И в трагических концах есть свое величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых.
Евгений Шварц “Обыкновенное чудо”.
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
Недавно мне приснился сон. Он был кротким и немым. Человек что-то говорил, но его слова не доходили до меня. Лицо говорившего видела в тумане, но знала: это Евгений Львович Шварц. Так бывает. Подобные сны физиологи и психологи относят к числу необычных комбинаций обычных явлений. Прежде сны с его участием меня не посещали. По неведомым причинам Евгений Львович именно сейчас напомнил о себе. Не призывал ли меня сон во главе с персонажем к какому-то действию?
Дни шли, а странное видение продолжало напоминать о себе. Дело кончилось тем, что я направилась к полке с сочинениями Шварца, открыла попавшийся том “Живу беспокойно. Из дневников”, наугад ткнула пальцем в какую-то строчку и прочитала вопросительное предложение: “Дал ли я кому-нибудь счастье?” Это была последняя дневниковая запись, написанная Евгением Львовичем за три месяца до кончины, то есть - страшно сказать! - шестьдесят пять лет назад. Именно в этот день - двадцатого октября следующего века - он явился мне во сне.
Поразительные совпадения укрепили мою мысль: сон не был случайным. Оказавшись спусковым крючком, толкающим к действию, он подвинул меня к написанию текста о Шварце.
Упомянутый том “Живу беспокойно” я получила из рук Олега Крыжановского, мужа Наташи. Это было в конце 90-х годов - в пору, когда уже жила в Америке. Но визиты в Санкт-Петербурге непременно сопровождались встречей с дочерью Шварца Наташей, ее мужем Олегом Крыжановским и их дочкой Машей. Вручая мне том дневниковых записей тестя, Олег сказал: - Почитывайте Евгения Львовича и не забывайте нас…
Надо сказать, что творчество Шварца, как и его биография, не остались за бортом современной литературы и искусства. Однако в мою задачу не входит искусствоведческий разбор им написанного. Я долго и близко знала его, что позволяет вспоминать в роли человека, то есть с присущими ему житейскими проявлениями.
Справедливости ради скажу: писала о нем в книгах “Портреты в интерьере времени” (2010) и “Автографы” (2013), в коллективном сборнике “Воспоминания о Евгении Шварце”(2010). Сочиненное им на моих глазах и запомнившееся шуточное стихотворение вошло в сборник “Евгений Шварц. Стихотворения” (2016). Добавлю: нередко употребляю цитаты из его произведений. И всякий раз они приходятся к месту.
Мне выпала удача с раннего возраста и до его ухода из жизни находиться в одной обойме с ним и членами его семьи, что дает право периодически возвращаться к этой теме в своих текстах. Тем более, что они в определенном смысле различаются.
Что касается семьи Шварца, то связь с ней не прерывается по сей день. Его внучка Маша Крыжановская - моя подруга. Разделенные Атлантическим океаном, мы часто общаемся, причем в наших разговорах присутствует имя ее деда. Более того, Маша напрямую связана с увековечением его памяти.
В противоположность предыдущим текстам с последовательным изложением происходившего, мое нынешнее слово о Шварце носит произвольный характер. Это своего рода конструкция из сложенных кубиков-эпизодов. Один запомнившийся случай набегает на другой, за ним следует третий, четвертый... Затем сооружение рушится, возводится следующее, но уже в виде иного запомнившегося эпизода. Такое вольное плавание вне хронологии подчинено одной задаче - попытаться ответить на вопрос Шварца, заданный самому себе в конце жизни: “Дал ли я кому-нибудь счастье?”
Всю жизнь ему казалось, что он пишет не то, делает не так. Отсюда его второй вопрос к самому себе, прозвучавший в последней дневниковой записи: был счастлив сам?
Для начала вспомню новогоднюю ночь у Гаяне Николаевны Холодовой (тети Гани) - первой жены Шварца и матери их общей дочери Наташи. Тогда в квартире на Литейном нас было шестеро: старенькая бабушка Исхуди Романовна, ангел хранитель семьи, Ганя, Наташа с мужем Олегом Крыжановским и мы с Ильей. Новогоднее настроение омрачало состояние здоровья Евгения Львовича.
Последний год стал для него трудным из-за болезни сердца. Ему пришлось оставить полюбившееся Комарово, где провел несколько лет. Там он жил в маленьком голубом домике без особых удобств. В подобной даче в том же Комарово жила Анна Ахматова, называвшая ее “будкой”. В Ленинграде он оказался в замкнутом просторанстве квартиры в доме № 8 на Малой Посадской. (Нынче на стене дома мемориальная доска с надписью: “Доброму сказочнику Евгению Шварцу”.)
До боя курантов Наташа по телефону поздравила отца и Екатерину Ивановну. А потом обвела взглядом присутствующих за столом и сказала: - И Танечка Белогорская с мужем здесь. Сидя рядом, чтобы уловить знакомый голос, я чуть не вкладывала ухо в трубку. И в последний раз услышала приглушенный голос с моим именем. После короткого телефонного разговора Наташи с отцом мы смолкли. Грустно было на душе.
Спустя две недели Наташа позвонила мне и спросила, стоит ли брать восьмилетнего Андрюшу на похороны дедушки. Подумав, она сказала: - Надо Андрюшу взять. Нельзя воспитывать эгоиста.
С Евгением Львовичем прощались в Доме писателей. Он любил этот писательский приют, а потому посещал его год за годом. Вслед за бывшим зятем ушла из жизни его теща - Исхуди Романовна. Шварца и старую мудрую женщину, потомка древнего армянского рода, связывали длительные добрые отношения.
Лет в пять мне трудно было разобраться с присутствием рядом двух дядей Женей - папиного брата Евгения Семеновича и папы Наташи Евгения Львовича. С этим вопросом обратилась к своему папе. И он ответил в шутливой форме: - Называй Шварца “Дядя Женя номер два”. - Впрочем, его рекомендация не прижилась в связи со смертью моего кровного дяди. Детское и подростковое обращение отпало само собой. Во всяком случае, к восемнадцати годам сменила “дядю” на имя и отчество Шварца.
В фойе театра Комедии на Невском, где шли спектакли по его пьесам, длительное время висел портрет, написанный руководителем театра Николаем Акимовым. Как правило, он притягивал зрителей. Мне запомнился такой случай. В день показа спектакля “Тень” пожилая зрительница остановилась перед портретом автора пьесы. Сказанное ею не нуждается в комментарии: - Сам ушел преждевременно, но оставил две тени - плохую и хорошую. Которая на сцене - плохая, принадлежащая ему - хорошая. Больше не будет автора с двумя тенями - светлой и темной. Потом она склонила голову перед портретом Шварца и поклонилась ему. В сущности, та зрительница повторила некогда сказанное знаменитым кукольником Сергеем Образцовым: - Трудно подобрать Шварцу параллель.
В день премьеры “Снежной королевы” в ленинградском Новом ТЮЗе дядя Женя взял Наташу и меня в театр. Он отвел нас в зрительный зал и усадил в центре. До похода на спектакль мы дома вовсю распевали куплет из пьесы с непонятными словами:
Снип - снап - снурре,
Пурре - базелюрре.
Помню наше волнение в темном зале, когда по сцене, тоже в темноте, двигались персонажи со свечами. В те минуты мы с Наташей прижимались друг к другу… И еще озадачила фраза Атаманши про детей: если их балуют, то из них вырастают настоящие разбойницы. Видимо, мы догадывались, что нас балуют, поэтому стать разбойницами нам не хотелось.
В начале 80-х годов Крыжановские познакомили меня с однофамильцем Евгения Львовича - талантливым режиссером Львом Шварцем. Он руководил небольшим народным театром “Четыре окошка”, где поставил пьесу-сказку “Дракон”. Надо сказать, что игра любителей отличалась профессионализмом, и в этом качестве даже превосходила исполнение актеров. Словом, я зачастила в тот любительский театр. Отправляясь в очередной раз в забитый до отказа зал, шутила: - Иду на встречу с двумя Шварцами и одним Драконом. (В подобном крохотном зале шестьдесят лет назад в Ростове выходили на сцену юная Гаянэ Холодова и двоюродные братья Евгений и Антон Шварц.)
После спектакля Лев Шварц обычно устраивал обмен впечатлениями. В тесном кругу - у самовара - зрители по очереди высказывались. Когда настал мой черед, сами по себе появились рифмы.
Из ваших “Четырех окон”
прекрасно смотрится “Дракон”
и, думается, Шварц Евгений -
гонитель зла и преступлений -
сказал бы добрые слова
о режиссуре Шварца Льва.
Стоило мне произнести последние слова, как вошел какой-то человек и сказал: “Сегодня скончалась Гаянэ Николаевна Холодова”. Присутствующие за столом молча встали.
Через двадцать восемь лет после кончины Евгения Львовича состоялся вечер памяти о нем. В любимом им Доме писателей было немало молодежи. Наташа говорила об отце-человеке и мастере, жизнь которого была освещена юным поколением. В сущности, она затронула тему преемственности поколений, когда подчас трудно разобраться с личностью и ее восприятием потомками. Она говорила о связи Шварца с Андерсеном и Сервантесом как продолжателе посеянного ими добра. Сидящая в зале молодежь не видела никого из мастеров, но ценила созданное каждым. Ушла их эпоха, а они остаются современниками. И устами Шварца продолжают говорить “да” добру и “нет” злу.
У меня сохранился пригласительный билет на тот вечер памяти.
Евгений Львович, как и его первая жена Гаянэ Николаевна Холодова, по природе был настроен на детство. Того и другого волновали судьбы детей. В двадцатых годах они подбирали на улицах бездомных малышей и отводили в приемники. Позднее к этому процессу была подключена маленькая Наташа. Не случайно в текстах Шварца много детских образов.
Детство рано вошло в его подсознание. Позднее оно проявилось в его поступках и творчестве. Таким отношением к юному поколению он заразился, когда мальчиком читал про Гавроша и надеялся, что он не погибнет. Перечитывая книгу Виктора Гюго, пропускал страницы убийства Гавроша.
По сути, тема “Шварц и дети” - безбрежна. По объему и звучанию она несопоставима, например, с темой “Ленин и дети”, в свое время имевшей политическое звучание. Ее популяризатором стал большевик В.Бонч -Бруевич. Если его задача состояла в возвеличивании вождя за счет детской темы, то жизнь и творчество Шварца были пропитаны детьми. Не на пустом месте он вошел в историю как сказочник.
Ребенок с его выражением лица, движениями, мыслями, словами находился в центре внимания Евгения Львовича в жизни и творчестве. А потому нанесение ему вреда он рассматривал как нарушение правил человеческого поведения.
Дети постоянно крутились рядом с ним. Это были мы - подруги Наташи, дворовые ребята, школьники, юные читатели библиотек. Дни рождения дочери и домашние “елки” не проходили без участия дяди Жени. И всякий раз такие праздники сопровождались рассказанной им сказкой. Позднее Наташа мне говорила, что отец многое черпал из наших детских разговоров и вопросов, то есть на нас учился писать.
В младшем возрасте мы поочередно сидели у него на коленях. Характерный факт: в это время наша подруга Наташа Бабочкина, дочь экранного Чапаева, захотела быть его дочкой. Летом Бабочкины были в Разливе нашими соседями. Две Наташи и Таня в моем лице дружили со времен игры в песочнице. В передаче Шварца желание маленькой Бабочкиной выглядело забавно. - Когда ее спросили однажды: ”Разве может быть у девочки два папы?”, то ответила она: “Ведь есть папы, у которых две девочки. Почему же не может быть девочки, у которой два папы?”
Трагикомическая история связана с подарком Наташе к ее восемнадцатилетию. Мне очень хотелось подарить ей духи. Своих духов в ту пору у нас не было, поэтому иногда втихую заимствовали их у наших родительниц. Тем же способом я накопила какую-то сумму. Но в парфюмерном магазине выяснилось, что на покупку духов она не тянет. И тогда вынуждена была купить одеколон “Эллада”.
Когда в день своего рождения Наташа пришла к нам на Невский, я торжественно протянула ей флакон. Она сделала неловкое встречное движение, “Эллада” рухнула на паркет и вдребезги разбилась. На полу ароматная жидкость тотчас вступила в реакцию с мастикой. Но по нашим представлениям одеколон не должен был пропасть. И тогда мы сдернули с себя одежду и начали спасать “Элладу”. А потом обтирали свои тела ядовитой смесью одеколона и мастики. При этом радостно плясали.
Едкий запах в квартире и наша одежда долго напоминали о случившемся. В этой связи Евгений Львович иронично поинтересовался: - Кто более ароматен - Танюха или Натуся? Тетя Ганя, напротив, корила нас за безответственность. Ее осуждение носило характер вопрошающего прогноза: - И кто тебя, Наталья, замуж возьмет?!
Она ошиблась: спустя полгода Наташа вышла замуж за биолога Олега Крыжановского.
Я помню себя с раннего возраста. Когда впоследствии слышала разговоры родителей и бабушки о прошлом, делала свое добавление. И они удивлялись: - Не может быть! Как ты это запомнила! Ведь тогда была совсем маленькой!
Определить время пробуждения моей памяти помог Шварц. Судя по его воспоминаниям и моим крохотным зарубкам в голове, мне было два года. Спустя двадцать лет в своем дневнике он сделал подробную запись о том времени. В частности, писал о существовавшей несколько лет дачной коммуне в Разливе. - Низ снимали Белогорские, артист, его мать, его дочка Танечка, чуть младше Наташи и его жена артистка Брегман. Далее Евгений Львович вновь упоминает меня в качестве “двухлетней”: - Танечка, внучка, в то лето еще не разговаривала почти, беленькая, розовая, светлоглазая, не то все думающая о своем, не то дремлющая.
(Читая эти строки спустя десятилетия, невольно соотношу их с собой сегодняшней. И тогда невольно приходит в голову грустная мысль поэта Владислава Ходасевича о разрушительной силе возраста:
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея.)
Шварц подробно и образно передал процесс моего насильственного кормления на даче в Разливе, закрепившегося в памяти семьи, соседей, знакомых. (Хотя я уже упоминала эту трагикомическую сцену в рассказе “На балконе”, вновь напомню о ней в передаче Евгения Львовича.)
- Когда Наташа просыпалась, обе девочки усаживались на стеклянной маленькой террасе завтракать, и Белогорская бабушка кричала властно: “Ешь! Глотай! Опять она держит кусок за щекой!” У Наташи была особая повадка - слушая, она словно забывала все вокруг, смотрела прямо в лицо и ела... И вот под мои рассказы, под властные окрики бабушки Белогорской: “Не держи за щекой!” - к чему Танечка относилась вполне хладнокровно, мечтательно глядя в окно, завтрак подходил к концу.
Удивительным образом слабый луч происходившего на террасе в Разливе сохранился в моей памяти. За окном зелень, рядом шумно, мелькают какие-то лица и… ложка. Меня тянет прочь от нее - туда, где маячит что-то зеленое, воздушное и нет ни людей, ни противной ложки.
Пожалуй, это все. Вот мой благодарственный ответ дяде Жене на его дневниковую запись о моем голодном двухлетии.
По дачной традиции в Разливе имелся гамак - самый востребованный предмет дачной коммуны. Наше взросление совпало с громкими читками в нем. Когда дети выясняли отношения, кому сидеть в гамаке рядом с чтецом, между двумя Наташами - Шварц и Бабочкиной - случались потасовки. Впрочем, они дрались и по другим поводам, а дядя Женя их разнимал.
Чтецов в гамаке попеременно было трое: мой папа, дядя Женя и дядя Туся (режиссер Ефим Альтус), второй муж Гаянэ Холодовой. Каждый из них обладал собственной манерой передачи текста: папа четко произносил слова; речь дяди Туси напоминала быстрый бег; произносимое Шварцем носило неторопливый, уютный характер, тем самым обладало некой терапевтической магией. Но из прочитанного в гамаке мне запомнилась всего одна книга - “Маленький оборвыш” Д.Гринвуда. Похоже, только дядя Женя читал ее нам. Помню свои переживания, заставлявшие трепетать неоперившуюся душу. По этому поводу бабушка успокаивала меня: “Не бойся. Это же бумажное”. (Спустя много лет я узнала, что в детстве Шварца тоже одолевали аналогичные переживания за книжных героев.)
Вспоминая детство Наташи дачного периода, он записал в дневнике: “Сложность душевной жизни детей непостижима… Уж очень близки ощущения сложнейшие и простейшие”.
Судя по воспоминаниям Шварца о дачной коммуне с поведением детей, прогулками, разговорами, он хорошо запомнил то время. - В Разливе в те годы бывал я с душой, открытой всем впечатлениям, а потому некоторые рассказы Белогорской бабушки запомнились, как пережитые. Бабушку мою - отличную рассказчицу - он назвал “степенной вдовой петербургского адвоката”. Например, подробно вспоминал беседы с ней о начале века, когда с тремя сыновьями-подростками она жила на даче в Финляндии.
У Шварца постоянно дрожали руки, то есть был тремор. Он плохо справлялся с книгой, чашкой, пером… По этой причине свои тексты писал крупными буквами и прыгающим почерком. Пользовался он большими записными книжками, в старые времена именуемыми “амбарными”. По причине дрожания рук иногда держал их за спиной и в карманах. Когда однажды врач обратил внимание на необычное их поведение, Евгений Львович ответил, что знает про свою “особенность”.
Этими плохо управляемыми руками он написал все свои тексты, во время войны на крыше дома, так называемой Писательской надстройки, гасил зажигалки, после войны в Комарово управлял велосипедом. Гуляя с нами - детьми, подругами Наташи, старался крепко держать нас за руки - чтобы не выбежали на мостовую.
Относительно дрожания его рук существовало много домыслов. Ему приписывали рассеянный склероз, болезнь Паркинсона, энцефалит. Все это мифология. Дело в том, что в ранней молодости, пришедшейся на годы Гражданской войны и революции, он был контужен. О лечении тогда не могло быть и речи. Потом Женя Шварц приспособился к своей особенности и прожил с ней всю жизнь. Он сам и близкие люди принимали дрожание его рук как данность.
Евгений Львович ушел из семьи, когда Наташе было полгода. Но фактически находился рядом с ней. Можно сказать, шел с ней по жизни рука об руку. Это значит, что регулярно бывал в семье Гаянэ Николаевны и ее мужа режиссера Ефима Альтуса, снимал дачу для девочки, а сам располагался поблизости, отвел ее в первый класс и провожал в первый день занятий в Университет. Когда Наташа вышла замуж и уехала в Москву, планировал переехать в столицу, хотя не очень ее любил. Впрочем, переезд не состоялся, так как Крыжановские вскоре вернулись в Ленинград.
Об отношении к единственной дочери говорят его письма к ней, впоследствии опубликованные Наташей. В конце жизни он сформулировал свою привязанность к ней. - В перепутанной моей душе одним из яснейших и несомненных чувств была моя любовь к Наташе.
В детские годы я думала, что такое поведение дяди Жени присуще всем семьям, то есть все разведенные мужья так относятся к живущим с мамами детям. Позднее меня ожидало разочарование. И тогда поняла: Шварц в роли отца - явление редкое.
В Ленинграде Евгений Львович сменил несколько квартир. Дольше всего он прожил в Писательской надстройке. Оттуда он и Екатерина Ивановна, опухшие от голода, были отправлены из блокадного Ленинграда в эвакуацию в Киров. Поскольку все его ленинградские дневниковые записи погибли, он начал работать над ними заново.
Название Писательская Надстройка не случайно закрепилось за домом на Мойке. Дело в том, что в верхней его части располагались квартиры писателей. Соседями Шварца были Михаил Зощенко, писатель Козаков и его сын Михаил - будущий актер, Юрий Герман, Николай Заболоцкий, Вениамин Каверин... А посещавших Надстройку творческих людях трудно перечислить.
Будучи “девицами на выданье” (так в пору юности называла нас с Наташей тетя Ганя), мы любили гулять по Невскому. В то время Невский проспект с кинотеатрами и мороженым, продававшимся на углах в любое время года, был главным местом развлечений молодежи. Но мы с Наташей развлекались исключительно глазами. Глядя на витрины, мечтали о таких недосягаемых вещах, как туфельки на каблучках, нарядные кофточки, сумочки с пряжками… Конечно, Евгений Львович делал подарки дочери, но в разумных пределах, ибо не был Ротшильдом. О моей маме и говорить не приходилось. Поэтому в лучшем случае мы довольствовались одним мороженым на двоих, которое по очереди употребляли в садике на глазах у памятника Екатерине II.
Наглядевшись на красивые вещи и проголодавшись, мы шли к нам на Невский или в Писательскую Надстройку, где какое-то время Наташа жила с отцом и Екатериной Ивановной.
Можно сказать, что главным творческим событием Шварца стала пьеса-сказка “Дракон”. Однако ее путь на сцену был долгим и трудным. Автор начал писать ее еще в конце 30-х годов в качестве символического осуждения фашизма, а закончил в годы войны. Но бюрократическая “телега” забуксовала. Несмотря на то, что в пьесе речь шла о фашизме, “шишки” от искусства учуяли в ней второе дно - намек на Сталина и его приспешников. У Шварца, по выражению Ильи Эренбурга, “начались долгие и унылые неприятности”.
Кроме того, у представителей власти, строго следящей за литературой и искусством, было основание считать “Дракона” опасным, так как пьеса-сказка перекликалась с драмой Александра Пушкина “Борис Годунов”, особенно с заключительной фразой “Народ безмолвствует”.
Лишь в 1962 году, уже после кончины автора, Ленинградский театр Комедии поставил “Дракона”. С этого момента началось его путешествие по театрам Советского Союза, Германской Демократической Республики, Польши, Чехословакии…
В один из моих приездов из Америки в Питер в квартире Маши Крыжановской (она называет ее родительской) заметила рабочее кресло. Я сразу его узнала, так как давным-давно видела в квартире Евгения Львовича в Писательской Надстройке. Кресло дополнял висящий на стене его портрет, написанный в годы войны в Кирове Евгением Чарушиным, автором и иллюстратором многочисленных книг для детей.
Когда я села в кресло Шварца, то на короткое время потеряла ощущение времени. Со мной произошло примерно то, что с поэтом Владимиром Солоухиным, присевшим в кресло Ивана Грозного в его опочивальне. Разумеется, при том, что владельцев кресел нельзя сравнивать.
Для ясности привожу два отрывка из стихотворения Солоухина “Кресло”.
И я тогда, как все поэты
мгновенно безрассудно смел,
по хулиганству в кресло это,
как бы играючи, присел.
----------------
И молния веков, блистая,
меня презрительно прожгла.
Я сразу умер и очнулся
в опочивальне этой, там,
как словно сдуру прикоснулся
к высоковольтным проводам.
Окончание следует
Добавить комментарий