1
Засуха в августе тянулась бесконечно, как несправедливое наказание в детстве. Солнце свежим горчичником жгло шею. Нарисованные мелкáми на асфальте жирная радуга и синий косой дождь раздражали как неумелое заклинание. «Пэкло» называла такую погоду покойная супруга Евдокия.
Разморенный жарой, старик Дуньчуешь сонно наблюдал за мальчишкой, который упрямо впихивал слизкую банановую кожуру в щель между досками скамейки.
— Кем ты хочешь быть, чепуха? — равнодушно спросил старик.
— Ишаком!
— Так ты им и есть. Бабы для того рожают, чтобы мы на них ишачили. Всю жизнь на тебе будут ездить. Сядут на шею и ножки свесят. Сначала мамка с сестрицей, потом жена с тещей, дочка… захомутают звёзды Андромендии.
Досадно стало старику что он так поздно раскрыл коварный бабий заговор. Однако пацана тяжёлая мужская доля ещё не интересовала. Он вытер липкие ладошки о горячие доски, хлопнул деда по колену и с криком: «Чур-чура индийский!» — убежал.
Без соратника Дуньчуешь заскучал и собрался уходить, но увидел забытую мальчишкой запотешую баночку. Внутри неё лежала жёлтая божья коровка. Дед вытряхнул букашку на
скамейку: «Торопись, пока детки не слопали все твои конфетки.» Крошечное такси с чёрными шашечками медленно поползло по блестящей дорожке, оставленной пальцами её мучителя.
«Может, пацан шофёром станет?» — подумал старик.
Внезапный порыв горячего ветра унес букашку и смахнул с головы деда полотняный берет. Дразня, убегая и останавливаясь, берет колесом покатился по пустырю. Дуньчуешь с трудом настиг беглеца: «Чуток до порта не дотянула, бескозырка дырявая. Сердце вот-вот выпрыгнет.» Серый, помятый берет лежал на траве вверх дном. «Подайте, Христа ради…» — пробормотал запыхавшийся дед, нагибаясь за ним. Под беретом притаилась зелёная купюра. Дуньчуешь тотчас бросил берет на место, прижав рукой чтобы не сдуло. Но ветру уже наскучило играть в догонялки и он улетел срывать первые сухие листья, завязывать в морские узлы бельё на верёвках и пугать тёток, гоня на них столбы пыли.
Не разгибаясь, дед посмотрел по сторонам. Затем, как ловил лягушат в детстве, ловко перевернул берет, прихлопнув денежку. Подложив под него руку и нащупав хрустящую бумажку, он цепко зажал ее вместе с беретом и посеменил домой. Идти напрямик к своему дому старик опасался. Хватятся пропажу, станут искать, пацан выдаст: «Там дед в очках и панамке сидел, чур-чура!» Дуньчуешь решил сбить со следа возможную погоню, зайдя в дом с другой улицы. Для этого нужно было пересечь маленький пестрый рынок, нелегально разросшийся на пустыре.
Серые тучи окружали город как армия неприятеля. Запахло дождем. Продавцы торопились спрятать товар и закрыть палатки. Окрепший ветер хулиганил и мешал. Он тасовал картонные
вывески НОВИНКА и NOVELTY, надувал целлофаны, неприлично задирал цветастые юбки на манекенах.
От быстрой ходьбы старик запыхался и остановился около жестяного ведра с огурцами. Подошёл продавец-крепыш в защитном жилете со множеством карманов.
— Дед, купи огурцы. Бабку порадуешь и тебе закусон на зиму. Последний урожай собрали.
Евдокии Oгуречницы день! Потом они как поролон, трава-травой. Семена — наши… им лет сто. Таких сортов уже нет. Не хренопоника. Хрустят — уши затыкай. Дух на всю хату. Я после базара, на выходные, на рыбалку собрался. Ишачил всю неделю. Куда мне ведро с собой...
Огурцы были молоденькие, один в один. Очень захотелось деду, как в детстве, с грядки, сладкого, тёплого, колючего, с пупырышками огурца. Парень с опаской поглядывал на небо.
— Тишь да крышь перед концертом… вот-вот ливанёт. Ну, дед, думать торопись. Я-то в машину, а тебе домой шкрябать. Укропа дам в придачу. Он у меня вымахал высоченный, под крышу. Хоть удочку мастери.
— Нет у меня ни бабки, ни бабок, — хмуро буркнул дед.
— Давай сколько в сетях рыбака. Моя страта… хрен с ним.
Дед нехотя протянул берет.
— Не густо. — разочарованно вздохнул продавец. — За такую деньгу только воробья в поле загнать можно. Да ладно… на Авдотью базар всегда в прогаре. Жаль огурцы — завянут в машине, в духоте сопреют.
Купюра зелёной жабой спрыгнула на ладонь мужика и скрылась в кармане его жилета.
— Куда я их высыплю, ни авоськи, ни мешка, — спохватился дед.
— Забирай с ведром! — продавец повеселел. — Батя, да ты стиляга. Очки зеркальные, берет как у француза. От армии Наполеона отстал? Продай очки!
— Не продам. С первой загранки привёз.
— Понял, уважаю мужскую память. А моя баба армейскую форму с нашивками выбросила… глистоёжка. В шифоньерке ей теснила. Моль, видно, нажаловалась.
— Да... шибко эти стерляди фату на метлу меняют… шахер-махер, — посочувствовал дед.
Зашлепали первые капли дождя, скручивая пыль в маленькие следы невидимых зверьков. Продавец уехал. Неожиданно машина дала задний ход, остановилась вкось, блокируя дорогу. Выскочил водитель.
— Отец, далеко живёшь, где пришвартовался?
— Прямо по курсу, второе парадное.
— Палуба?
— Верхняя.
Огурцовый полководец подхватил ведро и скрылся в подъезде. Пока дед добрёл до входа, начался ливень. Парень, уже без поклажи, ждал его в проёме двери.
— Давай, батя, держись!
— Разверзлись хляби небесные… всё-таки поедешь в ненастье на рыбалку?
— Два дня свободы не отдам. Мокрый, да вольный-довольный!
— А форму с нашивками выбросила?
— Со значками - гвардейским и парашютиста.
Дед протёр мокрые стёкла о рубаху и протянул парню очки.
— Возьми. Роговые, настоящие зеркальные. Я их в Сингапуре купил. Не хренопоника.
— Так это ж память твоя!
— Давно они глубокую воду не отражали. Пусть хоть на речку посмотрят. Береги их от своей Андромендии.
— Тронул дед, радость причинил, благодарю! Она их у меня только с рукой оттяпать сможет.
Парень бережно взял очки и сунул жабку-денежку деду в карман рубашки.
— Не за очки…так просто…гостинец из деревни.
— Ну, бывай. Семь футов под килем! Волны вперед!
Машина уехала, оставив светлое пятно на мокром асфальте.
2
В подъезде было мрачно и душно. Дождь хлестал по окнам, лестничный проём гудел от ветра. Деду казалось что он, хранитель маячного огня, во время шторма поднимается наверх зажечь фонарь и осветить путь кораблям. Ревела стихия, тяжелые чёрные валы обрушивались на башню маяка. Нептун басом ругал непослушных русалок. Гром и молния, время без баб! Справедливый морской закон, не место им на кораблях.
Ведро с огурцами стояло около соседской двери. Дед с трудом его передвинул. «Точно бы завяли, пока я дошкандыбал наверх.» Он толкнул дверь ногой. Овдовев, дед eё не запирал. «Помру — будут выбивать, хороший замок сломают. Да и что у меня возьмёшь? В одних сетях пусто, а в других — капуста.» Дуньчуешь поднял ведро. Отсыревшая верёвочная ручка разорвалась, и пол в тёмном коридоре превратился в морской лунный берег, усыпанный крупной, блестящей галькой. Промокший морской волк осторожно пробрался в комнату, устало плюхнулся в кресло и заснул. В башне маяка монотонно гудел колокол. Осмелевший ветер надувал паруса-занавески, где-то обиженно заплакало разбитое стекло.
Утром, назойливым комариным писком, старика долго будил телефон. Дочь Машка всегда звонила внезапно и говорила торопливо, будто пролетала над домом на ракете или, скорее всего, на метле: «Мы вчера вечером трубку обрывали, волновались, ты не отвечал, тебе безразлично, что у меня давление подскочит...»
В детстве Машка была наивной, доброй и весёлой девочкой. Она любила рисовать парусники в школьных тетрадках и на стенах в подъезде. А потом она выросла и осталась только наивной. Теперь Машка старательно выписывала кораблик между своими пухлыми щеками: два острых красных паруса на верхней губе и широкую шлюпку на нижней.
Пока дочь тараторила, дед любовался зелёной грядкой в коридоре и думал, как хорошо было в детстве, когда ты никому ничего не был должен, вольный-довольный. Машка без паузы и перехода спросила:
— У тебя пиджак есть? В пятницу идём в ресторан. У мамы юбилей, вечер памяти. Только не говори мне, что ты помнил...
Деду не хотелось в ресторан. Еды с гулькин нос и дорогущая. Дочь под столом будет ногой пинать: не той вилкой взял, не то сказал.
— Пиджак есть. С похорон не надевал, ждёт своего часу. А зачем в ресторан? Может, у нас посидим, по-домашнему? Мать гостей любила… наша королева песен и закруток, — он воодушевился. После вечеринки еды останется на неделю. — У меня и закусон есть, мамашины фирменные огурчики припрятаны. Специально к этому дню приберёг.
— Обожечки, откуууда? — удивлённо прогудела Машка-пароход. — От тебя ведь даже мыши сбежали.
Но неожиданно эта идея дочери понравилась. В старом люрексовом платье в ресторан ей идти не хотелось. А новое ещё не купила, так как запланировала худеть. Машка взбила пятернёй выжженные облачка волос. Алые паруса закачались на мягких волнах. Две щёлочки глаза-месяцы замерцали желтым светом. Кораблик кольцами выпустил сигаретный дым.
— Я наполеона закажу… джубилей кейк, — быстро поправила себя Машка, придавая весомость и оправдание липкому, ванильному греху перед долгим постом голливудской диеты на гречке.
Прохладными парижскими ночами, под бархатным альковом с золотыми пчёлами, Жозефина не любила Наполеона с большей страстью, чем Мария-Машка кулинарного тёзку императора в шестиметровой кухне.
— Маманины огурцы… я в шоцы. Покорил меня максимально. Тогда до пятницы! Алё, плохая связь! Ты у меня пропадаешь…
Разговор оборвался. Машка перелетела на другую сторону планеты. Деду даже нравились такие короткие разговоры-депеши. О чем лясы точить? Жив-здоров Иван Петров. Тире-точка-тире.
3
«Огурчики мамашины! Идея, конечно, хорошая. Но, ведь их засолить нужно, — спохватился дед. — Хотя это пустяк, чепуха.» Он помнил как летом на кухне, в цветастом халатике, румяная от жары, счастливая и богатая изобилием огурцов, Дуня ловко с ними управлялась. Консервация, варенья, соленья, закрутки, засолки были ее страстью. Она могла увековечить в стекле любой фрукт-овощ. Но хитрющая же баба была! Никому не отказывала в рецепте. Но ни у кого не получалось, как у неё. А Евдокия была довольна: «Не знаю почему не вышло, вроде всё верно». Дед поспешил в спальню. «Где-то у неё рецепты записаны. От меня не утаишь. Паруса да снасти, только штиль не в нашей власти.»
Главной мебелью в спальне была не кровать, а 'тримо' — гробина с зеркалом. Купили его, когда Машка была совсем крохой. Евдокия сразу торжественно установила на тримо флакончик с духами, картонную коробочку с пудрой, букетик пластмассовых ландышей и фосфорного орла, который тускло и зло светил в темноте. Но теперь на пыльной витрине женского тщеславия был только белый круг от стакана. Дед выдвинул ящик. Тот охнул и с артритным стоном выпал, рассыпав содержимое: документы, бумаги и конверт с надписью «НЕ ТВОЁ. НЕ ТРОЖЬ!». Дед тотчас раскрыл конверт. Из него высыпались фотографии похорон тещи. «Конечно, не моё! Ну написала бы 'мать, похороны'. Я под расстрелом не прикоснулся, а то и выбросил сразу. Знай я, что это безобразие в доме — не заснул бы!» Дед торопливо, стараясь не глядеть на лицо покойной в гробу, стал запихивать скрученные, хрупкие карточки в конверт. Неожиданно из них выпала красная денежка. «Спрятала! Знала куда. Эх, Дунька, чуднáя ты баба... была. Теперь это гроши. На пачку соли едва хватит. Ну, где твой рецепт, куда его заныкала, мидия с ушами? Может она его дочери отдала? Да нет, Машка курицу от рыбы только по этикетке различит. Маманя не научила готовить. Двум императрицам на кухне тесно. Налетят колесницами, поранят друг дружку.»
Под бумагами лежала перетянутая потрескавшейся резинкой пухлая записная книжечка. «Нашёлся судовой журнал! — дед начал поспешно листать. — А ну-ка, что там под СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО?» Как шпаргалки, бисерным почерком были вписаны диеты, советы, привороты, кремы, рецепты и, наконец, 'огурцы маринованные': соль, сахар, травки-муравки, сушёная лягушечья лапка... После удачного коммерческого шпионажа Дуньчуешь повеселел. Он представил, как гости будут угощаться огурцами и хвалить деда, что сохранил, сберёг реликвию. «Так мы и отметим вместе твой юбилей, Дуняша!» — припевая, дед молодцевато пошёл на кухню:
Ах сколько жизни он вложил в свою походочку.
Все говорят, что он хороший морячок.
Когда идёт его качает, словно лодочку.
Вот этим самым он закидывал крючок…
4
Ящик для специй издавал кисло-тухлый запах пустого трюма. Как группа африканских туристов, потерявшихся в чужом порту, в уголке жались несколько горошин перца. Бутылей в доме не оказалось. На балконе стоял одинокий гигантский бутыль. Как таинственный сосуд, выловленный из океана, он обещал надежду и спасение. Деду понравилась идея засолить все огурцы сразу, не морочить голову с маленькими баночками. Большому кораблю — большое плаванье! И вспомнил старик нарядную жену, и первую рюмку, выпрошенную у неё до прихода гостей. И представил пир горой с закусками, выпивками и наполеоном. Ешь, братва, всем хватит! А потом Евдокия запоёт:
Спалив бригантину султана,
Я в море врагов утопил
И к милой с турецкою раной,
Как с лучшим подарком приплыл...
Замечтался дед и загрустил. «Не будет так, как прежде... нет жены… один он, бобыль. И почему я Дуняше подарок никогда, даже на день рождения, не подарил? Ведь знал, что она хочет. Да что 'знал'! Говорила в простоте: «Хочу страшно цепочку золотую длинную, чтобы до грудей'. Ну чего не купить, не порадовать бабенку? Гордилась бы перед подружками блесной в глубинах декольте».
Так нет. Не мог чтобы им командовали, помыкали, указивки всякие давали. «Сам знаю, что покупать!» Знаю-не знаю, но так ничего и не подарил. То забывал заранее купить, то денег не было. А просто так, с душой, он никогда и не думал о такой чепухе. Бабьи желания. Вынь да положь. И серьги она длинные хотела, и шубу норковую, и мебель-стенку для хрусталя. Только начни исполнять — лампу Алладина до дыр протрёт.
Все для тебя, дорогая
Все для тебя я куплю
Только не шляпу, родная,
Сам в бескозырке хожу…
Так они и жили. С молодости не уступали друг дружке. Коса на камень. Евдокия ведь тоже не ангел. Все должно было быть по её, как она скажет. Только аплодисменты и никакой критики. Цепляла и царапала непокорных зубцами своей короны. Почётный член Клуба Быстро Вспыльчивых и Долго Отходчивых.
Консервировать огурцы оказалось делом хлопотным. Рецепт был сложным и запутанным. Дед его упрощал, вносил мужскую логику. «Тоже мне хмели-умнели, чур-чура индийская. Огурцы и огурцы, будут солёные — за уши не оттянешь.» Свежие запахи заполнили комнаты воспоминаниями деревни, детства, длинного летнего дня, когда только одной заботой было не попадаться мамке на глаза. Женщины не могут видеть мужика без дела. Ломается у них в голове система подогрева мазута. Раз ничего не делает, значит нужно нагрузить, взвалить. Ишак должен работать.
«Мамка огурчики квасила в бочке. У них вкус, дух другой был. Она листья дубовые клала! Сам рвал, помню. Не каждые годились. Нужно было срывать не жухлые и не молоденькие. Напротив нашей хаты дуб рос, дружбан детства. Я на него птицей взлетал. Целые дни мог проводить в его кроне, разве что гнездо не вил. С дуба весь хутор был виден: пять хат, лес, речка Малюха, кладбище. Сидишь и мечтаешь, пока мамка не позовёт. Дуба уже нет, наверное, срубили новые хозяева. Ох и огурчики у мамки были! Не при Евдокии будет сказано…» — покосился дед на фотографию жены. Не любили свекровь и невестка друг дружку. Не сладилось у них с самого начала. После свадьбы молодожены поехали в деревню. Мамка дала молодухе мешок с луком продать на базаре. Выручка — в подарок. Дунька в ответ только фыркнула и не пошла на базар, цаца городская. Мамка и скажи: «Взял чёрта. Ни купить, ни продать, ни украсть не умеет…» Не простила молодица свекрови эту вмятину на своей короне.
Хорошо траву косить,
Которая зелёная.
Хорошо милку любить,
Которая смирённая
«Стоп машина! Что-то ещё мать клала в бочку… и все бабы в деревне тоже. Купорос! От него хруст был в огурцах! Вот тебе и секретик от Дуни-городской. Где-то был у нас купорос. Без него и эпоксидки в хозяйстве никак». Дед нашёл баночку с порошком на балконе. Она прикрывала щель между досками, чтобы в гнездо не дуло. «Не забыть бы положить назад. Плохая примета если птицы покинут. Да и скучно без живности. Птенцы весной будут горлопанить, мамку с папкой звать.» Одно время у них на балконе скворец жил. Он умел кукарекать. Ранним утром, с пятого этажа, скворец будил двор громким петушиным криком. Потом, закрыв глаза, подолгу качался на бельевой верёвке, вспоминал мексиканскую деревню, где научился иностранному птичьему языку. Птаха тоже тоскует по родным местами, как моряк по дому.
Дед 'на глазок' насыпал купорос в бутыль, приговаривая: «…цыпу, цыпу, цыпу!». Блестящие сапфировые кристаллики медленно, по спирали, опускались в воду, оставляя голубую ленточку-след. Закрыв бутыль крышкой, дед решил его убрать. Но поднять бутыль оказалось не под силу. «Что-то я лоханулся. Ну что делать… пускай остаётся в кухне на табурете, как званый гость в золотой шляпе.» Несколько дней Дуньчуешь любовался подводным миром в запотевшем дворце. Между причудливыми, как китайские зонтики, водорослями укропа, пряталась стайка диковинных рыб, прикрывавшая россыпи чёрного жемчуга-перца. Солнечный луч радугой освещал пузырьки воздуха, которые алмазами лежали на рыбьих пупырышках-чешуйках. Дед вспоминал слепящую рябь океана, бирюзовые бухты Италии, женщин в ярких купальниках, гортанно и громко звавших своих мужчин в воду.
Но, как осторожно предупреждали нас в детстве, у каждой сказки есть конец. И не всегда счастливый. В полночь золотая карета превратилась в тыкву, а утром изумрудные диковинные рыбы стали склизкими, белыми огурцами в мутной, закисающей жидкости. Крышка на бутыли выгнулась, дала залп и упала на пол, звонко оплакивая свою короткую, исковерканную жизнь. Пришлось закрыть бутыль новой, которая через несколько часов, по-гусарски, выстрелила шампанской пробкой. Дед сражался с крышками целый день. Но они научились резвыми юнгами спрыгивать на палубу, едва заслышав шаги капитана Дуньчуешь. Когда осталась последняя крышка, у деда не было ни денег на новые, ни желания идти за ними в магазин. Продавщица скажет: «Дед, не за той крышкой пришёл. Тебе деревянная нужна!» Дуньчуешь нашёл путь к победе. Он обмотал бутыль полотенцем, надел на него табурет, привязал его к стулу и медленно опустил всю конструкцию на пол. Потом осторожно перевернул табурет и бутыль на крышку. «Ну, шапка с ручкой, теперь куда стрелять будем? По звезде Андромедии?»
С моря бьёт японец крепко,
Но не так, чтоб шибко метко.
5
«Наверное, рассол мутнеет от света. Куда же спрятать огурцы? Ни на одну полку бутыль не поместится. Под кровать! Там темно, и мешать не будет драить палубу». Старик не собирался заниматься уборкой, но слова 'гости, готовиться к празднику' ему были приятны. Они напоминали то время, когда он был не дед, а хозяин, муж, отец, добытчик, кормилец… ишак. Не таким уж и радостным было ожидание гостей в прошлой жизни. Евдокия вся 'на нервах', психа. Что не сделаешь — не угодишь: там не стой, не сиди, не бери колбасу с тарелки. Но потом он все же уговаривал жену налить рюмочку до гостей, сидел и гладил жену по коленке: «Дунь, чуешь… Дуньчуешь?»
Дед прибрал в доме как мог. Выбросил засохший кактус и нашёл хрустальную вазу для огурцов. Тусклая и надколотая, она растерянно стояла на пустом столе. Старик решил не надевать пиджак. «Выброшу его вместе с тёщиными карточками, одни поганые воспоминания. Или нет, пусть висит. В нём меня и похоронят». Дед подошёл к тримо, приложил к себе пиджак и прикрыл глаза, подсматривая как будет выглядеть в гробу. «Чего-то не хватает, как-то пусто. Может, значок ударника прикрепить... Как там парень в моих зеркалках, много ли нарыбалил? Скоро Машка с хахалем придут. Тот мечтает стать евреем и уехать в Израиль. А если мечта сбудется? Кто ко мне, хоть и не часто, заглядывать будет? Полный штиль. Тут уж сразу пиджак надевай».
Гости… кого-то он забыл, с кем-то вчера здоровался. Тенями прошлого посетят они заросшее сиренью кладбище памяти. Евдокия любила цветы, особенно сирень. Она заталкивала их в вазу как огурцы в банку. Деда тянуло в сон. Не помогал ни горячий чай, ни свежий ветер, прилетевший его навестить. Сыро, душно, париловка. «На Авдотью дождь — плохая примета. Сено сгниёт». Он выглянул в окно. По мокрой улице сонно передвигались люди. Те же лица, в том же направлении что и вчера. Напротив висело то же самое белье что и десять лет назад. Даже воробьи были те же. Скука-ни-звука. «Неужто я так и проведу свои последние дни, глядя на чужие застиранные наволочки, считая на них новые латки. И вместе с последней порванной тряпкой, я и сам упаду в дыру, в крабью бездну». Эти мысли были новы для деда. В рейсе между вахтами он, как все ишаки, любил мечтать о том что заработает на поклажу, привезёт тюки домой — отрез кримплена и блок жвачки, 'жулячки' как говорила Машка. А себе даже бумажные тапочки для покойников не купил. Парни рассказывали что те выглядят как настоящие лакированные ботинки. Сейчас пригодились бы к пиджаку.
Неожиданно об оконное стекло ударилась птица. Она лежала на подоконнике вверх лапками, тяжело дыша, закрыв глазки. «Эх, пичуга, как тебя угораздило! Новичок, наверное. Наши-то знают все форточки, с которых им крошки бросают, — дед нежно взял птицу, положил в коробку, накрыл тряпицей и поставил в тень. — Может, очухается». Дуньчуешь снова лёг на кровать и закрыл глаза. Пружины под ним колыхались, медленно укачивая. Лодка дрейфовала по просторам океана одиночества. Резкий крик чайки разбудил деда. Ожившая птица запуталась в покрывальце. Дуньчуешь её освободил и выпустил на волю. «Передавай привет букашке в жёлтые крапочки!» С недовольным шумом, будто хлопнув дверью, птица улетела. «Эх, пацан, зачем тебе ишаком быть. В доме, небось, игрушек полным-полно, а он банановой кожуркой играет.»
Ветер стучал открытым окном и развевал занавески. Кровать-лодку стало раскачивать сильнее. Орудия, показавшегося на горизонте вражеского корабля, были направленны на лодочку. Спасения ждать неоткуда. Раздался залп. Оглушительный, сотрясающий, мощный, поднимающий,
разрывающий, сбрасывающий… Взорвался бутыль с огурцами. Голубые соленые волны залили шлюпку. Как из порванного трала, синие и белые рыбы посыпались на деда. Мелкое стекло изрешетило занавеску-флаг. Ветру очень понравилась новая игра и он, разнося солоноватый запах шторма, приглашал замерших на улице гостей поиграть. Мокрая хрустальная ваза гордо отбрасывала радужные блески на лужу рассола на столе. В вазе лежал голубой огурец. Слышался заливистый смех Евдокии: «Пытались как у меня сделать, да не вышло!» Старик смотрел на вазу и думал, что если он съест огурец, то кристаллики сапфиров вонзятся в сердце и разорвут его на сотни маленьких кусочков. Тогда не нужно будет вспоминать прошлое и бояться будущего.
Дед надел пиджак, взял огурец и лёг на кровать. «Хорошо, что дверь не закрыл.» Кровать, медленно покачиваясь, уплывала в далекую бирюзовую лагуну, где его ждала Евдокия с букетом сирени и фотографией тёщи, подписанной красными чернилами:
Любовь - это бурное море,
Любовь - это злой океан...
Волны вперёд!
Добавить комментарий