Ка

Ка следовал за мной с рождения и долгое время свое присутствие держал в тайне. Он был абсолютно неприхотлив, никогда не спал и питался осыпавшейся со стен ленинградских домов кирпичной крошкой. Выглядел Ка как мой брат-близнец — среднего роста, худощавый, с коротко остриженными жесткими черными волосами, осунувшимся серым лицом и блуждающим взглядом. Единственное, чем мы различались, — осязаемостью. Ка — бесплотный дух. Ка — жизненная сила. Видеть Ка мог только я.

— Привет, Ка! — поздоровался я со своим отражением в зеркале ванной. Ка подмигнул в ответ. Я засунул в рот зубную щетку и включил кран с теплой водой. Утро, одиннадцатое августа, четверг. На сегодня договорился встретиться с Антоном Ивановичем. Хотел прочитать ему свое новое стихотворение и расспросить о здоровье. Антон Иванович перед выходом на пенсию четверть века проработал в издательстве и знал толк в поэзии. Он и сам немножко писал, но всегда в стол, публиковаться не хотел. Прошлым летом, латая на даче крышу сарая, упал с лестницы и сломал обе ноги. С тех пор Антон Иванович почти не выходил из дома, передвигался с тросточкой, а дачу продал.

— Проходи, Сережа, проходи. Не стой в дверях, — пригласила меня в квартиру Антонина Ивановна, жена Антона Ивановича. Они жили в крошечной двухкомнатной квартире, в хрущевке на окраине. Окна первого этажа глядели на опоры автомобильной развязки, на разбегающиеся в стороны бетонные артерии, на забор и на бесконечный строительный мусор. Антона Ивановича этот вид сильно угнетал, поэтому большую часть времени окна закрывали плотные шторы. Свет в квартире горел даже днем. Расход электроэнергии, как любила повторять Антонина Ивановна, был «чудовищным».

— Сережа, проходи на кухню. Посиди, покури, если хочешь. Антон Иванович сейчас подойдет, он растирает ноги мазью. Чувствуешь запах? Это мазь так пахнет. Мы уже привыкли. А ты покури. Я приоткрою форточку. По мне, так табачный дым приятнее пахнет. 

Я сел на табурет, закурил и от нечего делать начал считать разбросанные по столу хлебные крошки: «Одна, вторая, третья… одиннадцать, двенадцать». Нависнув над электрической плиткой, Ка изучал строение прибора, задумчиво потирая подбородок.

— Ноги болят, ничего не помогает! Сережа, привет! Ну, принес стих свой? Хочешь, выпьем настойки? — хрипел Антон Иванович. — Да бросай ты курево. От него вред один. Для сосудов вред. Нет ничего в куреве этом, пустое дело. Антонина Ивановна подтвердит: брат ее двоюродный от рака легкого в 40 лет умер. Жить да жить еще.

Под тяжелым осуждающим взглядом Антона Ивановича я затушил окурок и сказал, что уже почти не курю. Просто настроение сейчас такое.

— Лирическое? — уточнил Антон Иванович.

— Лирическое, — подтвердил я.

— Это потому что ты стихи принес. Читай. А настойку пить лучше не будем. Пусть голова остается ясной. Ну, Сережа, читай!

Я прочитал. Это был шестистопный ямб. Антон Иванович слушал, прищурив глаза, и что-то шептал. Возможно, эхом повторял за мной последние слова строк. Так он делал только в тех случаях, когда произведение ему действительно нравилось. Препарировал кончиком языка.

— Да, это очень хорошо. Очень хорошо. Это написано талантливо, — подытожил Антон Иванович. — БРАВО! — громко и отрывисто выкрикнул он в форточку. Браво, и точка. Бескомпромиссное БРАВО.

Я спросил, как зарастают переломы и как он чувствует себя в целом.

— Болят ноги, часто болят. Иногда так сильно, что лезу на стену. Но что такое сломанные ноги, Сережа? Ничто по сравнению с превращением человека в карандаш. Да, Сережа, я — карандаш. Меня положили в темный и тесный пенал с Антониной Ивановной, и я изо всех сил стараюсь раздвинуть стенки. Мне не хватает пространства, понимаешь? Его границы слишком узки, они создают чудовищное давление. Чудовищное! Нужно как-то выйти за них. Но я уже старик.

Под конец встречи Антон Иванович не без гордости рассказал, что сейчас тоже пишет. Он работает над грандиозной поэмой о столкновении галактик и надеется, что после его смерти кто-нибудь, да и опубликует ее. А еще позавчера закончил стихотворение о дачной жизни, о крыше сарая и своем падении, и о двух добротных парниках, которые больше не порадуют его с Антониной Ивановной свежими огурчиками.

— Так что жизнь продолжается, Сережа. Продолжается, несмотря на пугающую тесноту пространства и ворчание Антонины Ивановны.

По пути к дому в трамвае я заметил, что Ка стал немного ярче. Он по-прежнему выглядел больным, но его щеки больше не вваливались. И лицо не было бледным, как у покойника. Неужели на него так подействовала встреча с Антоном Ивановичем?

Подошел кондуктор проверить билет. Крепкий мужчина лет шестидесяти. По виду — бывший военный. Я показал талончик. Кондуктор посмотрел на талончик, затем подозрительно — на меня.

— А вот скажите, если завтра — война, вы Родину защищать пойдете? — ни с того ни с сего спросил он.

— Если призовут, — пойду, — ответил я первое, что пришло на ум.

— Если призовут, все пойдут. Я не про то. По велению сердца пойдете? Без принуждений, допустим?

— Скорее всего, нет. Я не умею воевать, я — поэт.

— Поэт — значит, интеллигент? Так, получается?

— Получается, так.

— Ясно.

Он замолчал, но все не уходил. Я подумал, что кондуктор при помощи этих странных вопросов хочет уличить меня в каком-то преступлении. Мы вели интеллектуальную игру по типу шахмат. Наконец крепыш сделал решающий ход:

— А вы когда-нибудь за решеткой сидели?

— Нет, к счастью, не приходилось.

— Любой, кто считает себя российским интеллигентом, должен отсидеть за решеткой не менее пятнадцати суток. Иначе никакой он не интеллигент. Вот и вы не интеллигент, потому что не сидели. И не мужик, раз воевать не готовы.

Вот так. Шах и мат. Хорошо, что пора выходить.

Во дворе моего дома на стене круглосуточного магазина кто-то написал черной краской из баллончика: «Миру мир». Еще сегодня утром надписи не было. Аладдин, хозяин магазина, сильно расстроится, когда её увидит. Он всегда принимает все близко к сердцу. Я еще раз взглянул со скепсисом на грязную серую стену и уже собрался идти домой, как вдруг дверь магазина распахнулась от сильного удара и на улицу вывалился Сашка Мельник, известный дворовый горлопан.

— Серега! Серега! Храни тебя Боже! — он шел в мою сторону нетвердой походкой, с влажными от слез глазами. Мельник был пьян. — Серега, я сейчас скажу такую ерунду, но ты не смейся. Я Аладдину сказал. Он посмеялся, а потом прогнал меня. Сволочь лысая! Гадина! Басмач!

Я попросил его успокоиться и спросил, что случилось.

— Я не могу найти дорогу домой.

— Как не можешь? Мы же живем с тобой в этом дворе в соседних домах.

— А какой из них — мой? Посмотри вокруг, здесь же все одинаковое. Все дома одинаковые: пяти- и девятиэтажные, с приклеенными квадратиками. Кусты одинаковые, оградки эти повсюду, будто на кладбище. Как здесь не заблудиться? Как не пропасть?

— Но ведь у домов есть номера. Твой — четыреста восемьдесят пятый, — воззвал я к рассудку Сашки Мельника.

— А где номера эти указаны?

— Как где? Обычно на фасадах висят.

— Где на фасадах? Ты мне покажи хоть один такой.

Я закрутил головой. Номеров нет. Мы обошли вокруг двух-трех домов во дворе. Пусто. Ничего не понятно. Все таблички с номерами действительно исчезли.

— А ты уверен, Серега, что эти номера вообще существовали? Вот я — не уверен.

— Могу поклясться, что видел собственными глазами. Жестяные таблички, черные цифры на белом фоне. Возможно, сняли, чтобы заменить, — предположил я.

— Пожалуйста, отведи меня домой, друг. Меня Оксанка ждет. Я полдня кругами хожу. Устал. Вышел утром за сигаретами и заблудился.

Я довел Сашку до подъезда.

— Вот он, значит. Мой дом. Только нужно поставить метку, чтобы опять не потерять, — из оттопыренного кармана спортивных штанов Сашка достал маленький баллончик с краской. — Какой, говоришь, там номер? Четыреста восемнадцатый?

— Постой, так это ты на стене магазина Аладдина оставил надпись?

— Я.

— Зачем?

— Как зачем? Чтобы тоже не потерять. Я туда за водкой хожу.

Расставшись с Мельником, я поднялся на девятый этаж и зашел в свою квартиру. Очень душно. Открыл настежь окно на кухне. Поставил чайник. Ка присел с журналом на диван. Он водил пальцем по странице и беззвучно шевелил губами. Мне почудилось, будто я слышу шепот. Но этого, конечно, не могло быть взаправду. Ка никогда не разговаривал вслух. Тем не менее с ним произошли очевидные перемены. Он не выглядел как призрак. Если бы я не знал про Ка, то подумал, что в квартиру проник посторонний. Сидит себе преспокойно и листает журнал. Я подошел к Ка и коснулся его плеча. Пальцы прошли сквозь тело, уперлись в подушку. Что-то вибрирующее, похожее на электрический ток, пробежало по руке и запульсировало в области грудной клетки. Оно росло, давило на органы. В голове роились слова, обрывки фраз, рифмы, мелодии. Захотелось схватить ручку и писать, писать, писать… неважно о чем. «Превращусь в карандаш, как сегодня про себя сказал Антон Иванович. Буду записывать слова в блокнот, пока не иссякну». Я высунулся из окна и что было сил закричал: «ЭТО КА-А-А-А!!!»

Подкрался вечер. Тихий, прохладный августовский вечер. Я ждал Арину в кафе. Девушка опаздывала.

У меня набралось приличное количество стихов, и уже некоторое время я подумывал выпустить сборник. Арина работала дизайнером и предложила помощь в оформлении. Мы договорились встретиться, чтобы обсудить наброски. Девушка мне нравилась, но не то чтобы очень. В начале знакомства я делал вялые попытки ухаживать, но вскоре энтузиазм окончательно сошел на нет. Неуживчивый характер отталкивал. Нечастое общение свелось к дружескому.

Наконец Арина зашла в кафе. Высокая, стройная, черноволосая. Заметила меня. Села напротив. Десять минут болтовни ни о чем. Перешли к теме будущей книги. Арина положила на стол тетрадь, открыла, начала объяснять:

— Вот здесь предлагаю сделать так. Сюда — виньетку. Отступы лучше пошире. Над этим — пока думаю. 

Я следил за острым кончиком карандаша. Кивал:

— Угу. Угу. Понял.

Почему-то мне все стало вдруг безразлично: книга, оформление, Арина.

— А ты стихи-то читала? — вопрос оборвал девушку на полуслове. Она посмотрела на меня серьезно. Даже немного злобно.

— Конечно, читала.

— И как?

Арина выпрямила спину. Поджала губы:

— Хорошие стихи. Но есть одно отвратительное. Оно меня обидело. Я даже хотела отказаться от работы. Потом передумала. Решила не расстраивать тебя.

— Какое?

— «Океан».

— И чем оно тебя задело?

— Тем, что ты про нас написал. Про нашу поездку к маяку. В твоем стихотворении мы трахаемся на песке.

— С чего ты взяла, что оно написано про нас, а? — спросил я, не скрывая раздражения. Та вечерняя поездка действительно вдохновила меня на написание «Океана», но я не вкладывал личных чувств к девушке в его художественные образы.

— Да с того, что там все взято из нашей прогулки. И сосны на берегу, и деревянный настил, и «спящие лодки», и мальчик с удочкой. Это же очевидно. Неужели ты думаешь, что я совсем глупая?

— Этого я никогда не говорил. Кстати, там не «трахаются», а занимаются любовью.

— Знаешь, я буду рада помочь с книгой, но при одном условии: пообещай, что после не напишешь опять чего-нибудь в таком духе.

— Обещаю. Ведь я уже написал.

— Дурак. Оформляй книгу сам, — девушка вскочила со стула. Набросила на плечо сумочку.

— Ты ничего не поняла из прочитанного. Вообще ничего!!!

Быстрым шагом Арина вышла из кафе. Она была разгневана, я — не меньше. Передо мной лежала тетрадка со стихами. Хотелось грубо смахнуть ее с глаз долой. «Черт с ней, с этой Ариной. Какая же она все-таки дура». Я встал и подошел к барной стойке: 

— Темного пива, пожалуйста.

— Два бокала?

— Почему два?

— А ваш брат разве не будет? — бармен кивнул на мой столик.

Удивленный, я обернулся посмотреть, кого он имеет в виду. На том месте, где только что действовала мне на нервы Арина, сидел Ка с тетрадью в руках.

Ночью мне не спалось. Я дважды вставал и шел к окну. Смотрел вниз. На улице под светом фонарей блуждали тени. Было в них нечто потустороннее, бесовское. Вскрикивала птица, за ней — человек. Может быть, это Сашка Мельник опять заблудился в пространстве панельных домов и могильных оградок. Сразу вспомнился Антон Иванович, сравнивший себя с карандашом в пенале. «Просто удивительно, в какие тесные границы нас порою может поместить собственное восприятие, — думал я. — Тогда и целого мира становится мало. Жмет и натирает со всех сторон, точно неразношенная обувь. Да так, что хоть вой на Луну. А Арина? Она ведь тоже пленница своего ограниченного мышления, хотя никогда этого не поймет. Смотрит на все лишь с одной стороны. А ведь дизайнер, человек творческой профессии. Жаль ее немного».

Спать не хотелось. Я подумал, почему бы в таком случае не попробовать что-нибудь написать. Включил свет. Сел за стол. Да так и просидел до утра. И все это время писал, писал, писал… без остановки. Вместе с Ка.