Алексею Матвеевичу Оловникову
Заварилась эта история ещё в минувшую эпоху: до пандемии, до Украинского противостояния, до всего, что за ним последовало. Я изложу события в хронологическом порядке, чтобы вы имели возможность постигнуть их постепенно, шаг за шагом, - и привыкнуть к мысли, что случившееся, каким бы странным оно ни казалось, произошло на самом деле.
Начну с того сентябрьского утра 2017-го года, когда, покряхтывая, я вылезал из такси, доставившего меня на Востряковское кладбище. "Всё было пасмурно и серо", накрапывал противный мелкий дождик, но зонта я не раскрывал: мои руки были заняты большой охапкой цветов. Кое-как надвинув капюшон, я вошёл в хорошо знакомые ворота - кажется, совсем не изменившиеся за те двадцать с лишним лет, что я не был в Москве. Стоило мне, однако, миновать контору и участок с образцами надгробий, как начинались новшества. Вдоль главной аллеи, где когда-то скромно теснились могилы лётчиков и профессоров, теперь раскинулись целые акры чёрного и красного гранита, многомиллионные (в долларах) обелиски, статуи в полный рост, надписи золотом - на русском и на иврите. Имена усопших, впрочем, были большей частью восточные: Зурабы, Сулейманы Оглы и пр., возраст же - совсем не преклонный: сорок пять, тридцать с хвостиком. Безвременно почившие пацаны, - так я истолковал этот помпезный шик-модерн, - которых уцелевшая братва почтила, не скупясь на расходы. Дальше уже пошли старые знакомцы: нейрохирург Кандель, брат Вайнер (не помню, который), мать Кобзона - сам песнопевец тогда ещё процветал во славу Родины.
От спорой ходьбы привычно заныла левая, артритная коленка. Тут же, не давая расслабиться, прострелило поясницу - позвоночник или почки?
- Отвлекись уже, наконец, от своих болячек, - посоветовал я самому себе, - особенно в этом царстве скорби и вечного успокоения!
Перед стелой дочери Утёсова следовало свернуть направо, пройти метров триста по боковой дорожке и за барельефом: "Мариночка Блюмен 1954-1971" повернуть налево. Вот и мои могилы! У меня их здесь целых три: отец с матерью, дед с бабкой и другая бабка (второй дед, прикупив себе местечко рядом с женой, оказался-таки оптимистом: лежит, неизвестно где). Могилы, слава Богу, в порядке; не зря, стало быть, перевожу я небольшие суммы некой усердной женщине. Ну-с... разложил цветочки, повспоминал, погрустил. Чем ещё прикажете заняться на кладбище? Подумал, что и сам бы не прочь улечься сюда же, к своим... долго ли осталось? Только кому в Америке охота будет возиться с цинковым гробом? А кремироваться еврею вроде как не положено...
Час спустя я неспешно шагал по дорожке на выход. Ещё больше потемнело, дождь усилился, пришлось раскрыть зонт. Мокрые листья самоубийственно срывались с родимых веток и обречённо ложились мне под ноги. Кладбище было пустынно: кажется, никто, кроме меня, не выбрался сюда в такую рань, в это унылое ненастье. Потом впереди замаячила одинокая чёрная фигура: опираясь на палочку, нетвёрдой старческой походкой она тоже брела к выходу. Обгоняя старушку, я невольно повернул голову, чтобы взглянуть ей в лицо, - и, к своему удивлению, узнал.
- Да это ж Генкина мать! - Сообразил я и, недолго думая, чисто автоматически поздоровался. - Доброе утро, Фира Израилевна!
Её реакция была неожиданной. Морщинистое лицо передёрнулось, старуха поспешно подняла воротник плаща, вдобавок ещё загородила лицо зонтом и с неожиданным проворством, почти бегом засеменила прочь.
Догонять её я не стал. Что, чёрт побери, происходит? Бывают, конечно, похожие лица, особенно у престарелых, но сейчас я готов был поклясться: ошибки нет, это определённо Генкина мать! Может, у хрычовки деменция? Но кто отпустил бы слабоумную бабку одну на отдалённое кладбище? И почему такое странное поведение, чего она испугалась? Нет, что-то тут определённо не так!
Генка Палеес был моим одноклассником и хорошим приятелем, можно сказать, дружком. Целых пять лет мы просидели за одной партой. Геннадий, лучший ученик в классе, беспрекословно давал мне списывать, - а я, со своим вторым взрослым по боксу, частенько защищал его от школьной шпаны, эдакий взаимовыгодный симбиоз. Неоднократно бывал я и у них дома: дни рождения, ещё какие-то праздники. Мне ль не знать Генкиных родителей? Постой-ка... старухе на вид лет 70-75... а Фире? Не забудь: сам ты давно уже не мальчик, даже и не муж... старикан-старикакер... А Фира? Та, кажись, была чуть постарше мамы... что ж ей теперь, - сто? Едва ли Фира Израилевна по сей день коптит небо. Стало быть, всё-таки не она? Но до чего ж круто машет... не на молодую Фиру, когда-то угощавшую нас, мальчишек, мороженым с клубникой, - а на ту, пожилую, которую я видел в 94-м!
В голове моей помутилось. Я опустил зонт и долго стоял под дождём, ощущая струйки на лбу и на щеках, потом холодная вода потекла мне за шиворот. Слушай, а ведь Генкины предки тоже тут где-то похоронены... неподалёку от моих! Я вспомнил, как, уже будучи студентами, мы потащились однажды на кладбище вдвоём: Палеес к своим могилам, я к своим. Потом ещё классно посидели в пельменной около "Белорусской". Генка припёр "этанольчика", разбавили "Жигулёвским" - и поминали, не чокаясь, всех предков, каких могли только выудить из памяти...
Я вернулся к родным могилам и, хлюпая по грязи, учинил систематический поиск, постепенно расширяя круги. Заняло это минут сорок, не меньше, но всё ж таки увенчалось успехом. Вот они, Генкины дед с бабкой! А рядом родители: "ПАЛЕЕС Борис Гершевич 1914-1982", "ПАЛЕЕС Фира Израилевна 1918-1999". Так-то! Давно уже, стало быть, почила в бозе Генкина родительница, дошло? Значит, не она, просто удивительно схожая с ней посторонняя старая еврейка! Нет, сурьёзно? Откуда ж тогда на Палеесовых могилах свежие цветы, совсем свежие, срезанные, пожалуй, сегодня же утром? Ясно, эта самая старушенция и возложила! Может, какая-нибудь племянница, оттого и похожа? Хорошо придумано, только не было у них родственников! Генка рассказывал: перед войной дед с бабкой перебрались в Малаховку, за ними сын с невестой... а вся родня так и осталась там, в местечке под Витебском...
Это была тайна, - а что может быть завлекательнее тайны? Не обращая больше внимания ни на дождь, ни на пропитавшуюся влагой одежду, я опёрся о скользкое надгробье и принялся лихорадочно размышлять. Что ещё помню я о Палеесе? В старших классах он возлюбил химию, изучил её куда лучше нашей туповатой химички - и иногда ко всеобщему удовольствию публично сажал бедолагу в галошу. Несмотря на все познания, Химфак МГУ был для Гены закрыт; он закончил Менделеевский, Тонкой Химической Технологии. Проработал сколько-то там в НИИ, потом неожиданно снова пошёл учиться - на Фармацевтический Первого Меда. Окончил года за три, там же остался в аспирантуре. Продрался в доценты, кажется даже в профессора. Ещё чего? Жениться, вроде, не удосужился, жил с родителями, потом с мамой. Ну а теперь? Давненько не общались, многое могло поменяться... В 94-м я приурочил свой приезд к 30-летию окончания школы, тогда в последний раз и виделись. Сперва у него дома, потом на банкете... Ресторан помню кристально: прощальное воспоминание о Москве, ничем не замутнённое. Парни заматерили... Девчонки пожухли... Мы с Геной сидели рядом, подливали друг другу - было, за что выпить. Он быстро набрался. Опьянев, скажу я вам, люди ведут себя по-разному: одни засыпают, другие лезут в драку, третьи лобызаться, ну а Геночку неудержимо тянуло поболтать. Вот он и поехал бахвалиться... нёс форменную ахинею, которую никто не слушал. О биохимии с фармацевтикой, о своих великих открытиях, какой он выдающийся, прямо-таки гениальный... Или, выходит, всё-таки не ахинею?
Ещё через полчаса, вымокший до трусов и продрогший, но бодрый и полный сил, я снова выбрался на дорожку и энергичным шагом направился к выходу. В моей просветлённой голове созревал чёткий план. Сперва, конечно, такси и в гостиницу. Горячий душ, ещё более горячий завтрак. Потом сочинить кое-какой текст, размножить, отвезти... Проинструктировать московских партнёров. А вечером... вечером-то и предстояло самое интересное!
***
Около шести часов пополудни с тяжеленным толстобоким портфелем в руках я снова вылезал из такси - на сей раз возле знакомого дома по улице Алабяна. Погода разгулялась, осторожное сентябрьское солнце мягко подсвечивало нарядные гроздья рябины в палисаднике, лёгкий ветерок перебирал уцелевшие листья берёз. Код был нацарапан на двери, я проник в сумрачный подъезд, вызвал обшарпанный лифт и поднялся на седьмой этаж. Ага, дверь они поменяли; эту, новую, могутную, на шармачка не возьмёшь!
Нажал на кнопку звонка, подождал - ничего. Ещё раз позвонил, теперь уже долго, настойчиво, давая понять, что от меня легко не отделаться. Всё равно никакой реакции. Тогда я задал трезвона минуты на три. Наконец, в глубине квартиры послышалось слабое шевеление, шаги, что-то щёлкнуло - открыли дверной глазок.
- Генка, - сказал я, - здорово! Это я, Сашка, сосед твой по парте! Давай, открывай!
Прошла, наверное, целая минута, прежде чем Генкин голос ответил: - Рад тебя видеть, старина! Пусть даже и через глазок! Только вот сегодня, к несчастью, не выйдет... прямо никак... ты уж не сердись, чувствую себя паршивенько...
- Гена, - сказал я настойчиво, - я никуда не уйду! Мне нужно срочно с тобой переговорить!
Снова повисла напряжённая пауза, потом Гена обиженно произнёс: - Лады, будь по-твоему... только придётся тогда обождать... минут десять... двенадцать.
- А вот гримироваться не стоит!
- Что ты сказал? - На сей раз он среагировал мгновенно.
- Говорю, тебе нет никакого смысла подделываться под старика. Я более или менее в курсе!
Опять наступило томительное молчание: он осмысливал. Наконец, залязгали замки, зазвенели цепочки, и тяжёлая стальная дверь медленно поехала в мою сторону. Он стоял передо мною - Генка Палеес, и медленно начинал улыбаться. Как я и предполагал, с 1994-го он практически не изменился: такой же носатый, толстогубый, кучерявый сорокасемилетний еврей.
Я оторвал от пола портфель и вошёл, мы обнялись.
- Ну здравствуй, Сашок, здравствуй. Честно, ужасно рад нашей встрече! Рад, несмотря ни на что! Как говорит ваш брат-американец, how many лет, how many зим?
- А уж я прямо-таки на седьмом небе от счастья! - Я намеренно подпустил фальши. - Приглашай, что ль, вовнутрь. Такую историческую встречу следует хорошенько обмыть!
- Это да, это ясно, так у нас ведь не приготовлено, - засуетился Гена, - вот если б ты заранее предупредил...
- За всё уплочено и уплочено щедро! - Я подвинул ногой свой неподъёмный портфель. - Закуски, деликатесы, водка, вино. Коньяка, извини, не взял, не уважаю. В общем, дирекция не останавливается перед расходами! - Я помолчал. - Заодно - у тебя не будет шанса ненароком меня травануть!
Это ему явно не понравилось.
- Совсем дурак, что ли, - сказал он, надувшись, - получилось не слишком убедительно, он это почувствовал и грубовато добавил: - Давай, проходи, коль пожаловал! Мы зашли в столовую. - Мам, - громко позвал Гена, - появись! У нас гость... да какой! Почётный гость! Накрывай-ка ты, брат мама, на стол!
Обстановка в столовой почти не переменилась с тех времён, когда я здесь бывал. Мебелью в этом доме явно не заморачивались.
- Усаживайся, - Генка указал на большое, тяжёлое кресло с высокой спинкой и подлокотниками. - Как раз для именитых гостей.
Вошла старуха; она, как я имел уже возможность убедиться утром, тоже почти не изменилась.
- Здравствуйте, Фира Израилевна! Второй раз сегодня здороваемся.
- Так это был ты! - сказал Гена. - Теперь ясно. - Он поразмышлял с минуту. - Нет, всё равно не пойму, как ты допетрил!
- Во-первых, могучий интеллект, - мрачно разъяснил я, разгружая портфель. - Который ты никогда в грош не ставил. А во-вторых, поменьше надо языком молоть, ежели перебрал. На вечерах встреч, например.
- Мальчики, - спросила Фира, - что ставить: бокалы или рюмки?
- Нам рюмки, себе бокал, - я откупоривал бутылки. - Ген, вскрывай рыбку и солёности. А хлеб в этом доме найдётся?
- Отыщем. Мам, он всё про нас знает...
- Ой, Геночка, - заохала Фира, — это я виновата, прости... Ни свет ни заря поехала...
- Не горюйте, мадам, всё к лучшему! - Я разлил напитки. - Для вас, Фира Израилевна, кагор. Пожилые еврейки обожают кагор. Рассаживаемся, господа, у меня сразу два важных тоста. Все сели? Первый тост, натурально, за встречу!
Мы чокнулись.
- Да, - сказал Гена, - двадцать три годика, как одна копеечка. Мам, бери свеклу с орехами, очень вкусная! И форель! Time flies like an arrow, and fruit flies like a banana*. Ты, парень, постарел... выглядишь на свои, на все семьдесят.
- Спасибо, я в курсе. Зато ты у нас - "Каким ты был, таким остался! Орёл степной, казак лихой". И мамаша твоя тоже. Посему немедленно поднимаю тост номер два. За то, что ты не врал и не преувеличивал: ты действительно оказался гением! Великим учёным! Я даже немножко горжусь: пять лет просидел за одной партой с гением! За тебя, Гендель!
- Спасибо, Сашок. Рад, что ты осознал. Больше, понимаешь, некому...
Выпили.
- Видишь, Геночка, - заулыбалась Фира, - а ты боялся: никто, мол, никогда не узнает, что ты великий учёный!
- Только ты всё ещё недооцениваешь. Потому что я, блин, не великий! Я – величайший! - Глаза его блестели, щёки надулись от восторга. - Осуществил, понимаешь, вековую мечту человечества! Воплотил в жизнь вожделенные чаяния! Да если хочешь знать, всякие там даосские мудрецы, Макрополусы, Фаусты с ихними Мефистофелями, все они супротив меня, – он метнул быстрый взгляд на мать, - just piles of shit!
Я снова разлил.
- Согласен! Между прочим, обратите внимание, вкуснейшая кошерная свинина! - Фирино лицо недоуменно напряглось. - Шучу, конечно, шучу! Рулет из телятины! Теперича, Фира Израилевна, за вас! Побывал я сегодня на вашей могилке. Многие ли такое услышат? - Упомянув о бренном, я тактично выдержал паузу. - И чей же прах там возлежит? Али вовсе ничей?
- Это довольно печальная история, - сказал Гена. - Под маминым камнем покоится некая Никишкина Таисия Кузьминична, 1950-го года рождения. Алкоголичка и наркоманка, отдавшая Богу душу в какой-то заброшенной подворотне. Из морга её не забирали. Вот мы и осуществили, так сказать, подмену...
- Ясненько... Говорят, в этой стране за взятки возможно всё...
Помянули незадачливую Таисию Кузьминичну.
- Так что мама у нас теперь - простая русская женщина, Тася. Шестидесяти семи лет от роду. По паспорту - моя законная супруга! - Он поцеловал мать в щёку.
- Ни фига себе подстановочка! - Я изумился. - Ну, ты даёшь! Вот уж никогда б не подумал, что ты способен провернуть такую авантюру! Это ж и в ЗАГСе забашлять, и в морге, и в райотделе милиции, ещё, поди, чёрт-те где...
- А я и сам не ожидал, но выхода-то не было... Да и не так оно всё сложно оказалось! Гораздо муторней было установить вторую ванну! Мам, ты подогрей нам картошки из холодильника, а? Всё очень вкусное, но больно острое, картошечки захотелось. А ты, Саш, не нервничай, я сам первый отъем.
- И для чего ж, если не секрет, в трёхкомнатной квартире две ванны?
- Ага, - обрадовался Гена, - приехали! Ты ведь всё равно спросишь, скорее раньше, чем позже, как работает моё эпохальное изобретение. Спросишь ведь?
- Спрошу непременно, куда ж я денусь! Объясни, сделай милость! Только сперва выпьем: за твой эликсир бессмертия!
- Насчёт бессмертия, - сказал Гена, опрокидывая рюмку, - это ты, брат, маленько загнул! Открытие моё грандиозное, даже циклопическое, но всё ж таки поскромнее. Могу замедлить процесс старения… скажем, радикально замедлить: раз этак в пятнадцать или двадцать. Если начать с младых ногтей, проживёшь лет до восьмисот… может даже до тысячи. Начнёшь позже - меньше и останется. Тебе вот семьдесят – лет триста бы худо-бедно проскрипел!
- Нам много-то не и надо, мы люди простые... вполне б устроило!
- То-то же! Ну а как оно всё работает? Дело, понимаешь, исключительно тонкое, заковыристое. Едва ли доступное твоему пониманию.
- А ты меня испытай! Убедился уже: я сообразительней, чем прикидываюсь.
- Мне сколько раз объяснял, - встряла Фира, - ни словечка не поняла! Вы, Саша, послушайте: Геночке нужно поделиться… а нельзя, не с кем!
- Ты знаешь хоть, как ДНК-то устроена? Про эпифиз про такой – слыхал?
Я отрицательно покачал головой.
- Вот видишь! Лады, попробуем совсем примитивно и лапидарно. Начнём с Лёши Оловникова… корифан мой, четыре года бок о бок проработали, в подвале Института Химфизики. Много лет назад Лёша выдвинул теорию теломеров: в хромосомах есть такие кончики молекул ДНК, которые при каждом клеточном делении сокращаются. Когда они становятся совсем коротенькими, клетка больше делиться не может. Ну а если не осталось клеток, способных к делению, – это и есть старость. За пресловутые теломеры недавно Нобелевскую присудили! Только, увы, не Лёше, а трём американцам, которые его теорию подтвердили экспериментально.
- А ты, значит, изобрёл, как сделать, чтоб не сокращались?
- Не-а. Выяснилось, что теломеры вообще сбоку-припёку. Навроде часов: измеряют время, но не управляют им. Нашлись, однако же, другие, совершенно особые фрагменты ДНК, устроенные наподобие петелек: хрономеры. Вот в них-то вся суть! Эпифиз, о котором ты даже не слыхивал, - это крошечная, но суперважная железа внутренней секреции, спрятанная в глубине головного мозга. Эпифиз синтезирует несколько гормонов, в их числе - нейрогормон старости. Мною названный хрономерином. Оный гормон цепляется к молекуле ДНК и разрывает хрономерные петельки. Те снова соединяются, но каждый раз теряют при этом кусочек. В конце концов петельки совсем укорачиваются, натягиваются и тормозят работу структурных генов. Синтез белков падает, организм ветшает…
- Ну а ты…
- А я синтезировал специальное антитело, анти-хрономерин, которое нейтрализует нейрогормон. Хрономеры больше не рвутся и не укорачиваются, стало быть - клетки не стареют! - Гена широко улыбнулся и обнял Фиру за плечо. - И мы с мамочкой – тоже!
- Так просто?
- Вот уж совсем не просто! Производить антитела технически очень трудоёмко и дорого – это раз. Только в современной, хорошо оснащённой лаборатории. Второе: антитела эти нестандартные, при их синтезе и введении в организм возникает целый ряд весьма нетривиальных проблем. Которые тебе - ну никак не растолкуешь: нужно разбираться в биохимии, иммунологии и фармакокинетике. Долго ли коротко, но проблемы эти я преодолел, одну за другой! Третье: антитела очень неустойчивы, при минус восьмидесяти хранятся всего пару дней, в жидком азоте - не дольше недели. Приходится непрерывно синтезировать свежие. Четвёртое: для надёжного эффекта колоть анти-хрономерин нужно ежедневно!
- Замучил своими уколами! - Капризно вставила Фира. - Сидеть больно!
- Но главное, - продолжал Гена, - это пятое. В эпифизе имеется так называемый грависенсорный механизм. Специальный песочек, который давит на клетки, - короче, те чувствуют силу тяжести. Поэтому в новолуние, когда Земля, Солнце и Луна выстраиваются почти в линию, эти клетки производят особенно много хрономерина. Никаких антител не напасёшься!
- Но ты, конечно, решил и эту проблему?
- Увы, только частично. Решил бы полностью – вот тогда могло бы получиться подлинное бессмертие. А сейчас – серьёзное, понимаешь ли, неудобство. Каждый раз, когда наступает новолуние, нужно…
- Задрать голову и выть на Луну?
- Это тоже полезно, но лучше - погружать тело… своё, то есть, персональное тело, включая и голову, - в специальный раствор высокой удельной плотности… тоже дорогущий, притом довольно вонючий.
- Хорошо, - заулыбалась Фира, - квартира у нас старая, большая. Вместилась вторая ванна!
- Вот и залазим: мама в свою, я - в свою. И кочемарим, как в невесомости. Так и живём. Спасает, что сам себе хозяин. Завлаб, понимаешь, ни перед кем не отчитываюсь, на работу являюсь, когда вздумается. Могу негласно, под видом экспериментов, реактивы экспроприировать. В общем, кручусь за ради этой молодости, как последняя белка в последнем колесе!
- Зато результат завидный! - Удостоверил я. - Налицо! На двух лицах!
- Что правда, то правда, - гордо подтвердил Гена. - За двадцать два года, что мы колемся, – постарел я, может, на год, не больше! И мамочка тоже! - Он погладил мать по голове. - Одно худо: скрывать, притворяться стариком, изворачиваться, - с каждым годом всё сложнее…
- Накормили вы меня, мальчики, напоили, - вздохнула Фира. - А ведь нам, престарелым, переедать вредно!
- Тебе, мам, давно уже ничего не вредно! Вот спать пора – это точно. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи, детки. - Старуха поднялась и величаво удалилась в свою комнату.
- Становится всё сложнее, - продолжал Гена. - И всё опаснее! Ты только вдумайся, что случится, если власти пронюхают о моём открытии. Самый благоприятный вариант - засадят в какой-нибудь суперзасекреченный Арзамас-16, типа шарашки. Под тройной охраной. И будут держать там безвылазно - не годами, столетиями! Но вполне возможен сценарий и пожёстче: вырвут, как зубы, все мои секреты, уж на это-то они мастаки! Наладят производство антител, и как только я стану не нужен, - кирдык мне, горемычному. А всей их кодле - многая лета!
- Мда… - согласился я, - мрачная перспективка… Однако же вполне реалистическая. А коли за бугор?
- Размышлял я, разумеется, и об этом. Где-нибудь в Европе или у вас, в Штатах, было бы, конечно, безопаснее… Но даже и там. Ведь если анти-хрономерин станет общественным достоянием, – современный мир, современная цивилизация, какой мы её знаем, просто прекратит своё существование! Чтоб прожить тысячу лет, определённые люди пойдут решительно на всё! Схлестнутся разведки, изготовятся армии, не миновать вооружённых конфликтов. Трудно даже вообразить, какое начнётся светопреставление! Но самое гибельное: тираны станут бессмертными! А тирании - бесконечными! Прикинь: товарищ Сталин, здравствующий по сей день! - Это было сказано с грузинским акцентом.
- Жуть! Сохрани и помилуй!
- И с логистикой - тоже неразрешимая проблема. Покуда я на новом месте обустроюсь, соберу всё необходимое, - за пару-тройку месяцев без антител мы с мамой состаримся на десятилетия… если вовсе копыта не откинем. - Он помолчал. - Нет, Саня, нет… всё-то я обдумал, всё обмозговал. Единственный выход – сидеть тишайшим образом, не рыпаться, не высовываться, соблюдать максимальную секретность и осторожность. Никто, решительно ни один человек не должен знать нашей тайны!
- Понимаю, - с тревогой согласился я, - никто, включая, разумеется, и меня. Если я пообещаю молчать - ты ведь не поверишь?
- Нет, Сашок, не поверю. Ты уж извини, но я вынужден принять свои меры.
Произнося эти слова, Гена протянул руку и нажал на кнопку где-то под столом. Тотчас из зловещего кресла, на котором я восседал, выползли металлические обручи и, сомкнувшись, намертво обхватили мои предплечья, шею и торс. Признаться, чего-то в этом роде я давно уже ожидал.
- Как видишь, - сказал Гена не без гордости, - подобную ситуацию я предвидел и недурно подготовился.
- И что теперь? - Хладнокровно спросил я после паузы. - Перережешь мне глотку?
- Дурак, что ли? - Гена изобразил обиду. - Я тебя люблю, честно! Все эти годы вспоминал о тебе с искренней теплотой! Не волнуйся, вреда я не причиню. Просто никак не могу допустить, и ты знаешь теперь – почему, чтоб сведения о моём открытии распространились! - Он помолчал. - Сделаем так. Сейчас ты получишь маленький укольчик… в руку… и спокойно уснёшь. А я вызову такси и самолично доставлю пьяного товарища в номер - не забудь только сказать, где остановился. Утром проснёшься – и вспомнишь всё, за исключением последнего дня. Полностью забудешь свою поездку на кладбище и эту вот нашу встречу. Будет немного досадно: перебрал в гостях, а где и как - позабыл. Но совсем не больно и не страшно. Сколько ты весишь?
- Сто семьдесят паундов... то есть фунтов. В килограммах не помню.
- Разберёмся. Сейчас я отлучусь, быстренько приготовлю растворчик... Рассчитаю тютелька в тютельку, чтоб ты запамятовал исключительно сегодняшний день, ни часом больше. Не нервничай: я блестящий фармаколог, ошибок не допускаю! И гарантирую: никаких побочных эффектов!
Он вышел. Я сидел, не пытаясь ускользнуть, и лениво разглядывал пыльные копии передвижников в золочёных рамах - кажется, они висели тут с начала времён.
Вернулся Гена минут через десять: в правой руке он держал туберкулиновый шприц, в левой - ватку, смоченную, надо полагать, спиртом.
- В какой же гостинице ты, говоришь, остановился?
Тут я не выдержал и начал хохотать, всё громче и громче.
- Это у тебя от нервов, - не слишком уверенно заявил Гена. - Вношу небольшую поправку: руку тебе освободить я не могу, а костюм портить не хочу. Придётся уколоть в лодыжку, один чёрт.
- Знаешь, Гендель, - сказал я, с трудом подавляя смех, - ты меня здорово развлёк… своим гипертрофированным самомнением. Ты и вправду гениальный учёный, - но это вовсе не значит, что ты умней всех на свете! Отложи-ка шприцок… и достань из моего правого внутреннего кармана конверт.
- Какой ещё конверт?
- Доставай, доставай! Прочтёшь - узнаешь.
Он залез в мой пиджак и извлёк небольшой белый конверт.
- Теперь читай вслух. Сначала то, что на самом конверте.
- Доставить в редакцию газеты "Коммерсантъ", - медленно прочёл Гена. - Что за чушь?
- Три таких конверта, - разъяснил я, - лежат в сейфе неизвестного тебе и недоступного для тебя банка. Мои партнёры по бизнесу здесь, в Москве, получили от меня следующие инструкции. Если завтра до десяти утра я с ними не снесусь, они сразу же начнут меня разыскивать. Если в течение суток найти меня не удастся, послезавтра утром конверты будут доставлены в "Российскую газету", "Коммерсантъ" и на Первый канал телевидения. Если же меня отыщут, но со мной будет твориться что-то неладное, например, я буду себя неадекватно вести, странно себя чувствовать или типа того, один из конвертов сперва вручат мне самому для ознакомления. Как видишь, я тоже недурно подготовился. Теперь открой конверт и посмотри, что внутри.
Геннадий последовал моему совету.
- "Эликсир бессмертия, - зачитал он. - Великое открытие московского биохимика". Вот с@ка! - Последние слова там написаны не были, это профессор Палеес впервые на моей памяти выругался матом.
- Можешь читать дальше, - сказал я. - Или не читать. В письме подробно рассказывается, как я встретил Фиру Израилевну и почему убеждён, что ты открыл средство от старения. И каким образом это легко проверить и доказать. Что твоя мама, которой почти сто, выглядит на семьдесят. А сам ты, кому таки семьдесят, выглядишь на сорок пять. Ясно и доступно. Если ты, Боже упаси, замочишь меня, уколешь или сотворишь какое-нибудь иное непотребство, послезавтра твоя страшная тайна станет секретом Полишинеля. Так что, друг мой ситный, отмыкай-ка засовы, пришла пора поговорить по-серьёзному! У меня к тебя шикарное деловое предложение. Покличь только мамашу, её это тоже касается.
Неохотно, с довольно-таки кислой харей он нажал на кнопку, обручи втянулись в свои пазы, и мы молча сидели, ожидая, пока оденется и придёт Фира Израилевна.
***
Как вы уже, наверное, поняли, мой план заключался в том, чтобы перетащить Палеесов сюда, в Штаты. Приглашения, визы, посольство - всю эту тягомотину я брал на себя. Живу я один; в моём доме есть просторный подвал, где вполне можно устроить секретную лабораторию.
- Снабжение с финансами на мне. Обговорим все детали, а я уж тут подсуечусь: приборы и химикаты будут в боевой готовности. Прилетите - и в тот же день пожалте к станку, начинай варганить своё бесценное зелье! Только чур - отныне уже для нас троих!
- Но где мы возьмём три ванны? - Забеспокоилась предусмотрительная Фира Израилевна.
- Нет проблем! У меня четыре ванные комнаты. И шесть спален.
- Четыре? - Изумилась старуха. - Зачем вам одному столько ванных?
- Когда-то, в более развесёлые времена, со мною обитала жена. И дети. Потом вторая жена. Потом третья жена плюс мои дети плюс её дети.
- Видишь, Гена, - назидательно сказала Фира Израилевна, - человек имел трёх жён! А ты, шлемазл, не можешь найти одну приличную...
- Генуг, мама! У меня полтыщи лет впереди. Скажи лучше, что ты думаешь о Сашкиной затее?
***
Весной 2019-го года профессор Палеес и его престарелая мать, а по документам - молодая жена, перебрались ко мне в Роквилл. Жизнь наша потекла размеренно и спокойно, не привлекая ничьего внимания. Геннадий трудился над какими-то своими монографиями и статьями, много читал, слушал классическую музыку напополам с бардами, вечерами подолгу бродил по улочкам нашего уютного городишки. К моему немалому удивлению, он выразил желание собственноручно косить траву, чистить гаттерсы, а несколько раз даже починил душ и сливной бачок. Фира шебуршила на кухне и по многу часов в день смотрела русскоязычные телеканалы, вовлекая нас потом в бесплодные споры о политике. Летом мы снимали коттеджик где-нибудь у океана или на озере в Вирджинии, но дольше, чем на пять-шесть дней, уехать не могли, ибо получали ежедневные инъекции анти-хрономерина вкупе с принятием новолунных ванн.
В начале 2041-го Фира побила рекорд знаменитой французской долгожительницы Жанны Кальман и стала старейшим человеком всех времён и народов. Столь монументальное событие было пышно отмечено: французское шампанское, кагор, водка Crystal Head и самые изысканные блюда из русского ресторана. Плюс знаменитые Фирины салатики и гефилте фиш. Увы, насладиться всеми этими роскошествами могли лишь мы трое: гостей не звали. В позапрошлом, 2047-м гуляли дважды: сперва сто лет стукнуло мне, а месяц спустя - Генке. Но в ту пору грозовые тучи уже сгущались над нашими многодумными головами.
Видите ли, с одной стороны, Палеесы свинтили как раз вовремя: избежали всех российских карантинов, санкций, пертурбаций и невзгод. С другой стороны, в Москве Геннадий руководил лабораторией, сражался в учёном совете, заседал в Академии, я знаю, где ещё, - в общем, кипел на работе, был загружен по горло. В Штатах же, помимо меня, общаться ему оказалось практически не с кем. Такая резкая перемена не могла не сказаться на его душевном состоянии. Впрочем, сам доктор Палеес был убеждён, что упадок его психического здоровья явился побочным эффектом "теребомканья", как он выражался, эпифиза. Который, оказывается, участвует в метаболизме гормонов, регулирующих психику и настроение. Так или иначе, с годами наш весёлый, неунывающий, жовиальный Гена начал мало-помалу терять вкус к жизни. Перестал интересоваться окружающим, редко выходил из дома, часами мог лежать, уставившись в потолок... иногда даже пропускал заветное время инъекций. Разумеется, я уговаривал его сходить к психиатру - вполне безуспешно.
- Поверь мне, это было бы пустейшей тратой времени. В эпифизе ни один хрен не смыслит ни хрена! Что ж касается лекарств от депрессии - уж как-нибудь я сам приготовлю их получше любой аптеки.
Но Генкины снадобья помогали мало.
Катастрофа разразилась две недели назад: мой добрый друг, гениальный учёный Гена Палеес покончил счёты с жизнью. Подробности вам ни к чему; допустим, как пел его любимый Галич: «А в субботу поздно вечером он повесился на люстре». "И записочку предсмертную" он тоже оставил - вот, совсем короткая, читаю: "Я не продавал свою душу, и всё же кара настигла меня. К чему жить вечно, если каждый день до краёв полон болью, тщетой и отчаянием? Простите".
Четыре дня спустя от горя и, лишённая инъекций, ушла вослед сыну Фира Израилевна. В знойном возрасте ста тридцати с половиной лет...
Перед смертью Геннадий уничтожил записи и реактивы. Осталось, однако же, оборудование. В моём тайнике хранятся накладные на все потребные компоненты. Там же спрятана тетрадка, куда долгие годы я аккуратно заносил любые Генкины высказывания, рассуждения и намёки относительно изготовления антител. Я убеждён, что на основе этой информации лучшие биохимики и фармакологи сумеют в короткий срок воспроизвести синтез анти-хрономерина.
Что ж, впору перейти к моему предложению, господа. Я собрал вас всех, цвет русскоязычного бизнеса штата Мэриленд, детей и внуков моих старых товарищей, чтобы учредить компанию. По производству Генкиного колдовского зелья, эликсира молодости! Вы станете совладельцами сверхприбыльного бизнеса, а вдобавок обретёте ещё и практическое бессмертие! Не скрою, сперва я намеревался, соблюдая полную тайну, провернуть это дело в одиночку. Почему бы и нет: опытный, полный сил бизнесмен семидесяти с небольшим! Но вышло иначе: каждый день, прожитый без анти-хрономерина, старит меня, кажется, на целый год! Моя энергия иссякла, самочувствие стремительно ухудшается, силы на исходе. Вы видите: всего-то пара недель прошла после последней инъекции, но я выгляжу уже на все восемьдесят. А вскоре, без сомнений, докачусь до своих законных ста двух! Мне срочно, незамедлительно нужна помощь! Но и вам, коллеги, если только вы не желаете упустить эту уникальнейшую возможность, без меня не обойтись! А значит...
Простите, друзья, мне нехорошо... Стул, пожалуйста, стул... Нет ли в зале врача?
***
Слышно множество торопливых шагов. Звук упавшего тела.
ВОЗБУЖДЁННЫЕ ГОЛОСА:
- Звони nine-one-one! Быстро!
- Да звоню я, не видишь - звоню!
- Кто-нибудь умеет делать CPR?
- Мы теряем его!
_______________________________
* (англ.) Шутка, игра слов, которую трудно перевести, не прибегая к долгим разъяснениям. Первая часть значит: "Время летит, как стрела".
Добавить комментарий