В этом году говорят о войне
На стадионе и наедине,
Шёпотом, в крик, в микрофон и во сне —
Только о ней, о проклятой,
Стали бесцветными фраза и слог,
Словно мы платим нездешний налог,
Словно бы свой прочитал некролог,
Только с открытою датой.
В этом году говорят о войне.
Цой нарисован на серой стене,
Может быть, жив он , а мы — не вполне?
Просто не чувствуем боли.
Вьётся петлёй ариаднова нить,
Нас, поистративших совесть и прыть,
Тренер небесный надумал сменить,
Словно хавбека в футболе.
В этом году говорят о войне,
Было и прежде, а нынче — втройне,
Ходишь— и след сапога на спине
Видишь почти у любого.
Впрочем, сапог — это даже не то:
Кажется, нет никого под пальто...
Смыслы просты, как в стихах у Барто
Или у С. Михалкова.
В этом году говорят о войне,
Эта война прорастает во мне;
Снытью по склону, плющом по стене,
Колотым зубом драконьим,
Так принимай же нас, век-зубодёр!
Хоть и беззубы, а выйдем в дозор,
И приведём наше счастье на двор,
Если, конечно, догоним.
ЛЬВИНЫЙ МОСТИК
Кто бы тут рассказал о любви нам?!
...Над рекой цвета старых кальсон
Как-то утром на мостике Львином
Лев Абрамыч стоял Кацнельсон.
Был в науке светилом он видным,
И светил, и сиял за версту,
Ярче только Лев Маркович Фридман —
Тот, что рядом стоял на мосту.
Заскрипел разговор понемногу,
Вперевалочку где-то возник,
Словно с правой на левую ногу,
С маме-лошен на русский язык.
"Лёва, помнишь...Наталья Петровна..."
"Та кассирша в кафешке с угла?!"
"Так ты помнишь её?" - "Безусловно!
Почему ты спросил?" - " Умерла".
"Да, бывает... А Яша Лапидус?
Кавээнщик, пиранья пера,
Тонкий, словно индийский папирус..."
"Тоже умер?!" - "Буквально вчера!"
И, сердечным ведомые ритмом,
Сберегая крупицы тепла,
Замолчали Лев Маркович Фридман
С Кацнельсоном, который Л.А.
Небо, за неимением снега,
Сверху сыпало белым дождём...
Первый молвил: "Пойдёмте, коллега?"
И коллега ответил:"Пойдём.
Не впервой нам. Всегда искони мы
Так идём, не касаясь земли!"
И пошли они, ветром гонимы,
И до Ерусалима дошли.
И никто не пошёл вслед за ними,
Не хватился никто на Руси.
В славном городе Ерусалиме
Эти двое поймали такси.
Солнце жарило мчащийся "Убер"
И свисало, как будто хурма...
Про кого говорили, что умер —
Были живы. И даже весьма.
Сей закон адвокатам неведом,
Но записан в скрижалях иных:
Просто если ты стал людоедом,
Для кого-то пропал из живых.
Надо взваливать это на плечи,
Уходить от кромешного зла,
А иначе зачем, человече,
Жизнь твоя разбитная прошла?!
Как дела? отвечай: всё в порядке,
И гляди сквозь чернильный февраль,
Как отчизна в кровавом припадке
Бьёт последний наследный хрусталь.
И пускай в голове отголоски
Проплывут, как в тумане — гудки:
Львиный мостик, Таганки подмостки,
Литераторские мостки.
Две фигуры в пространстве повинном
Повторяют: на Львином, на льви...
Кто бы тут рассказал о любви нам?!
Очень нужно о ней. О любви.
ГОЛОВА
Правитель спит в зародышевой позе,
На шёлковой свернувшись простыне,
И точно так в цепном анабиозе
Спят рядовые на его войне.
Плывёт в окно щербатое светило,
Тая в тени границы естества,
И кажется, что так оно и было:
Что тела нет, а только голова.
Лежит она и произносит фразы
В полночной наплывающей тоске,
Бессмысленные смертные приказы
На только ей понятном языке.
И голова беснуется, ярится,
И ночь клубится возле головы,
"И страхом перекошенные лица
Ночных существ взирают из травы".
Но тень отходит плавно, как Медея,
Становятся видны издалека
Куриная морщинистая шея
И острые коленки слабака.
Он сам себе отныне предначертан.
Расколотая чаша на полу.
И ночь, как равнодушный виночерпий,
Проходит мимо. К новому столу.
Добавить комментарий