Посвящается великому поэту-футуристу Велимиру Хлебникову
Москва, 1979 год. Лефортовская общага МВТУ им. Баумана
4 курс МВТУ, это уже тот курс, на котором, как говорят, можно «валять дурака» и тебя уже никуда из ВУЗа теоретически не выгонят, а практически – выгонят «взашей» и даже не посмотрят, что на тебя государство за это время потратило столько денежных средств, что можно было бы слетать на Луну и обратно или запустить черепашек на Марс, но обратно их не возвращать.
Я, склонившись в три погибели перед кульманом, как раб перед фараоном, чертил боевую крылатую ракету класса «Воздух-воздух», выполняя курсовую работу. По чертежу бегал наш любимец таракан Фролка, который живёт с нами уже три года, и кричал: «Жень, ты чё оборонный щит страны разрабатываешь? Ну, ты – красава и ракета у тебя классная!!!». - «Да, Фролыч, ракета класса «Воздух-воздух», - гордо ответил я.
Я уже учился на 4 курсе МВТУ имени Баумана и ещё немного - и я стану дипломированным инженером, и быть может, попаду служить даже на Байконур. С портрета, что висел на стене, это мы с Мишкой его туда повесили, на меня смотрел, хитро улыбаясь, Юрий Гагарин, как бы говоря: «Не дрейфь, Женька, придёт и твоё время, и полетишь ты, может, даже на Луну или Марс». 4 курс - это время, когда уже можно читать не только «заумную» техническую литературу, но и почитать на досуге ну, например, Велимира Хлебникова – председателя «Земного шара», чтобы мозги не расслаблялись и всегда были в тонусе. Мишка лежал неподвижно, как мумия фараона Тутанхамона, на кровати с какой-то потрёпанной книгой и молча её читал. То ли мне не хотел мешать, чтобы я линию на чертеже случайно не туда провёл, то ли уж книга была больно интересная, наверное, учебник по сопромату, и читал он там, как согнуть балку в три погибели, жестко защемлённую одним концом… Я не спеша, обводил чешским карандашом «Кохинор» боевую часть ракеты. И вдруг я услышал, как в воздухе с Мишкиной койки полетели, словно ракеты, его фразы:
«Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» — тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!»
— Миша, чё сам написал, да? Наверное, после выпитой «чекушки» водки.
— Не, Жень, мне такое гениальное стихотворение и после пол-литровки не написать. Это Велимир Хлебников написал. Второй поэт - гений после Александра Пушкина. Правда, Велимир был немного сумасшедший.
— Миша, если судить по этому стихотворению, можно смело, сказать, что много.
— Жень, ты неправ. Просто Велимир был футуристом, отсюда и стихи у него такие необычные. Вернее, для них - обычные, а для нас с тобой – непонятные.
Фролка, перестав бегать по моему чертежу, сел на головку самонаведения ракеты и испуганно спросил: «Жень, что с Мишаней, не заболел ли случаем, может, врача-психиатра вызвать?». - «Да, нет. Фролыч, пока он не заболел, но если и дальше будет читать такие стихи, – заболеет».
-—Миша, кем был Хлебников, я не понял, футуристом, говоришь?
— Жень, ты не поймёшь, пока не вникнешь в их футуристическую поэзию Серебряного века, где блистали и чудили в то дореволюционное время: Маяковский, Бурлюк, Каменский, Северянин, Хлебников.
— Миша, из них я знаю только Владимира Маяковского, которого читал в школе. Вот, хотя бы это:
Слезают слёзы с крыши в трубы,
к руке реки, чертя полоски,
а в неба свисшиеся губы
воткнули каменные соски.
И небу — стихши — ясно стало:
туда, где моря блещет блюдо,
сырой погонщик гнал устало
Невы двугорбого верблюда.
Ну, красиво ведь, хотя тоже не всё гладко, как по стиральной доске едешь – ухабисто больно. Поэтому, объясни мне такому бестолковому в футуристической поэзии человеку, что хотел сказать Хлебников в этом стихотворении про кузнечика - огуречика, где многие слова я слышу просто впервые.
— Жень, по жанру это пейзажная лирика, по размеру – свободный, акцентный стих со смежной рифмой, прячущейся за лесенкой строк. Хлебников здесь в образе, должно быть, любознательного энтомолога, который изучает, а потом описывает разных насекомых. Вот он появляется на полянке, где его внимание привлекает неугомонный зелёный кузнечик, сидящий в траве недалеко от водоёма. У него нет скрипки, но зато тёплое майское солнышко греет его и он от радости поёт.
— Миша, ты можешь без всяких этих лирических подробностей.
— Жень, без них ты вообще ничего не поймёшь, так как ты - до «мозга костей» технарь, но попытаюсь тебе объяснить как бы «на пальцах». «Золотописьмом жил» - это значит, что на солнце просвечивает сеточка жилок его крыльев. «Крылышкуя» - значит, он кормится в траве и его крылышки трепещут. «Кузов пуза» - это явное сравнение с объевшимся человеком. Сам кузов – корзинка, короб из бересты. «Прибрежных» - значит, дело происходит у водоёма. «И вер», - видимо, здесь подразумеваются различные виды растений. «Пинь, пинь, пинь!» - это появление на поляне нового героя – Зинзивера.
Это просторечное слово, обозначающее обыкновенную синицу. И дальше Зинзивер тарарахнул, то есть сожрал кузнечика. Картина стала завершённой. «О, лебедиво!» - поэт созерцает гармонию флоры и фауны. Вот это – настоящий неологизм, сочетающий в себе изящество лебедя и красоту момента, которое вызывает в его душе чудо. «О, озари!» - волшебные изменения касаются природы и наблюдающего её Хлебникова. Таким образом, Женя, на примере маленького стихотворения я тебе показал, что поэт Велимир Хлебников обладал не просто наблюдательностью истинного поэта, но и весьма обширными познаниями в научном и просветительском отношении. Его отец, кстати, был профессиональным орнитологом.
— О, Миша, как мастерски ты разложил по полочкам это гениальное стихотворение, — сказал я то ли с сарказмом, то ли от чистого сердца. Честно говоря, я сам этого не понял и взялся опять чертить свою ракету, которая мне была ближе как будущему конструктору, чем поэзия футуристов.
И только я обвёл крыло ракеты, услышал, как Мишка, заливаясь смехом, начал кричать:
«О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево!
Усмей, осмей, смешики, смешики!
Смеюнчики, смеюнчики…».
— Миша, ты меня прости. Ну, тут я вообще ничего не понял.
— Женя, тут героями этого стихотворения являются смехачи. Слово, созданное по аналогии с трубачами, циркачами, нюхачами, трюкачами, рвачами, грачами….бородачами…
— Ну, всё Миша, хватит, я понял. Давай дальше, объясняй.
— Жень, смехачи - это люди, которые призваны веселить публику. И Хлебников призывает смехачей проявить свой талант, «засмеяться» и «рассмеяться». Причем, на профессиональную принадлежность смехачей к артистам указывает тот факт, что они «смеянствуют смеяльно».
— А, я понял Мишка. Это как мы с тобой пьянятельствуем пьянятельно..
— Жень, ну почти. И не перебивай меня, а то сопьюсь. Тьфу ты, - собьюсь. Так вот, смешить людей для них - постоянная и достаточно утомительная работа. Само понятие смеха в стихотворении возведено в абсолют. При этом он может быть весёлым и безобидным, а может стать инструментом «рассмешищ надсмеяльных», а, попросту говоря, оскорблений тех, кто пришёлся смехачам не по душе. При этом поэт очень четко проводит параллель между «усмейными смехачами» и «надсмейными смеячами». Первые веселят толпу и одновременно высмеивают её. Вторые же, сами того не ведая, являются объектом насмешек.
— Да, Мишка, ты меня насмешил, и я теперь понял, почему ты постоянно отираешься в «Кошкином доме» (это общежитие Московского педа, где проживают девчонки - будущие педагоги. Видимо, Мишка там, вместе с ними разбирает до «винтиков» сложнейшие стихи поэтов – футуристов Серебряного века. И надо, сказать, он поднаторел в этом деле).
— Миша, а есть у Хлебникова что-нибудь для моих чувствительных ушей?
— Есть, Женя. Вот послушай:
Когда умирают кони – дышат,
Когда умирают травы – сохнут,
Когда умирают солнца – они гаснут,
Когда умирают люди – поют песни.
— Ну, вот Миша, проще некуда и всё сразу ясно. Я черчу до чёртиков в глазах ракету, слушаю заумные твои стихи, морщась, пью кофейную бурду, вот эту, — и я показал Мишке кофейный напиток «Лето».
— Жень, а знаешь, Хлебников мог писать стихи засохшей веткой вербы и иглой дикобраза. Он предпочёл писать стихи в темноте, чем приобрести керосинку, и сетовал на обилие мебели в виде кровати, табурета и стола в его скромной комнате.
Я окинул грустным взглядом нашу скромную общажную комнату, где было три железных кровати, один стол, на котором лежал мой кульман с чертежом, два стула - и всё, больше ничего. Я чуть не заплакал. А, представив, как я в темноте иглой дикобраза черчу свою ракету, подобно Хлебникову, который писал свои шедевры в темноте, я всё же заплакал. Всё-таки довёл меня до слёз этот футурист Хлебников. Чертить сразу расхотелось, глотнув из гранёного стакана холодного суррогатного кофейного напитка «Лето», я взял у Мишки его книгу и стал читать:
«Усадьба ночью, чингисхань!
Шумите, синие березы.
Заря ночная, заратустрь!
А небо синее, моцарть!
И, сумрак облака, будь Гойя!
Ты ночью, облако, роопсь!
Но смерч улыбок пролетел лишь,
Когтями криков хохоча,
Тогда я видел палача,
И озирал ночную, смел, тишь…».
Я хотел, чтобы Мишка опять мне расшифровал этот стих, но он уже спал, что значит – делал чингисхань.
— А ты, Фролка, слезь уже с головки самонаведения моей ракеты, а то ещё наведёшь её на общагу, разорвёт её в клочья. И, где мы с тобой будем жить? В синем моцарте?
Добавить комментарий