчеты, плановые выступления, подсиживание коллег, да и общая нетворческая атмосфера, возобладавшая с приходом новой директрисы, ограниченностью и вредоносной деловитостью напоминавшей полковника Скалозуба в юбке.
И вдруг здесь, в Италии - даже в этой простонародной «правдивейшей» легенде такое откровение любви, сдвигающей горы и оживляющей мертвых возлюбленных! Такая высота поэзии! И как жаль, что рассказ о призраках не удалось полностью услышать…
Между тем, художник вовсе не рвался узнать имя фокусника.
-Опять научные гипотезы,- ворчал он,- Ну, услышу я имя, кстати, оно вполне прозрачно, и что изменится в моей жизни? А сейчас, понимаешь, сейчас изменилось! Только ради этого бронзового мальчишки стоило приезжать в Италию! Никогда не думал, что древность может так захватить, пробудить такие воспоминания! Казалось, все давным-давно забыто. Ан нет, все кипит!».
Странное дело, но оба не стали больше друг другу ничего рассказывать, словно следовали наказу малютки-Амура, побуждающего к молчанию о важном и сокровенном.
И вот они вновь у Собора, только теперь ночного, подсвеченного тусклыми ажурными фонарями, стоящими вдоль аллеи старых и тоже ажурно разросшихся олив. Оба поспешили в ее глубину, к скульптуре таинственного мальчика и молча остановились возле.
Тут все благоухало, но как-то иначе, чем в России. Там, на ночных лугах, пахло скошенной травой, простодушными песенными колокольчиками, горькой романсной полынью и спелой, горячей, даже в темноте сверкающей красной капелькой крови земляникой.
А тут ароматы были более жгучие и неистовые, ударяющие в голову. Не потому ли филологу в глубине рощи примерещились какие-то тени, отрывистый женский смех, луна осветила часть мужского бакенбарда и сияющие в темноте женские глаза. Послышался звук поцелуя, или это налетевший ветер зашумел листвой? В эту минуту какая-то пара, взявшись за руки, и впрямь выскочила из темноты и побежала к кафе, рядом с которым собралась местная молодежь. Само кафе уже не работало, но на открытой освещенной веранде торговали мороженым и сидящие на стульях парни с гитарами что-то негромко пели.
А таинственный мальчишка из темноты за ними наблюдал.
- Не так все было,- мрачно заметил филолог, стряхивая наваждение,- она была вовсе не золотоволосой блондинкой, а жгучей брюнеткой, возможно, еврейкой, с длинной косой до колен. И ребенок - вовсе не от … «фокусника».
- Так ты тоже за факты?- рассмеялся художник.- А мне хватило легенды. Припомнилось одно давнее, невысказанное, не то увлечение, не то… Не знаю, как назвать. Прежде говорили-любовь. Неужели любовь? Теперь вот знаю, куда прилететь, если что. В это чудесное местечко. К Амурчику. А рядом море, оливы. Может, даже и увидимся. Кто знает? Возьмет и тоже прилетит! А так ведь скучно, Андрей, честное слово, скучно, что в раю, что в аду. Хочется и там продолжать нашу земную жизнь, наши промахи, глупости, надсаду какую-то, хочется эмоции испытывать, земные эмоции!
Филолог подумал, что и с его приятелем произошло какое-то «переключение сознания», прежде он такого не говорил. И еще он ему страшно позавидовал – сам он колебался, с кем из женщин хотел бы встретиться в этом месте.
Утром, едва умывшись и натянув футболки и шорты-самую свою легкую одежду, оба, взглянув друг на друга, весело и немного оторопело рассмеялись. Куда идти, вопроса не стояло,- конечно, к Амуру! Они были словно влюбленные, которых непрестанно тянет к предмету страсти. Словно в этом славном городке, да и во всей Италии в оставшиеся считанные дни смотреть было больше нечего!
Июльское солнце раскалило Соборную площадь, но китайских туристов это не испугало. Они столпились вокруг молоденькой итальянки-экскурсовода в коротком белом платьице, похожей на ангела с древней византийской иконы округлым смуглым личиком и плавными движениями. Она на хорошем английском оживленно рассказывала о Соборе, показывая рукой на детали его убранства, наконец-то прозвучало его название и подробные сведения о перестройках и реконструкциях, а потом повела группу по аллее вглубь оливковой рощи. Наши путешественники двинулись следом. Однако возле скульптуры маленького античного божества девушка-экскурсовод словно потеряла нить своего рассказа, как-то притихла и только коротко пояснила: «Амур». Китайские туристы радостно загалдели. То один, то другой подходили к ней с вопросами, но она от них ловко увертывалась и показывала рукой теперь уже на местное кафе, где можно было подкрепиться. Туристы и впрямь дружно устремились к кафе.
А наши путешественники потом признались друг другу, что это была самая удивительная экскурсия из всех, которые им доводилось видеть и слышать.
Из цикла «Любовь поэта». Оба рассказа опубликованы в журнале «Москва», №1, за 2022 год.
Добавить комментарий