Официальные службы потребовали, чтобы работники нашей компании по уходу за людьми, в уходе нуждающимися, прошли курс повышения квалификации. Я была в полном ужасе, но оказалось ничего страшного, даже, как ни смешно, получила удовольствие. Кроме того, поскольку в нашей группе почти никто не понимал на государственном языке страны, а одна из лекторов оказалась сугубо ивритоязычная, я вызвалась на синхронный перевод. Конечно, были слова на иврите, которых я не знала, но ловкость, с которой я после тридцатилетнего перерыва барабанила, привела в восторг не только слушателей, но и меня саму. Все-таки переводчиком быть приятнее, чем ухаживать за больным, хотя ухаживать гораздо-гораздо благороднее и по нашей жизни востребованнее.
Но я не о том.
Когда я вошла на первое занятие, я сразу уловила глазом пару поинтеллигентнее, и они явно меня усмотрели, предложили сесть в их ряд. Саша и Белла Аграновские, недалеко от меня живут. Потом сообразила (с ними не стала выяснять), что он родственник журналистов Толи и Вали Аграновских. Вот теснота мира!
А глянув в компьютере в сеть, увидела видео интервью с вдовой Анатолия, Галиной Федоровной Аграновской. По-моему, очень интересно. Интервьюер - Ирина Щербакова, это тоже о тесноте мира, только что можно было видеть ее в Осло на вручении Нобелевской мира Мемориалу (совместно с двумя другими правозащитными организациями) - Ира не на сцене, но все равно хорошо видно. Я пристально рассматривала, как Ира одета (прекрасный черный костюм), вспоминая Ирины замечательные мемуары о Н.Я. Мандельштам, которая, зная об Ирином пристрастии к тряпкам, подарила ей как-то красный костюмчик из “Березки”. Честно говоря, у меня был такой же, но синий (не от Надежды Яковлевны), однако кто это сейчас помнит. Мы с Ирой учились на одном курсе (она тогда была Шиндель) - это я не для того, чтобы к звездам примазаться, а к “тесноте”. Кроме того, Ирина мама когда-то меня восьмилетнюю в Черном море плавать учила. Ирины родители, по-моему, дружили тогда с Толей и Галей.
А первая жена Вали, Лера, жила в другом корпусе нашего дома, и я к ней постоянно забегала, потому что она давала нам с мамой подработку - отвечать на письма читателей в журнале “Юный техник”, где она служила, надо было эти письма - чьи-то рассказики - забирать, а потом возвращать вместе с ответом. Страшно подумать, что это все хранилось в архиве журнала, и во всех журналах так было - порядок. Мама отвечала на письма легко и по-доброму, а я пыжилась, старалась проанализировать и пояснить, почему рассказ не удался. Лера жила с их с Валей дочкой Леной, которую мне постоянно ставили в пример, потому что умная Лена уже тогда - не могу сообразить, какой был год, - понимала, что “надо ехать” и предпринимала реальные шаги, а мне было хорошо дома. Теперь прочла в заметочке у Саши, ныне ставшего моим однокурсником, что Лена живет в Иерусалиме - ну надо же, я ведь тоже!
На самом деле интересно только про Галину Федоровну. Я ее очень четко помню. Ноябрьские праздники 1966 года. Малеевка. Еще незнакомый мне Галич идет в компании красивых (в интервью Галина Федоровна спрашивает Иру: ты помнишь, какие роскошные у меня были волосы?), элегантных, уверенных в себе (Галич и сам еще был полностью такой), очень советских людей. И Галич был еще облелеянный советской властью драматург, и Анатолий Аграновский - по-моему, так и остался, не просто обласканный, а просто тамошний - советский. В сети родственники Аграновских все время повторяют, что Аграновский был «советский журналист номер один», и это прилагательное “советский” им не мешает. А еще кто-то договорился до того, что каждый очерк Аграновского подрывал устои. Я помню, что Анатолий Аграновский был очень известный, «лучший журналист страны», но чтобы от его статей трещал государственный фундамент, - не помню. Он очень приятно пел. Под гитару. Удивительно, какую важную роль занимало в нашей жизни пение. Он сочинял музыку на хорошие несоветские стихи, но стихи не антисоветские. Он не был диссидентом. По-моему, он бросил петь, когда пение Галича приобрело популярность, но в этом я не уверена. Я только твердо знаю, что после исключения Галича из творческих союзов - да и раньше, когда стало ясно, что к исключению дело идет и вообще черте к чему, - я Аграновских больше никогда не видела. В книге Михаила Аронова “Александр Галич. Полная биография” рассказывается о том, как Аграновские пришли прощаться с уезжающим Галичем 18 июня 1974 года. Это полная ерунда - не знаю, Галина Федоровна придумала или с чужих слов Аронов написал, но клянусь, что ерунда. Хотя бы потому, что рассказывается, что дверь им открыла О.В. Ивинская, а Ивинскую к тому моменту уже с большим трудом, но из дома Галичей выселили. В самом начале 1972 года она к ним вселилась, а через несколько месяцев Александра Аркадьевича поместили в кардиологическую больницу, Ангелину Николаевну на лечение от алкогольной зависимости, и брату Галича удалось избавить их от Ольги Всеволодовны, роль которой отнюдь не была столь романтичной, как можно подумать. Но и помимо этого - и это важно - как можно представить себе, что ведущий журналист “Известий” (даже если он не был “первым” - какая разница) перед командировкой (как сообщается в книге) приходит в дом “опального поэта”, открыто прослушивающийся и просматривающийся КГБ?! В том-то и дело, что боялись люди, и было чего бояться. Наверное, не посадили бы - никого из тех, кто приходил, не посадили, но приходили в основном те, кому было нечего терять. В газете, органе ЦИК СССР вряд ли работать оставили бы. Не надо от меня отмахиваться, эти уточнения очень важны, это ведь не о том, что у Иры был костюмчик красненький, а у меня синенький, это ведь картина истории: если бы такая свобода была, что с Галичем перед его отъездом не боялись бы прощаться, так вообще непонятно, почему же его уехать заставили. Действительно дружили Галичи с Аграновскими, и ему нравились их мальчики - Алеша и Антон, но это было раньше, когда можно было. Галич изменился, а государственная машина осталась, и многие остались в ней.
Понятно, что Галина Федоровна не вызывала у меня теплых чувств - ни в конце 1960-х, ни при чтении Аронова. Просто так, от нечего делать, я взялась слушать ее интервью. А оно потрясающее. Она прекрасно рассказывает - талантливо, но главное сама история. Все они русские, папа из крестьян (стал писателем), мама из дворян (учительница). Ну, что папу в 1937 посадили - это нам что, мы привыкшие. Маму выгоняют с работы, есть нечего, девочку травят в школе - дочь врага народа, - всё известно. Папу выпустили, потому что посадили Ежова и была как бы “пересменка”, Началась война – мы знаем, что, кто в то время жил, тот и голодал (ну, кроме некоторых - мы не о них). Немцы приходят в их город - Дятьково Брянской области, отец их из Москвы туда затащил, материал на роман собирал. Ставший полицаем бывший милиционер (осуждать не будем, может, он на партизан работал) благодарен Галиной матери - она, учительница, тянула его сына-балбеса. Он подменивает списки: определяет их не на расстрел, а на угон в Германию. Товарные вагоны, остановки только, чтобы трупы умерших выбросить, мать в растерянности даже кружки с собой не взяла, конвоир наливает их порцию воды в Галину панамку. Приезжают во Франкфурт-на-Майне, Галю тут же разлучают с родителями. Она долго-долго ничего о них не знает. Работает на кожевенном заводе, черной служанкой у хозяина этого завода - его дочка не упускает возможности крикнуть “russisches Schwein”, потом на военном заводе и т.д. и т.д. Наконец война закончилась, все живы, она с родителями, сами понимаете, как было вернуться, но повезло, не расстреляли, не посадили. Доскажу уж, что Федор Гладков, тогдашний ректор Литинститута, помог, зачислил временно на работу секретаршей – на временную работу не надо было заполнять анкету, а сидя там, она и прошла «свои университеты».
Три с половиной часа слушала, одновременно думала, как я несправедлива, никакого во мне благородства души. Я считала Аграновскую такой чужой и чуждой, а она из наших, из тех, кто пострадал, она всё понимает, как мы, хоть и была когда-то очень-очень красивая – не такая, как Ангелина Николаевна Галич, но в своем роде.
А в конце Ира Щербакова попыталась ввести тему Холокоста. Не вышло. Галина Федоровна считает, что евреи просто народ маленький, поэтому столько разговоров – то же самое, как армянская резня. Вырезали не так уж многих, а их всего было мало, поэтому получается, что процентов тридцать народа. На самом деле во время войны всех могли расстрелять, никто и не смотрел, еврей ли ты. Она, кстати, сама упоминала, что к разным народам относились по-разному: конечно, чем народ западнее, тем лучше, например, полякам разрешали не только переписываться с родственниками, но даже видеться с ними, а русским нет. Но тут вдруг оказалось у нее, что все были равны.
Ира своё: “А с Толей [Толя-то еврей, если кто не понял] Вы чувствовали…”. Она не поддалась. Она считает, что еврейская тема - это просто понятие. Так можно сказать “детская тема” (о том, что ее ребенком угнали в Германию) или “женская тема” (о том, кто потом родить не мог). «Все пострадали».
Наверное, она мне всё-таки чужая и чуждая, хотя, конечно, и жаль ее безумно, и уважение к ней есть, прямо почтение. Но я уж очень в еврейскую тему верю. Выделяю из этой общей национально-тематической тесноты.
Добавить комментарий