Moтя Случанский, девяностолетний старожил Заведения для старых евреев в Колфилде, после плотного завтрака вышел из своей каюты, так он называл свою комнату, чтобы раструсить плотно утрамбованный всякой около больничной снедью желудок.
Он прошёл к выходу, когда перед ним вырос его сосед по жилью и по столику в столовой Майкл Крехцер, на полторы головы ниже Моти, и вместо живота у него была небольшая впадина, напоминавшая о голодном послевоенном времени. Любивший поговорить, Мотя зацепил Майкла: 'Привет Миша! Как дела'? И он придвинулся к нему, своим животом, почти касаясь его длинного носа. - 'Чуть поосторожнее, Мотя. Я забыл, о чем ты спросил меня'? сказал Майкл, вспоминая вопрос. - Ах. Вспомнил. Как дела? Ничего особенного. Был вчера у племянника на дне рождения его сына. Вот и все'. - 'У маленького шминдрика, значит. А что подавали, Миша? Что пили'? Так медленно, не давя на расшатанную нервную систему соседа, Мотя подошёл, к интересовавшему его больше всего вопросу. Майкл, сразу раскусивший любопытного соседа, сказал: 'Вино и пиво'. - 'И все'? - Удивился Мотя. - Конечно, вино – это неплохо. Но, как по мне, так я бы с большим удовольствием имел бы рюмочку водки и селедочку с луком, нарезанным японским веером'. - 'Ой, Мотя, тебе никогда не угодишь. Это - тебе не так, то - тебе не так. Что с тобой происходит'?- сказал Майкл. - 'Не играй мне на нервах, Миша. Они мне всю ночь не давали спать', -сказал раздраженный Мотя и махнул рукой в сторону Майкла. Мол отстань. - 'Мотя, я - не Миша, я - Майкл', ответил тот, - что с твоей памятью стало'? - 'Ну что ты рвешь мой организм на части'? - Чуть не плача, сказал Мотя. Майкл ничего не сказал и, махнув рукой в сторону Моти, отпустил тормоза своей телеги и покатил в свою комнату. 'Миша, подожди! У меня есть новость для тебя'! - кричал Мотя. Но Майкл был глуховат и, конечно, не остановился. Мотя потоптался на месте, почесал затылок и понял, что был неправ с Мишей, и он расстроился. Да так, что заныла его старая язва желудка. 'Ох, старость – не радость', - пожаловался он, неизвестно кому. А тут как раз везли в кресле на колесах старушку Сэру, которой было сто два года. Её маленькое тело состояло из одних костей, задрапированных пергаментной бумагой. Но Бог, кроме пергаментной бумаги, оставил Сэре голову c глазами, выкрашенные ярко-красной помадой две тонкие полоски губ, и еще – уши, благодаря которым она услышала Мотин тяжёлый вздох и не очень веселые слова. Сэра, скрипя шейными позвонками, повернула голову в его сторону и еле слышно сказала: 'Молодой человек, успокойся. Держи себя в руках. Окэй'? - 'Окэй', сказал Мотя, а сам не мог даже представить себе, что буквально через несколько минут все будет вовсе не окэй.
Так оно и случилось. Ровно через полчаса Мотина герлфрэнд Берта Шапкина, увидев его, задрала свой длинный нос до неприличия. Вы спросите, конечно: ‘Почему, какая кошка пробежала между ними'? Если вы действительно хотите знать, так послушайте, что было дальше, и вы все поймете. Вдруг, после четырёх лет держания за ручку и других интимностей, Берте не понравилось, как Мотя одевается, и она решила высказать ему все, что она о нем думала последнюю неделю. Был полдень. Высоко висящее горячее солнце превратило бетонные квадраты веранды в сверкающее серебро. Столики вдоль забора и парочка околостолетних женщин за чашкой чая общались друг с другом с помощью рук и постоянных криков ‘what, what’? Kак oни понимали друг друга, известно только одному господу Богу. А на диване в одиночестве восседал Мотя Случинский. Его никак нельзя было назвать счастливым человеком, и это никак не было похоже на него. Неожиданно над террасой появилось серое облако, и вместе с ним, одетая как молоденькая дамочка, приплыла Берта. Она увидела Мотю и направилась к дивану, на котором он сидел. Она присела на краю дивана, и с места в карьер сказала: 'Мотя, посмотри в зеркало, на кого ты похож. Только хорошо посмотри’, - Берта приставила сверкающий золотом указательный пальчик к его груди. - ‘А ты, Берта, посмотри на себя, - выстрелил Мотя и перезарядил язык. - Напялила на свой зад трико с зебрами, и думаешь, что тебе все дозволено. Лучше подумай, над чем-нибудь более скромным'. - 'Ах, так’, - начав бледнеть от злости, сказала Берта, кряхтя поднялась и, виляя ягодицами, пошлепала, куда глаза глядят. Мотя растерялся, он не ожидал такого поворота дела. ‘Как же так’, думал он, - дружили четыре года, и вдруг – бум, и все пошло вверх тормашками. Нехорошо это’.
Придя к себе в комнату, он заглянул в холодильник, вытащил бутылку кока-колы, почему-то понюхал и сказал: 'Ничего не поделаешь, придётся пить этот пышерц’. Потом он вспомнил про то, что сказала ему Берта, и посмотрел на себя в зеркало. Он смотрел на себя анфас - и увидел бритоголового розовощекого старика с животом, нафаршированным в основном жиром, накопленным за девяносто лет. И одет был тот старик - хуже некуда. Ярко-синие полуклеш-полушаровары брюки, державшиеся не на ремне, а на бедрах, которыми многие женщины были бы очень горды. Грустная, серая рубашка, застегнутая только на три пуговицы, и бейсбольная шапочка с надписью ‘Клуб Карлтон’, за который болел весь Колфилд. 'Настоящий шмак с Запорожской сечи, только без чуба. Наверное, Берта была права', -сказал Мотя и пошёл за второй банкой кока – колы. - Нет, это не поможет, нужно что-нибудь покрепче. Да, где же его взять’?- сказал он, а потом махнул рукой - и в чем был, улегся в кровать.
За углом, каждые десять минут тарахтел по рельсам трамвай, ударяя молотом в виски, противно шуршали колёсами по асфальту автомобили, но это не помешало Моте заснуть. Уже через полчаса, вся комната и коридор разрывались от его храпа, словно где-то рядом палили из дальнобойных орудий. Люди избегали коридор, а самые смелые затыкали уши, чем попало, и, разбежавшись, запрыгивали в свои комнаты. На пару минут разрывы снарядов прекратились, когда Мотя со сна прибил очень назойливую муху, пытавшуюся поковыряться в его правой ноздре.
Потом страшная канонада возобновилась, не мешая ему видеть очень странный сон, в котором приняли участие его бывшая герлфрэнд Селия Шмаклер и нынешняя - мадам Берта. Эти две злодейки в строжайшем секрете готовили заговор против него, с целью похищения и транспортировки его на остров вблизи Тасмании, оставив его там без пресной воды и хлеба на съедение альбатросам и собакам динго. А когда настал день похищения, шофёр такси и он же владелец быстроходного катера не сошёлся в цене со старушками, вследствие чего вся операция была отложена на неопределённое время. На этом месте Мотя проснулся. Было темно и холодно. Он чихнул два раза, а показалось, что детонировали две мины, следом за этим зевнул, так широко раскрыв рот, будто был на приёме у ларинголога. Потом Мотя разделся, лёг на кровать, натянул на голову одеяло, и, несмотря на сильный тарарам, поднятый посумами, проспал до утра.
Никаких воспоминаний о Майкле и Берте. Лишь боль, пронизывающая его тело, с минуты на минуту готова была разразиться параличом или ещё чем-то более страшным. 'Наверное это от голода', - решил старый человек и направился к холодильнику. Но, увы, холодильник был пустой. 'Что делать'? - думал он, и неожиданно его осенило: 'Надо помолиться Богу, и он поможет'. Так учил его давно покойный дед Меер, который, хотя и простой печник, но был очень мудрым евреем. Он говорил маленькому Моте: 'В Торе записано, что каждый еврей должен помогать другому еврею, и даже не еврею, если тот нуждается в помощи'. И тут он вспомнил о Майкле. Майкл может помочь, у него должно быть что-нибудь перекусить пока принесут завтрак. Майкл был не только соседом Моти по столу в столовой, но комнаты, в которых они жили, тоже соседствовали. А окна, глядящие на восток сквозь листву тополей, были рядом. И солнце на рассвете в одно и то же время освещало их комнаты и будило их в одно и то же время. 'Так кто же поможет, если не мой ближайший сосед? - Мотя спрашивал самого себя. - И ещё люди говорят, что У Майкла доброе сердце', продолжал начатый разговор Мотя. Поэтому, когда в дверь постучали, Майкл тотчас открыл дверь и, увидев соседа, по его растерянным потухшим глазам понял, что у соседа не все хорошо. А Мотя уже с порога объявил: 'Майкл, у тебя найдётся что-нибудь пожевать? Я умираю от голода. Спасай меня, сосед. Мой холодильник- пустой, как последний сукин сын'. - 'Одна минута, сэр, и ты оживешь', - сказал Майкл и направился к холодильнику.
После трех яиц Мотя ожил и мог сказать. - 'Если бы не ты, Майкл, я бы пропал. Спасибо тебе'. - 'На здоровье, Мотя'. Пора было бы Моте после этого сказать гуд бай и закрыть за собой дверь, но Мотя не спешил уходить. Он думал. Он думал пять минут, потом ещё - пять минут, и наконец сказал: ‘Слушай, Майкл, не найдётся ли у тебя что-то, чем бы можно было прополоскать горло? Что-то там елозит внутри, как будто гусеница ползет’. - ‘Нет, сосед, против гусеницы у меня ничего нет’. ‘Да ты меня не так понял, Миша. Гусеница – это у меня образ такой, как в книгах писатели пишут'. - 'Мотя, если ты думаешь про напиток какой-нибудь, то кроме кока-колы у меня ничего нет'. - 'Ну, этим добром у меня весь холодильник забит', - сказал разочарованный Мотя и пошёл к двери. А, открыв дверь, он бросил через плечо: 'Ну, пока, Миша. Настанет лето, тогда и выпьем что-нибудь от гусениц’.
Время летело быстро, особенно для стариков. За последние два месяца в Заведении ничего грандиозного не произошло, только, что появилось два новичка. Старушка и моложавый старик. Старушку звали Мира Шкварник, и она была копией Фриды, но во много раз более неуправляемой, и, если Фрида была тихой воришкой передников, то Мира была бабой Ягой с ужасным провинциальным акцентом. Она, конечно, была очень ценным приобретением ещё и потому, что выключала телевизор только поздно ночью несмотря на жалобы соседей. Мотя Случанский уже видел несколько эротических снов, когда Мира наконец, съев три украденные у кого-то печенья, со стоном укладывала свое, исковерканное радикулитом тело на кровать. Хотя назвать телом, то, что когда-то рожало детей и горело от страстей, было бы неправильно. Мира в те дни была больше похожа на инопланетянку, чем на хомо сапиенс. А второй новичок Авраам Линейкин имя и фамилия, которого сразу напоминали всем известного Американского президента, был внешне тоже похож на него.
Только чуть пониже, и еще его глаза были неживыми, такими, как у манекена, красующегося в окне магазина мужской одежды. Авраам уже в первый день своей новой жизни в Колфилдском Заведении заявил, что с ним нужно считаться. Он начал с обхода комнат второго этажа, и его первой жертвой стала Эли, которой было девяносто четыре года. Не постучав в дверь, Авраам вошёл и сказал: 'Очень извиняюсь, мадам, но мне позарез нужны пятьдесят долларов до субботы'. Эли, почерневшая за момент, тряся руками, пошарила под подушкой и вытащила сумочку. Она открыла ее, и там было всего двадцать долларов. Авраам посмотрел на Эли так, что ей стало нехорошо. 'Проснись, мадам!- закричал он. - Я же любил тебя с двадцати лет. Зайдя к Моте, Авраам ощетинился и сказал. - Простите, но это мой дом'. Мотя, ничего не сказав, поднялся с кровати и, выставив вперёд пузо, двинулся на непрошеного гостя. 'Валяй отсюда, пока я не вынес тебя вперёд ногами. Ты понял, идиот'! - кричал он. Тут Авраам ощетинился снова. Понимаете ли, ему не сказали пожалуйста и прочие уважительные слова. А он этого не любил. 'Пошел вон! Я кому сказал? - завизжал Авраам.
Мотя больше ничего не говорил. Он действовал. Взял на руки лёгкого, как перышко, Авраама, прижал его к своему животу так, что хрустнуло где-то в области грудной клетки, и вынес в коридор. 'Ну, что мне с тобой делать, козел? Была бы канава, я бы тебя положил протрезветь там, а так придётся положить на грязный пол'. И Мотя очень нежно опустил его на пол. К этому времени рассвело, и старики начали вылазить из своих комнат. Увидев на полу новичка, они стали строить предположения одно фантастичнее другого. Одни цокали языками, другие вздергивали плечи до ушей и строили гримасы, как клоуны в цирке шапито, а третьи, поохав пару раз, уже собрались уходить, когда Авраам со стоном повернулся на спину и открыл глаза. 'Ой, -хором закричали старики, и добавили. -Слава Богу, он живой'!
Мотя не слышал того, о чем говорили и охали старики за дверью, где лежал Авраам. Ему было плохо. Болело старое тело, не приспособленное поднимать тяжести, в виде человека с нездоровый психикой, даже если он был в весе мухи. Но никто из столпившихся возле Авраама не знал об этом. И поэтому неизвестно, как бы закончилась эта история, если бы Майкл не проходил мимо. У него в руке была бутылка пива, которая затерялась среди баночек растворимого кофе и бобов в томате. И он хотел сделать приятное Моте. Майкл постучал в дверь, но никто не ответил. Второй и третий раз постучал, по-прежнему – тихо. И он толкнул дверь. На кровати в одежде и в ботинках лежал Мотя, с бледным обескровленным лицом и закрытыми глазами, и самое удивительное, что он не храпел.
Было тихо, как в заброшенной шахте. Майкл растерялся, и пока он сообразил, что нужно делать, прошло минут пять, а может, больше. Лишь тогда он открыл дверь и крикнул толпе: 'Скорую'. Через минуту весь второй этаж, знал, что Моте плохо, и первой, кто прибежал к нему, была Берта. Она отстранила Майкла и приложила голову к груди своего временно бывшего бойфрэнда. 'Он живой, он живой'! - кричала она столько раз и прямо в его сердце, что Мотя пришёл в себя. Он открыл глаза, и, узнав Берту, сказал ей: ‘Берточка, что за тарарам? Кто эти люди? - А потом он сказал ей тихо: ‘Нагни головку, куколка, я так скучал по тебе. Дай я тебя поцелую’. Берта прижалась к нему, и первое, на что наткнулись его губы, был её вперёд смотрящий нос. - Ты знаешь, Берточка, мне было так плохо, что я подумал, будто за мной уже приехали оттуда. - Он отдышался. - И тогда я подумал, что нехорошо получается. Ведь я не извинился за свой грубиянский язык. И я решил дождаться тебя, попросить прощения, а потом – сказать им, тем, кто там наверху, что теперь я весь - их’. - ‘А я тебе скажу, что ты совсем не их, Мотечка, а – мой. Понял’? - сказала Берта и погрозила Моте сверкающим золотом указательным пальчиком.
Мельбурн, 2022
Добавить комментарий