Каждый день я видела, как растворяются в пустоте знакомые места. Закрылась кофейня у дома, в которой я часто брала по утрам капучино. Больше нет того кафе, где мы часто встречались с подругами на просекко. Любимые места исчезали из реальной жизни, оставаясь только в памяти ленты Инстаграма. На их месте оставались наглухо закрытые двери и слепые, запыленные витрины.
Город, в котором некогда на бетоне советских зданий расцветали яркие пятна муралов, захватили серые квадраты-заплатки. Коммунальщики трудились, не покладая рук. Закрасить, убрать. Лишь бы чего не вышло.
Черное драповое пальто, широкие черные брюки… Я не хотела привлекать к себе внимания. Съемка назначена на одиннадцать. Нырнула в метро, не поднимая головы прошла мимо безликого охранника турникетов, грозы припозднившихся забулдыг и студентов с большими рюкзаками. Он выдергивал из толпы людей, «вызывающих подозрение», и отправлял на рамку досмотра. В метро было по-будничному людно. Кто-то читал, кто-то сидел в телефоне, никто не смотрел на тебя, не улыбался. Все в себе. В своих мыслях.
Вышла на станции Якуба Коласа. Колючий зимний ветер, несмотря на то, что уже наступил март, дал звонкую оплеуху. Натянув повыше на нос шарф, я устремилась к громаде серых зданий бывшего советского завода. В туше мертвого левиафана жили наши студии, мастерские, квест-румы. Наша творческая резервация. Были также и места с фуд-траками и модной едой, приправленные опьяняющим соусом свободы. Эти места жили, пока им позволяли жить.
Грязная лестница с широкими пролетами, запыленные окна с тюлью паутины. За тяжелой металлической дверью в середине длинного тусклого коридора с единственной лампочкой, как в раковине, прятался мой мир. Времени было достаточно, чтобы приготовить декорации, заложить пленку в камеру и заварить себе чаю.
Потертое дерево пола приятно холодило ноги. Широкое, во всю стену, окно, отделяло меня от серого, плещущегося моря. Там, за окном, лежал проспект Независимости, размашистый, как мазок малярной кисти коммунальщика. Уже прошло полтора года с тех пор, как он каждое воскресенье расцветал белым и красным, колыхался флагами. Белый, красный, белый. Флаги были везде, и везде были улыбающиеся счастливые лица. Полтора года. А потом пришло море. Оно накатывало постепенно: исчезали флаги, гасли улыбки. Пропали чаепития во дворах. Пришел страх. Твердой, безжалостной рукой он сжимал горло, выкручивал в узел желудок. Сковывающий, липкий, густой. Пришло серое море.
Одиннадцать, одиннадцать пятнадцать, полдвенадцатого, но клиентка так и не пришла. Я попробовала позвонить, но телефон был недоступен. Я открыла списки задержанных. Она была там. Звонить и ждать уже бесполезно. За полтора года я так и не приучила себя проверять списки задержанных.
Можно было сходить перекусить.
— Тань, ты слышала? — спросила Лена, брюнетка с ярко голубыми глазами. — «Демографию» закрыли.
— Как так? — Тако встало поперек горла. Я закашлялась. – Выставка же только открылась!
Выставка, на которой каждое полотно кричало о важном.
— Ну как? Пришли и закрыли. Может, и нас закроют. Кто их знает.
И правда, кто знает. Я обвела глазами огонечки гирлянд, натянутые над пешеходной дорожкой, идущей вдоль недавно покрашеных домиков, в которых продавали всякое вкусно-интересное. Креативный островок, в котором горит жизнь. Пока что.
И снова черное пальто, серый шарф, нырнуть в метро, слиться с толпой, раствориться в серых густых водах. Скорее домой.
Квартира встретила мягкой тишиной, обняла, прижала к себе. Можно было снять черное пальто, размотать серый шарф. Желто-синие стены, португальская майолика на полу, а над головой, высоко-высоко, — июльское солнце светильника.
С мамой я не говорила давно. Мы жили в одном городе, но разными жизнями. Она плотно и глубоко утонула в том сером, вязком, удушающем море. Когда я пыталась с ней говорить, она каждый раз повторяла, как заведенная. «Чего тебе не хватает, Таня?». «Зачем ты лезла в это, Таня?». И все на выдохе, и все с надрывом. Жизни мне не хватает. Жизни и воли.
С каждым днем море наступало, искало щелочку в плотно закрытых окнах. Людей, желающих записаться на съемку, становилось все меньше. Они уезжали. Польша, Литва, Грузия. Раньше в этом списке была еще и Украина, но озверело-жестокое море войны затопило ее.
Закрылась студия, в которой я всегда печатала свои снимки. После обыска ее хозяин быстро уехал за границу.
— Тань, а что ты думаешь? — спросила сидящая напротив Лена.
Было время обеда, мы сидели за столиком на улице, ели шаурму. Над нашими головами горели теплые звездочки густо натянутых гирлянд, доносился запах фалафеля во фритюре. И даже колючий мартовский ветер почти не проникал во дворик, разбиваясь о громаду советских зданий, окружающую нас.
— Здесь мой дом, моя студия. Квартира. Куда я поеду?
Если долго варить лягушку, она привыкает. Я была той лягушкой.
— Я не могу читать новости, это невыносимо. Не верится, что такое может быть. Здесь, сейчас. Мариуполь. Сумы. Ирпень. Мои друзья ведь были там, — в Лениных глазах стояли слезы. — Они чудом выехали.
Мариуполь. Боже, за что караешь?
— Я тоже не могу. После этого не могу работать. Чернота перед глазами.
Я отписалась от всех независимых телеграмм каналов, теперь за подписку можно и присесть. Новости читала урывками, но даже этого было достаточно, чтобы после этого остаток дня собирать себя по кусочкам.
Скорее бы весна. А там будет солнце. Будет легче.
Соус из шаурмы капал на пластиковую столешницу.
Но весна все не приходила. Она словно заблудилась по дороге или вовсе не хотела идти в наши места. Над городом висела влажная, промозглая хмарь. Уехали соседи по лестничной площадке, молодая пара со шпицем, очаровательно-пушистым вечно недовольным лисенком. Мы иногда вместе пили на кухне чай.
Солнечный лучик мазнул по лицу. Вот и весна. Дождалась.
Во входную дверь забарабанили, застучали.
— Откройте, милиция!
Серое море добралось и до меня.
Добавить комментарий