Этот дерзкий ловелас и бонвиван сумел поставить под удар чистоту крови династии Романовых. Ведь связанная с ним тайна отцовства Павла I не раскрыта и поныне. А виной всему он, камергер Сергей Салтыков, один из самых приметных вертопрахов своего времени. Именно он олицетворяет собой психологию российского щегольства.
Модники, дамские угодники, искусившиеся в галантности и политесе, явились в отечественной культуре еще в ту годину, когда Петр Великий “поворачивал старую Русь к Западу, да так круто, что Россия доселе остается немного кривошейкою”. Вот, к примеру, герой “Гистории о храбром российском кавалере Александре” (первая четверть XVIII века) направляется царем в Европу вовсе не для чести и славы, а, как говорит он в минуту прозрения, “ради негодной любви женской”. Кавалер сей предаётся не делу, но бесконечным амурам, отчаянно музицирует (играет на “флейт-реверсе”), пишет куртуазные письма, сочиняет любовные вирши с неизменными Венерами и Купидонами, поёт сладкоголосые арии. Всё это и составляет характерные приметы поведения щёголя, занявшего тогда не последнее место при российском дворе.
“Нет ничего смешнее на свете женатого щеголя”, - говорили в Европе в XVIII веке. Однако, применительно к России эта формула не работала – холостяк воспринимался в то время как нечто аномальное, выходившее за привычные рамки. И франты здесь исключения не составляли. А потому никто не удивился, когда камергер великого князя Петра Федоровича, признанный щеголь и фат Сергей Васильевич Салтыков женился на фрейлине императрицы Матрене Павловне Балк-Полевой. Тем более, что та отличалась замечательной и притом наследственной красотой – приходилась внучатой племянницей печально известным в истории Анне и Виллиму Монсам, некогда вскружившим голову сразу двум венценосным особам России красавцам: она – Петру I, а он – Екатерине I.
Салтыков пленился Матреной, когда она грациозно качалась на качелях в Царском Селе, и тут же сделал ей предложение, которое было с радостью принято. И в самом деле, трудно было найти партию более выгодную, чем Сергей Васильевич. Потомок древнего рода, Салтыков, как говорила о нем впоследствии Екатерина II, “был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают высший свет и особенно двор... Вообще, и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся”. Добавим к сему, что он был и модником высшего разряда – и мог, к примеру, часами самодовольно любоваться своим новым камзолом, высмеивал диктат императрицы Елизаветы в области моды: надев на себя, по ее приказу, белый с серебром костюм, брюнет Салтыков отметил, что походит в нем на “муху в молоке”.
Как подобает истому щеголю, он, и женившись, оставался все тем же сердцеедом, и буквально через год охладел к своей молодой и, как утверждали, “любимой” жене, предпочтя искать удовольствия на стороне. В этом отношении он был достойным сыном своей матери, Марии Алексеевны, урожденной Голицыной, которая, по слухам, хаживала в казармы и была любовницей трехсот гренадеров.
Одно свойство Салтыкова делало его в глазах прекрасного пола исключительно притягательным. Как отмечал современник, “будучи сам склонен к измене, он все же относился к любви чрезвычайно серьезно. Добиваясь благосклонности какой-нибудь женщины, он временами бывал всецело захвачен страстью, развивал решимость полководца, хитрость дипломата, смелость казака и настойчивость ученого, ни перед чем не уступал, брал в союзники небо и ад, всякое сопротивление утраивало его страсть – словом, это был идеальный тип соблазнителя”. Ради утоления любовного желания Сергей Васильевич не просто рисковал, но даже ставил на карту собственную жизнь. Не прельщаясь легкими победами, он был и по-своему смел, бескорыстен: мало кто бы решился отказаться от домогательств самой императрицы российской Елизаветы. А Салтыков посмел, сделав вид, что не понял соблазнительного предложения этой стареющей нимфоманки!
Он был из тех, кто внимал лишь голосу собственной страсти и не приходил, когда его звали. И чем неприступнее твердыня, тем сладостнее становилась для него победа над ней. Итак, Салтыков был искушен в любовных интригах, за которые, как писал один француз при русском дворе, “мог бы угодить прямо в Сибирь”. Он даже получил прозвание “демон интриги”.
Перенесемся же в Петербург начала 1750-х годов. Тогда при елизаветинском дворе не было дамы более привлекательной и недосягаемой, чем очаровательная великая княгиня Екатерина. Окружив невестку целой армией соглядатаев (в их числе всевидящие, всеслышащие, но крайне недалекие супруги Мария и Николай Чоглоковы), императрица и великий канцлер Алексей Бестужев повелели следить за каждым ее шагом. С Екатериной запрещали даже говорить.
Но именно эта недоступность и соблазнила неустрашимого Салтыкова, решившего взять великую княгиню штурмом. На какие только педали он не нажимал, какие тайные пружины не приводил в действие! Как изощренный стратег, он терпеливо просчитал все детали; как тонкий психолог, учел все малейшие душевные движения своей жертвы; как искусный музыкант, виртуозно играл на струнах ее жаждавшего любви сердца.
Ведь кому, как не ему, особе, приближенной ко двору, было известно, сколь несчастна в браке была Екатерина. И дело не только в том, что ее инфантильный супруг был не способен к деторождению и в течение восьми лет они почивали в разных спальнях. Петр Федорович не уважал в ней ни жену, ни женщину, надоедая то излюбленной игрой в солдатики и прусскими экзерцициями, то экзекуцией проштрафившейся крысы, то пиликаньем на скрипке (что раздражало Екатерину), то оскорбляющей ее самолюбие беззастенчивой болтовней о своей платонической, но при этом какой-то извращенной влюбленности в хорошеньких фрейлин и статс-дам.
А все началось с того, что малый двор вдруг стали частенько посещать два родовитых царедворца – Сергей Салтыков и Лев Нарышкин. Приставленная к великой княгине Чоглокова пребывала в полной уверенности, что визиты молодых людей относились исключительно к ней. Друзья и не разрушали этих ее иллюзий. Польщенная вниманием столь блистательных кавалеров, Чоглокова и сама веселилась, и разрешала резвиться молодежи. Как правило, они собирались у великого князя, где властвовал другой елизаветинский цербер - Николай Чоглоков. Последний был особенно насторожен, поскольку сам пытался приударить за Екатериной на глазах у своей вечно беременной жены.
Но Салтыков не был бы Салтыковым, если бы не подобрал ключик и к этому докучливому “поборнику добродетели”. Он вдруг сделал потрясающее открытие: Чоглоков, “человек самый тупой и лишенный всякого воображения”, обладает, оказывается, “недюжинным” поэтическим даром! Сергей Васильевич не скупится на панегирики новоявленному стихотворцу, заставляя его каждый вечер писать то буриме, то любовную песенку. А музыкальный Лев Нарышкин тут же сочиняет на эти стихи музыку. Опьяненный славой, глуповатый Чоглоков становится пленником муз, усаживается в углу комнаты и уже не мешает честной компании. Салтыкову же только этого и надо: улучив момент, он объясняет Екатерине, почему он посещает ее двор, почему восхваляет бездарные вирши Чоглокова и одновременно льстит великому князю. Словом, говорит о своей любви к ней.
Как же реагировала на эти признания Екатерина? Вот что говорит об этом она сама в своих “Записках”: “Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала: “А ваша жена, на которой вы женились по страсти... в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, - что она об этом скажет?” Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит и что он дорого расплачивается за миг ослепления. Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся”. Но сопротивление Екатерины шло от рассудка, а не от сердца. Очень точно чувства великой княгини описала историк Гина Каус: “Человек, ежевечерне нашептывающий ей пламенные речи, прекрасен собой, любит ее, ставит ради нее на карту собственную жизнь. Стоит ей поглядеть в сторону, и она видит своего уродливого рябого супруга, открыто компрометирующего ее своей страстью к фрейлине... Невозможно быть только благоразумной. Уста ее, правда, говорят всякие разумные вещи..., но в устах любящей женщины каждое “нет” звучит как “да”.
Как-то Екатерина сказала Cалтыкову: “Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?”. Но Салтыков был мастером в интонациях любви, а потому не отнесся серьезно ни к одному из возражений великой княгини. Его преследования, по словам Екатерины, “стали только жарче”. Наедине они впервые остались во время охоты, организованной Чоглоковым на одном из островов Невы. “Сергей Салтыков улучил минуту, когда все были заняты погоней за зайцами, - рассказывает Екатерина, - подъехал ко мне, чтобы поговорить на свою излюбленную тему; я слушала его терпеливее обыкновенного. Он нарисовал мне картину придуманного им плана, как покрыть глубокой тайной, говорил он, то счастье, которым некто мог бы наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова. Он воспользовался моим молчанием, чтобы убедить меня, что он страстно меня любит, и попросил позволить ему надеяться, что я, по крайней мере, к нему неравнодушна... Наконец, он стал делать сравнения между другими придворными и заставил меня согласиться, что заслуживает предпочтения, откуда он заключил, что и был уже предпочтен. Я смеялась тому, что он мне говорил, но в душе согласилась, что он мне довольно нравится. Часа через полтора разговора я сказала ему, чтобы он ехал прочь, потому что такой долгий разговор может стать подозрительным. Он возразил, что не уйдет, пока я не скажу ему, что я к нему не равнодушна; я ответила: “Да, да, но только убирайтесь”, а он: “Я это запомню”, и пришпорил лошадь; я крикнула ему вслед: “Нет, нет”, а он повторил: “Да, да”.
Они расстались тогда, только для того (это понимали оба), чтобы встретиться вновь. В тот памятный день бушевала буря, вода поднялась на несколько футов, и вся компания с Чоглоковым во главе вынуждена была остаться на острове. Салтыков, снова оказавшийся вдвоем с великой княгиней, шептал тихое, говорил, что само небо благоприятствует влюбленным. Екатериной же владели смешанные чувства. “Я не совсем была счастлива, - признается она в дневнике. - Тысяча опасений смущали мой ум, и я была..в этот день очень недовольна собою; я думала, что могу управлять его головой и своей и направлять их, а тут поняла, что и то, и другое очень трудно, если не невозможно”....
Как ни таились новоявленные любовники, по двору поползли темные слухи об их возможной связи. Дабы пресечь их, Сергею Васильевичу было велено оставить на месяц дворец и схорониться в своем родовом имении. Разлука его с Екатериной, однако, затянулась из-за болезни, а затем и смерти матери Салтыкова. Когда же он вернулся, великая княгиня с удивлением обнаружила произошедшую в нем метаморфозу: “Сергей Салтыков стал меньше за мною ухаживать, становился невнимательным, подчас фатоватым, надменным и рассеянным”. Это впоследствии Екатерина будет едко высмеивать ветренность и легкомыслие так называемых петиметров (щеголей-галломанов). Тогда же она еще не вполне понимала, что быстрое пресыщение в любви – типичная черта такого щеголя: склонив к себе красавицу, петиметр тут же терял к ней интерес и устремлялся к новой цели. Потому она лишь сердилась и упрекала его в равнодушии. Но, как заметил один русский литератор XVIII века, петиметры не имеют сердец – они “любят языком”. И речистый Салтыков в ответ на укоры всякий раз уверял ее в своей страсти, убеждая, что холодность – это только маска, что Екатерина должна наконец понять “всю ловкость его поведения”.
Он и вправду был осмотрителен и осторожен. Ведь от любви, как известно, рождаются дети, и, прекрасно понимая, с чем сопряжена опасность быть любовником великой княгини при полуимпотенте-муже, этот “демон интриги” замыслил хитроумную комбинацию. Зная, что Петр Федорович не мог достичь эрекции до тех пор, пока женщина не надевала мужскую военную форму, не любую, а именно вражескую, то есть форму немецкого солдата, он под видом заботы о будущем наследнике престола убедил Елизавету Петровну в необходимости сделать великому князю хирургическую операцию (скорее манипуляцию), после которой тот якобы вполне сможет иметь потомство: “Императрица не только согласилась, но дала даже понять, что этим он окажет ей большую услугу”. Пользуясь своей близостью к Петру Федоровичу, Салтыков открыл ему в доверительной беседе и политические резоны, обязывавшие того к этому, и сопутствующие несказанные удовольствия, которые ему, порфирородному счастливцу, предстоит изведать. В минуту хмельного веселья великий князь дал, наконец, согласие на операцию, которую весьма удачно сделал придворный хирург. Вскоре мужские достоинства Петра были проверены на ангажированной для сего случая молодой вдове одного придворного живописца, некоей госпоже Грот, а Салтыков получил за посредничество великолепный бриллиант от императрицы.
Деля теперь супружеское ложе с постылым мужем, Екатерина делает это лишь по обязанности - секс с ним скорее напоминал ей “жалкое гимнастическое упражнение”. Зато любовники были вполне уверены, что рождение наследника престола непременно будет принято великим князем на свой счет. Одним словом, Петра Федоровича подготовили к тому, чтобы “с честью носить те рога, которые наставили ему Екатерина и Салтыков”.
Но как же побыть с глазу на глаз с окруженной со всех сторон шпионами великой княгиней? Тут Салтыкову приходит в голову блестящая идея – сблизиться с главным тюремщиком Екатерины, великим канцлером Алексеем Бестужевым. Расчет был точен – положение Бестужева при дворе было не слишком прочным, и примирение с великой княгиней было ему на руку. Великий канцлер встретил Сергея Васильевича с распростертыми объятиями и обещал улучшить участь Екатерины. И, действительно, вскоре контроль над ней был заметно ослаблен. Оставалось убедить Елизавету, что в интересах империи, в целях обеспечения престолонаследия надлежит призвать человека молодого, знатного, приятной наружности, и свести его с Екатериной, что и было сделано.
Кинорежиссер Армен Оганезов в своем сценарии “Личная жизнь Екатерины II” воссоздает следующую сцену в комнатах императрицы: “Елизавета окинула оценивающим взглядом cтоящих перед ней молодых людей - Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина, и обратилась к ним, сделав многозначительную паузу: “Дело, по которому я вас пригласила, весьма деликатно. Оно касаемо великой княгини Екатерины Алексеевны и августейшего супруга ее Петра Федоровича... Я окончательно изверилась в способности своего племянника стать отцом наследника престола...Канцлер Бестужев Алексей Петрович предложил для действия оного Вас, Сергей Васильевич, как прекрасного собой, умного и отличного поведения пред прочими...И вас, Лев Александрович, как отличающегося небывалым остроумием, веселостью и находчивостью...”. Елизавета пристально посмотрела на молодых людей, проверяя их на лояльность, и закончила: “Предлагаю вам незамедлительно начать действовать в этом направлении, и надеюсь, что все услышанное вами сегодня останется в глубочайшей тайне”...”Не смейте беспокоиться, Ваше Величество!” – ответил Салтыков с дежурной улыбкой на лице, целуя ручку императрице с чувством собственного достоинства”.
Так уже затухающий роман Екатерины и Салтыкова по монаршему повелению неожиданно получил новый импульс. Императрице, пребывавшей в неведении об этом уже существующем романе, требовалось теперь убедить в необходимости адюльтера великую княгиню, и сие было поручено приставленной к ней пресловутой Чоглоковой. Вот как передает их разговор Екатерина: “Однажды [Чоглокова] отвела меня в сторону и сказала: “Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно”. Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии...и затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила. Я дала ей высказать все, что она хотела..., вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренне. Пока я внутренно так размышляла, она мне сказала: “Вы увидите, как я люблю свое Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то избранник ваш последний”. На это я воскликнула: “Нет, нет, отнюдь нет”. Тогда она мне сказала: “Ну, если это не он, так другой наверно”. На это я не возразила ни слова, и она продолжала: “Вы увидите, что помехой вам я не буду”.
После двух неудачных беременностей 20 cентября 1754 года Екатерина, наконец, разрешилась сыном. Его нарекли Павлом, по отчеству Петровичем, хотя в глазах многих настоящим отцом ребенка был Сергей Салтыков. На это весьма прозрачно намекала и Екатерина в своих “Записках”, хотя, сближавшись попеременно то с мужем, то с любовником, она и сама едва ли знала точный ответ на этот вопрос. Литератор XIX века Николай Греч отрицал причастность великого князя к рождению наследника: “Петр III был, что называется в просторечии, “кудря”, неспособный к сожитию или по крайней мере к произведению плода, хотя он впоследствии имел много любовниц”. Современники находили цесаревича удивительно схожим – нет не с красавцем Сергеем Васильевичем, но с братом Салтыкова – Петром Васильевичем и вообще со всей салтыковской породой. От них он унаследовал вздернутый нос и большие глаза. По меткому выражению Максима Горького, происхождение Павла выдавал этот “предательский нос Салтыкова на лице Романова”. А британский исследователь Себаг Монтефиоре утверждал, что Петр III, помышлявший впоследствии о разводе с Екатериной и о браке с фавориткой Елизаветой Воронцовой, хотел заставить Салтыкова признать, что тот настоящий отец Павла.
Однако, есть и иные суждения. Так, американский историк Джоан Хаслип находит, что и физически, и нравственно, и даже своей ненормальностью Павел все-таки походил на Петра III – добрые, благородные чувства сочетались в обоих с жестокостью, злобой и беспощадностью к слабым. А историк Александр Мыльников, опираясь на широкий круг источников, приходит к выводу, что “великий князь не только признавал свое отцовство, но и болезненно относился к любым действиям, которые могли бы поставить это под сомнение”. С другой стороны, и Павел, почитая в Петре Федоровиче отца, относился к нему с исключительным почтением. Всю свою жизнь он словно тщился подчеркнуть свою глубокую связь с “родителем”. Он ему сознательно подражал и восхвалял его. Отсюда и завещанная Петром III отчаянная пруссофилия Павла, и страсть к муштре, и педантство; отсюда и демонстративно помпезное захоронение Павлом I останков отца в монаршей усыпальнице в Петербурге. Да и судьбы их в главном схожи: прежде всего, выпавшая на их долю варварская насильственная смерть от недовольных правлением мятежников.
И все же утверждать однозначно, что Павел – сын Петра, как, впрочем, и то, что он - сын Салтыкова, мы не беремся. Как резюмировала ведущая исследовательница Екатерининской эпохи Изабель Де Мадариага, “до настоящего времени трудно определенно сказать, чей же сын Павел”.
Отметим, что вопрос о происхождении Павла, а соответственно, последующей династии был впоследствии чувствительным для Романовых. Признать, что царский род сменился вдруг дворянским родом Салтыковых, было выше их сил. По этому поводу сохранилось следующее свидетельство. Некто при дворе назвал в сердцах императора Николая I “сыном ублюдка”, байстрюком - отпрыском Салтыковых. Разгневанный монарх стал нещадно лупцевать нахала, и, если бы не подоспевшие царедворцы, забил бы его до смерти. Есть и другой исторический анекдот про то, как уже Александр III поручил выяснить, кто же все-таки является отцом Павла I: любовник Екатерины II Сергей Салтыков или ее законный супруг Петр III. Сначала императору сообщили, что слухи об отцовстве Салтыкова подтверждаются, на что тот ответил: «Слава Богу, мы – русские!» Когда же нашли предположения в пользу Петра III, Александр III не менее радостно заявил: «Слава Богу, мы – законные!»
Но вернемся в конец 1754 года. Сразу же после рождения цесаревича Салтыкова посылают в Швецию с благой вестью о появлении наследника престола. Для придворного такого ранга, как Сергей Васильевич, это, несомненно, была почетная ссылка, своего рода опала, призванная утишить нежелательные слухи о сомнительном происхождении Павла: Елизавета не желала больше терпеть его скандальную связь с Екатериной, а потому удалила от двора. И от двора, как оказалось, он будет отлучен навсегда...
После Стокгольма Салтыкова направили в Гамбург, потом в Париж. Во время своих кратковременных наездов в Петербург он был холоден с великой княгиней, которая однажды тщетно прождала его до трех часов ночи. Переживания Екатерины по поводу измены своего первого мужчины были тем более глубоки, что она почитала его самым близким и преданным ей человеком. До нее доходили неутешительные слухи о многочисленных амурных похождениях Салтыкова. Более того, желая повысить свои акции в глазах тамошних красавиц, этот петиметр бахвалился связью c ней, утверждая, что Павел – плод их любви. После этого оскорбленная великая княгиня, по ее признанию, “не могла и не хотела никого видеть, потому что была в горе”.
Но Екатерина недаром получила впоследствии имя “Великая”. Несчастная любовь, равно как и удручающее одиночество, не сломили ее поистине мощного духа. 10 февраля 1755 года, облачившись в “великолепное платье из голубого бархата, вышитое золотом”, она явилась, точнее, возникла при дворе. “Я держалась очень прямо, - говорит она, - высоко несла голову, скорее как глава очень большой партии, нежели как человек униженный и угнетенный”.
Позднее ее, создательницу целого института фаворитизма в России, будут упрекать чуть ли не в разврате, называть новой Мессалиной. “Бог видит, - писала Екатерина по этому поводу своему фавориту светлейшему князю Григорию Потемкину, - что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, я бы вечно к нему не переменилась. Беда то, что сердце мое не хочет быть ни на час без любви”. А сколь щедра была Екатерина в любви! Раздавала деньги, имения, драгоценности даже тем фаворитам, которые оставляли ее, и неизменно присутствовала на их свадьбах, празднуемых, кстати сказать, за ее счет. Такое же великодушие проявила она и к неверному Салтыкову – пожаловала ему в 1762 году 10, 000 рублей для выезда из Петербурга в Париж. Чтобы понять всю широту ее души, достаточно сравнить такое поведение с поступками, например, Елизаветы I английской, приказавшей обезглавить нескольких своих фаворитов и соперниц, или королевы шведской Христины, на глазах у которой был казнен один из ее бывших любовников.
Взойдя на российский престол, Екатерина не стала призывать к себе бывшего любовника. “Предполагают, - доносили королю прусскому Фридриху II, - что она нашла это назначение [Салтыкова – посланником в Париж] cамым удобным средством, чтобы удалить его от своего двора и, вместе с тем, дать возможность жить в довольстве...”. Некоторые исследователи утверждали, что дипломатическая карьера Сергея Васильевича вполне задалась и как нельзя более подходила натуре изощренного интригана. Между тем, представители стран, где он был аккредитован, придерживались противовоположного мнения. Так, Версальский двор прямо высказал свое недовольство поступками Салтыкова. “Еще недавно он был заключен в тюрьму, - сообщали из Парижа, - как за долги, так и за различные дурные проделки. Покидая тюрьму, ... он принужден был как поруку в уплате оставить во Франции свою жену.. Во Франции все его презирают..”. Да и сама Екатерина наложила в 1764 году такую резолюцию на ходатайство видного царедворца Никиты Панина о назначении Салтыкова посланником в Дрезден: “Разве он еще не довольно шалости наделал? Но, если вы за него поручаетесь, то отправьте его, только он везде будет пятое колесо у кареты”.
Тем не менее брак Салтыковых оказался хоть и гостевым, но долговечным. Матрена Балк-Полева до своей кончины в 1813 году жила в Москве, в собственном доме, на углу Большой Дмитровки. (переулок около этого дома получил название Салтыковский). Она была набожна и регулярно жертвовала средства в Успенский собор. Говорили, что это по ее наущению Сергей Васильевич совершил по крайней мере один благочестивый поступок: в доставшемся ему от отца сельце Ершово, что рядом со Звенигородом, построил вместо обветшавшей новую церковь, которая простояла до 1829 года.
О его дальнейшей судьбе сведения разноречивы. В биографических справочниках не указывается даже точный год его смерти. Мемуарист Шарль Массон говорил, что Салтыков “умер в изгнании”, дескать, он стариком уехал во Францию и там пропал без вести во время Великой французской революции. По другим же данным, он дожил до царствования своего “биологического сына” - императора Павла I. Однако Николай Греч, близко знавший племянника Салтыкова, сообщил, что Сергей Васильевич “жил в своих деревнях до кончины своей” и называет дату его смерти –1807 год. Есть, однако, еще одно свидетельство о том, что последние годы жизни он провёл в Москве, где и преставился 24 сентября 1784 года, о чем говорит метрическая запись в церкви Св. Анастасии Узорешительницы, что в Охотном Ряду: “В доме князя Михаила Васильевича Долгорукова действующий генерал-поручик и камергер Сергей Васильевич Салтыков умер от роду имея 62 года, погребен того же месяца 27 числа в своем селе Арзамасском”. Как же провел закат жизни? Что чувствовал? Не превратился ли он в брюзжащего моралиста, разделив участь многих донжуанов? А может статься, он вспоминал о шашнях своей молодости, о великой княгине и об обидном приставшем к нему прозвище – “демон интриги”?
Добавить комментарий