Рита Эммануиловна, жена, потом вдова драматурга Владимира Киршона, расстрелянного в 1938 году; ее окружение в 30-х – Борис Пастернак, Михаил Светлов, Илья Сельвинский, Леонид Мартынов, Брики, Афиногенов, Либединские, даже Ягода... В общем, вся московская литературная «тусовка» тех лет. Потом она – секретарь у Фадеева, Шолохова. Затем – «известинка», Рита Корн, автор книги «Друзья мои...»... В редакцию «Советская Молдавия», где я работал (самая партийная газета республики с самым большим тиражом), она вошла во главе делегации немецких журналистов: синий свитер в обтяжку, пытливые, много видевшие, умные глаза.
Меня представила Рите Корн журналистка, каким-то образом знакомая с «известинкой», уже через несколько минут разговора она предложила, если буду в Москве, посетить ее дом на Кутузовском проспекте. Был дан при этом и адрес, и телефон.
Так я, журналист «самой партийной газеты Молдавии», всего лишь с помощью поезда, попал не просто в Москву, а в ее зо-е годы, где во многих-многих домах на стенах висели фотографии расстрелянных или погибших в лагерях мужей, отцов, матерей, братьев, где все еще жили тем временем, где, может быть, все еще просыпались ночью при звуке мотора автомашины во дворе...
В Москве я, конечно, бывал, и уже неделями жил на Кутузовском проспекте, 22, знакомясь с бесчисленными гостями этого дома – поэтом Леонидом Мартыновым, которому я рассказывал о подводной охоте в Херсонесе, звездой тогдашней журналистики Татьяной Тэсс, с известным гипнотизером Марком Марковым, который иногда показывал свое искусство на приятелях хозяйки дома и рассказывал об удивительных эпизодах своей жизни, Степаном Щипачевым (в ЦДЛ, куда мы зашли по делам с Ритой Корн), другими, другими со знаменитыми фамилиями... жаль, всех не упомню.
Сын Риты Эммануловны, Юрий Киршон, известный в то время сценарист мультипликационных фильмов, чуть ли не повторил учаcть отца: его «взяли» со второго курса Литинститута за то, что он «недружественным взглядом провожал правительственные машины» плюс (после допросов) «за попытку организации покушения на товарища Сталина» и дали 25 лет по 58 статье. «Враг народа» отсидел (вместе с режиссером Михаилом Каликом) 10 лет, вышел на свободу... Вышел на свободу и вскоре, встретившись с девушкой на каком-то мосту, поцеловал ее и... упал в обморок. Это было последним ударом, после которого – что творилось в психике дважды, трижды, четырежды надломленного человека, сказать чрезвычайно сложно – Юрий запил, пил запойно, на время пропадая в московских притонах, где пили, кололись, курили, и откуда вызволяла его после долгих поисков мать... А в дни просветления находил силы для написания талантливых сценариев, фильмы, снятые по ним, имели всесоюзный успех.
В двухкомнатной квартире он жил отдельно и, насколько я знаю, не сходил с кровати, часто звоня по телефону, время от времени появляясь на кухне. О своей отсидке несколько раз пытался писать, но больше полутора страниц, показанных мне, не получалось. Не знаю, что тому было причиной.
Такие, как говорится, московские пироги...
Кстати, о пирогах. К нашемй приезду Рита Эммануливна всегда испекала пироги – дивный московский обычай! И просила называть ее мамой Ритой. Но я не осмеливался.
Столицы, благодаря Рите Эммануиловне, у меня получалось много, дай Бог, назвать главное. Я не знал, что придет час - и я буду писать об этом времени, об этих встречах, и почти ни о чем не расспрашивал ни Юрия, ни Риту Эммануиловну - она сама выбирала темы своих рассказов, и они были интереснейшие!
Киршон (пьесы писал, накрывшись с головой одеялом), Фадеев, Лиля Брик, с которой она приятельствовала, Пастернак («вечно заплеванный подбородок!» – взгляд красивой женщины на мужчину – а Рита Эммануиловна была красива даже в старости); Сталин: когда он появлялся в правительственной ложе театра, все вставали ногами на сиденья стульев и хлопали, хлопали... О Шолохове она почему-то не рассказывала; зато была названа ею главная примета давних лет - чемоданчик с теплыми вещами, стоявший почти в каждой московской прихожей...
Там, в Москве, в ее доме мы с женой читали ночами, передавая друг другу страницу за страницей, машинописные «Архипелаг Гулаг» и «К суду истории» Роя Медведева, что были принесены Рите Эммануиловне на двое суток – так жадно глотались тогда, в годы «оттепели» слова правды.
Однажды она вручила мне билет в театр на Таганке на спектакль «Галилео Галилей», где Галилея играл Владимир Высоцкий, а после спектакля на сцену вышел Андрей Вознесенский с только что написанным «Помогите Ташкенту!». Шел апрель 1966 года,
Ташкент разрушило землетрясение, и поэт понесся туда...
А в другой раз она отвела меня к Евлоксии Федоровне Никитиной, в ее салон, где проходили известные всей стране «Никитинские субботнки». Представила меня хозяйке, та усадила за длинный стол... Стол возглавлял самовар, перед которым всегда лежал поднос с сушками. Рядом с самоваром сидела Никтитина, гостей-слушателей, как обычно, было много.
Всё советское время Никитина собирала (ей приносили) рукописи, письма, рецензии, автографы писателей, поэтов, чьи произведения не должны были увидеть свет. Она же собирала писателей на беседы, где иные рукописи прочитывались сдержанно критиковались, где разговаривали, почти не таясь, где рассказывали ненаписанное, шутили, хрустя неизменными за столом Евдоксии Федоровны сушками.
Я сиживал за этим знаменитым столом два, а то и три раза. Хозяйка брала тему «навскидку». Вот Александр Грин: «Приходил, жаловался, что у него от голода даже ребра болят». Это ее фраза. Еще: «Читал рукопись ненапечатанного романа, читал... его перебивал Новиков-Прибой: «Ну уж тут-то ты, братец, загнул!». Грин, защищаясь, поднимал руку и читал дальше. «Что ж, если так, то можно...» - соглашался автор «Цусимы» и бывший капитан первого ранга.
Однажды, рассказывала она, раздался телефонный звонок. У далекой трубки был Солженицын, только-только опубликовавший «Один день...». Просил разрешения зайти. Вот звонок в дверь. Евдоксия Федоровна пошла открывать. Солженицын, не переступая порог, низко поклонился и поблагодарил хозяйку громадного архива за сохраненные рукописи многих запрещенных на то время писателей.
В один из моих приходов Никитина отвела меня в комнату, которая – вся – была сплошные стеллажи (таких комнат было еще несколько), стеллажи, заставленные книгами и папками с рукописями. Порылась среди корешков и вручила мне книжку «Нового мира», с романом Бориса Пильняка «Повесть непогашенной луны». Я читал повесть, сидя в закутке комнаты, зажатый стеллажами с книгами и папками...
Журнал был в продаже всего два дня, потом весь тираж арестовали и заменили повесть Пильняка на другую.
А Борис Пильняк был репрессирован и расстрелян в том же, 1938 году.
Такой для меня, сотрудника «Советской Молдавии» была Москва 60-х, всё еще затаившаяся, несмотря на громкие стихи в Политехническом, неуверенная, живущая памятью о тех, кого уводили по ночам люди в фуражках с синим околышем.
...Эта сценка была грустнее грустных. Сидели мы втроем, хозяйка дома, моя жена и я, в спальне Риты Эммануиловны. Она листала домашний телефонный справочник. Листала, листала... Потом вздохнула и сказала: «Надо выбросить - все-все имена уже перечеркнуты, все Там, Там...».
Добавить комментарий