Я спускаюсь по лестнице, звоню в квартиры своих соседей по подъезду.
— Заказ! Возьмите талон на заказ!
Двери быстро распахиваются.
— Вот спасибо! Давно ждём! А что там обещают?
Читатели-москвичи, конечно, помнят, чем был для нас в 80-х годах прошлого века продовольственный заказ. С каждым годом продуктов в магазинах становилось всё меньше и меньше, в конце 80-х полки и вовсе опустели. Если же в магазине всё-таки что-нибудь «выбрасывали», пробиться к прилавку было невозможно.
Тогда-то в торговых верхах Mосквы и придумали эти самые продзаказы. Министерства, крупные предприятия, учреждения прикреплялись к гастрономам и большим продмагам, раз в неделю получали там готовые заказы и распределяли их среди своих сотрудников.
Московский Литфонд тоже не остался в стороне. Конечно, распределять заказы среди писателей, работающих дома и живущих в разных концах Москвы, было сложнее, чем в каком-нибудь учреждении. Но нашли выход. Москву разбили на «кусты», и каждый «куст» прикрепили к ближайшему продмагу. Воздвигнуть эту пирамиду, заставить её работать оказалось непросто. Еженедельно получаемые талоны надо было быстро распределить среди писателей, чтобы те успели «отовариться» в указанное время, пока продукты не «ушли» налево. А членов СП в Москве было несколько тысяч.
Во главе хлопотного дела встал прозаик Александр Давидович Тверской, получивший прозвище «Мсье Талон». Был он человеком деловым, с задатками бизнесмена, внешне же — полный и лысый — походил на капиталиста с карикатур Кукрыниксов. Помогали Тверскому женщины-волонтёры из жен и вдов писателей. «Куст», в который входил наш дом у метро «Аэропорт», был прикреплён к гастроному «Сокол», а командовала им Майя Луковская, вдова сценариста Игоря Луковского, женщина пробивная и напористая. Ей удавалось и выбивать для нас самые дефицитные товары, и отбиваться от ненужных нагрузок. У Майи имелись помощницы «рангом пониже», которые непосредственно раздавали талоны писателям. Среди них была и я — разносила талоны по своему 4-му подъезду...
И вот я бегу по лестнице, звоню в квартиры:
— Возьмите талон на заказ!
Михаил Гус — критик и литературовед, Виктор Шкловский, поэты Владимир Лифшиц, Дмитрий Осин. Ещё квартира, ещё и ещё... Под конец звоню к известной переводчице Надежде Давыдовне Вольпин.
Я не случайно прихожу к ней последней. Так уж повелось, что у Надежды Давыдовны я задерживаюсь надолго. Пока я докладываю о заказе — что обещают «дать» — добрейшая Тоня, домоуправительница Вольпин, накрывает в кухне на стол, достает старинные, дореволюционного производства фарфоровые чашечки, и мы усаживаемся пить чай с вареньем, сваренным самой хозяйкой. Тут-то и начинаются у нас беседы-разговоры — о жизни, о прошлом, о последних новостях, о литературе. Собственно, говорит больше Надежда Давыдовна. Она прожила интересную, долгую жизнь длиною в целый век (родилась она в 1900-м, а умерла в 1998-ом). Ей есть, о чем рассказать. А я слушаю, расспрашиваю и снова слушаю.
Часто разговор заходит о Сергее Есенине. В 1919-м в кафе «Домино», что находилось на Тверской, почти напротив Центрального телеграфа, молоденькая девчонка-поэтесса, тоненькая, зеленоглазая, задорная — познакомилась со знаменитым уже поэтом. Есенину Надя сразу приглянулась, и он начал за ней ухаживать. Поджидал, когда она закончит работу, провожал до дома, где снимала комнату, подолгу просиживал с ней в подъезде и, конечно, говорил ей особые, значительные слова. Только вот говорил их Есенин не одной лишь Наде, говорил и другим женщинам. Надя была хоть и желанной, но одной из многих. Он же стал для нее единственным. Она полюбила, и чувство это длилось без малого век.
Любовь на Надину долю выпала нелёгкая. Есенин постоянно кем-то увлекался. Чего стоила одна только женитьба на Айседоре Дункан, их совместная поездка в Европу и Америку. Надежда Давыдовна писала в своих воспоминаниях: «Чудится, с меня живой кожа содрана». В те дни Надя дала себе зарок: «Не стану возобновлять мучительную связь». Но он вернулся, разыскал её, опять стал провожать и... «Все мои зароки оказались напрасны».
В воспоминаниях и рассказах Вольпин поэт не похож на того пьяницу-скандалиста, каким рисовала его расхожая есениниана. Я часто задумываюсь, почему у Надежды Давыдовны он другой? Одна ли любовь тому причиной? (Надя всё ему прощала, чувствовала к нему «горькую жалость», даже когда он терзал её, оправдывала: «Не меня он терзает, а самого себя»). Да, конечно, любовь. Но не только. С Надей — юной, незащищенной, чистой — он действительно был другим.
Они подолгу говорили о поэзии и поэтах — Маяковском, Мандельштаме, Тютчеве, Фете. Он читал ей свои стихи, и они разбирали их по строчкам. При ней он, не стыдясь слёз, плакал, когда умер Блок. Они часто и люто спорили. Она была задиристой, её задевала малейшая несправедливость. Он жаловался друзьям: «А непросто с ней — больно ершистая!» Споры переходили в ссоры. Первый шаг к миру делал всегда Сергей. Поэт, кажется, сам удивлялся, что связь их длится столь долго и опять же говорил друзьям: «Так давно... а не могу изжить нежности к ней».
В своих рассказах Надежда Давыдовна не один раз возвращалась к теме: Есенин и Маяковский. Поэты были ровесники, почти одногодки. В начале 20-х оба жили в Москве, выступали на одних и тех же вечерах поэзии, были завсегдатаями одних и тех же кафе. Но относились к разным литературным течениям, взгляды на поэзию были у них несовместимыми. Чуть ли ни при каждой встрече между ними возникали столкновения, схлёсты, перепалки, сыпались резкие выпады и обвинения. Ссорились и по серьезным поводам, и по пустякам.
Как-то раз Надя и Есенин зашли в кафе Союза Поэтов. У Сергея кончились папиросы, и он решил одолжиться у сидевшего за соседним столиком Маяковского. Тот уже открыл, было, портсигар, но вдруг передумал и произнёс, точно дразнясь:
— А не дам я вам папиросу.
Когда Маяковский собрался уходить, Сергей, обращаясь к Наде, отчеканил:
— Увидите, года не пройдет, и я его съем!
«Это, — объясняет Вольпин, — означало — превзойду»...
Осенью 1921 г. в Политехническом музее состоялся большой литературный вечер: смотр новейшей поэзии. Вёл его Валерий Брюсов. Зал был битком набит: молодежь, студенты. Когда пришло время выступать Маяковскому, он воздвиг на сцене сооружение из столов, скамеек, кафедры, взгромоздился на этот пьедестал и начал громить дряхленькую поэзию имажинистов. А под конец бросил Есенину вызов: «Попробуйте опровергнуть!» Надя с тревогой ждала, как ответит Сергей, удастся ли «перекрыть». Есенин, широко, точно крылья, распахнув руки, взлетел на пьедестал. Говорил он мало, в основном читал стихи, но стихи эти были лучшим опровержением. Долго не смолкали аплодисменты. Зал неистовствовал. «Перекрыл!» — торжествовала Надя.
В другой раз, в том же Политехническом, Маяковский со сцены обвинил имажинистов, что они убивают поэзию. Есенин из зала звонким, чистым голосом прокричал:
— Не мы, а вы убиваете поэзию, пишете не стихи, а агитезы!
Маяковский ответил густым басом:
— А вы — кобылезы!
И так каждый раз, при каждой встрече. Казалось бы — враги, соперники, противники. Но вот погибает Есенин - и Маяковский отзывается на эту смерть пронзительным, сильным и искренним стихотворением «Сергею Есенину». В этом стихотворении — потрясение и боль за погибшего поэта:
В горле горе комом —
не смешок...
и признание его таланта:
У народа,
у языкотворца,
умер звонкий
забулдыга-подмастерье...
Однажды я где-то прочитала об антисемитских настроениях Есенина. Будто бы ругал он евреев почём зря, правда, только когда бывал пьян. Я спросила об этом у Надежды Давыдовны. Вместо ответа она рассказала мне о таком случае.
Компания поэтов, среди них — она и Есенин, собралась в литературном кафе «Стойло Пегаса». По очереди выходили на эстраду, читали свои стихи, потом, вернувшись к общему столу, обсуждали их, спорили, шутили. Неожиданно один из поэтов — Буданцев — заговорил о «плохой еврейской крови», будто «её смешение с русской вредно, оборачивается неблагоприятно для умственных способностей». Есенин, внезапно ставший серьёзным, перебил говорившего:
— Вы оскорбляете моих детей, мою дочь и сына!
Сказано это было строго и угрожающе. «Знаток кровей» замолк...
Кажется, в начале 1924 г. (точную дату не запомнила) Надя, решившись, сказала Есенину, что ждёт от него ребенка. Поэта такое известие не обрадовало, скорее, он был раздосадован:
- У меня уже есть трое детей!
Она знала только о двух — от Зинаиды Райх. Оказалось, имелся ещё и третий ребёнок — сын. Он родился, когда Сергей был совсем молодым, только приехал в Москву из деревни и поступил работать в типографию Сытина. Мать ребенка работала корректором в той же типографии... Но Наде было не так уж важно, сколько у Сергея детей — двое, трое или пятеро. Она любила его и ни за что на свете не согласилась бы лишиться его ребёнка. Надя не стала, однако, ни плакать, ни просить, ни упрекать. Она тихо собралась и уехала в Ленинград.
Почему уехала? Не хотела попадаться ему на глаза, досаждать своим положением. Почему в Ленинград? Там были друзья, она надеялась на них. И друзья действительно пришли на помощь: помогли устроиться на хорошую работу, снять приличную комнату, а позже — нанять заботливую няню.
В мае 1924 г. у Надежды Вольпин родился сын. Она назвала его Александр. Алик.
Мальчик с самого рождения был очень похож на отца. В своих воспоминаниях Надежда Давыдовна писала, что порой она замечала у Есенина какой-то «особенный взгляд». «Среди разговора он вдруг отрешится от всего, уйдёт в недоступную даль. И тут появится у него тот особенный взгляд. Глаза уставятся отчуждённо в далекую точку. Застывший, он сидит так какое-то время — минуту и дольше — и, вдруг встрепенувшись, вернётся к собеседнику».
Такую же особенность Надя увидела у сына. «Но вот мой малыш месяцев семи, качаясь в люльке, нет-нет, а уставится вдаль. Тот же взгляд!»
Один их общий знакомый-ленинградец, побывав в Москве, рассказал Есенину о сыне, сказал, что похож. Поэт оживился, обещал навестить. Как знать, может, в будущем и навестил бы, может, и привязался бы. Трагедия, произошедшая в ночь с 27-го на 28-е декабря 1925 г., зачеркнула будущее. В ту ночь Есенин, по словам Надежды Давыдовны, «самочинно оборвал свою жизнь». Произошло это в гостинице «Англетер» в Ленинграде, куда поэт приехал за четыре дня до смерти. В то время Надя по делам службы находилась в столице. В своих воспоминаниях написала коротко: «Известие о гибели Есенина настигло меня в Москве. Как удар в грудь...»
С рождением сына закончилось Надино привольное житьё-бытьё. Из бесшабашной и даже богемной её жизнь превратилась в трудную, наполнилась заботами и тревогами. У неё была теперь маленькая, но семья, и она одна была за неё в ответе. Пришлось отложить поэзию и заняться переводами. Иностранные языки — английский, французский, немецкий, латынь — она знала ещё с гимназических времен, родной же русский любила и чувствовала, кажется, даже кожей. Переводила в основном прозу, но и стихи тоже. Начала с Честертона, потом последовали Вальтер Скотт, Стерн, Конан Дойль, Голсуорси, Гёте, Гюго, Мериме, Фенимор Купер, Гораций и Овидий. Она много работала, в процессе работы училась. В совершенстве овладела искусством перевода. Талантливую переводчицу приняли в Союз Писателей...
В 1932 г. Надежда Давыдовна с сыном переехала в Москву. С ранних лет у мальчика прорезались способности к математике и одновременно — любовь к поэзии, он начал сочинять стихи. Когда пришло время делать выбор между «физикой и лирикой», выбрал математику, закончил мехмат МГУ.
Вскоре, однако, судьба привела молодого человека на совсем другую, далёкую от математики стезю. С детства — тут, должно быть, сказалось влияние матери, — Алик не выносил лжи, лицемерия, не мирился с несправедливостью. Он стал одним из первых в Союзе правозащитников, диссидентом, членом Первой Хельсинской группы. Мои ровесники, да и люди помоложе, те, кто умудрялись слушать «Свободу» и «Голоса», конечно, помнят это имя — Александр Есенин-Вольпин. Это он высказал парадоксальное, на первый взгляд, предложение: нужно вести борьбу не против основ деспотического режима, а как бы «за»: за соблюдение Конституции. Там многое хорошо написано, только бы хоть что-нибудь выполнялось! Алик высказывал свои мысли открыто, не таясь. И был, конечно, арестован. Но отправлен не в тюрьму, а в психиатрическую больницу.
Я не берусь описывать страдания матери, которая знает, что её сына ежедневно, ежечасно мучают в психушке. Как она это вынесла? Поддерживали друзья. Жена Алика Вика была с Надеждой Давыдовной постоянно. Они так сдружились, что остались близкими даже после того, как Алик с Викой разошлись. С особой теплотой рассказывала Надежда Давыдовна об Андрее Дмитриевиче Сахарове. Он заботился о ней, звонил, приходил, хлопотал за Алика. Есенина-Вольпина помещали в психбольницу пять раз. Наконец, в 1972 г. власти приняли решение выслать его за рубеж.
Конечно, Надежда Давыдовна была этому рада. Сын будет жить в свободной Америке, его перестанут преследовать, мучить, он займётся своей любимой математикой. И всё же сердце сжимала тоска. Она сознавала, что больше никогда не увидит сына. В то время с людьми, покидавшими страну, прощались навсегда. Мало кто верил в возможность скорых перемен в Советском Союзе. А Вольпин шёл уже 73-й год.
Надежда Давыдовна рассказывала о жизни сына там, за океаном. В Бостоне ему предложили место профессора в университете, хорошую зарплату. Но Алик не был бы самим собой, если бы принял это предложение. Он не желал тратить время на чтение лекций, на возню со студентами, он хотел заниматься только своей математической логикой. Жить пришлось на пособие. Но его это нисколько не смущало. Быт, житейские блага его интересовали мало.
Забегая вперёд, скажу, что в 1989 году, уже во времена перестройки, Александру Есенину-Вольпину разрешено было навестить мать. Семнадцать лет Надежда Давыдовна не видела сына, и вот теперь он летит к ней, в Москву. Как она была счастлива, как волновалась! Вольпин в те годы с трудом уже передвигалась, редко выходила из дому. А тут сразу помолодела, оживилась — помогала Тоне готовить комнату для Алика, составляла меню из его любимых блюд.
Вскоре после приезда Алика я стала свидетельницей забавной сцены. Он только вышел из подъезда, как из окна высунулась Надежда Давыдовна:
— Алик, ты забыл шарф! Простудишься! — и со второго этажа на дорожку полетел злополучный шарф.
Смешно звучали эти слова, обращённые к человеку пенсионного возраста. Но для неё, для неё одной, он всё ещё был мальчишкой.
В те дни я зашла как-то к Вольпиным. Алик торопился, опаздывал в институт, где уже собрались и ждали его доклада коллеги-математики. Я задала Алику только два коротких вопроса, и он ответил на них предельно кратко:
— Хорошо ли в Америке?
— Хорошо тому, кто там родился.
— Хорошо ли приезжать в Москву?
— К маме — хорошо.
С тех пор Алик ещё несколько раз навещал мать...
С Надеждой Давыдовной мы говорили о литературе. Часто вспоминали Виктора Некрасова, которого обе любили и уважали — за его книги, за благородство, за редкий в наши дни рыцарский характер. Я была едва знакома с Некрасовым, Вольпин знала его хорошо. Он относился к ней с нежностью и почтением. Давно хотел познакомить её со своей мамой, жившей в Киеве. И познакомил. В Ялте, в Доме Творчества, привел маму в комнату Надежды Давыдовны, усадил в кресло и сказал:
— Ну, вот я вас и свёл. Рад, что теперь вы знаете друг друга.
3 сентября 1987 г. я услышала по «Свободе» сообщение о смерти в Париже Виктора Платоновича Некрасова. Побежала к Надежде Давыдовне, сообщила ей печальную весть. Она помрачнела, сказала очень внятно:
— Самый порядочный человек в эмиграции...
Заходя к Вольпин, я, случалось, заставала её за решением шахматных задач. Она была хорошей шахматисткой, в молодости имела 2-ой разряд.
Надежда Давыдовна любила разыгрывать такой номер. Приехав в один из Домов Творчества Писателей, заглядывала в комнату, где шли шахматные баталии. Выбирала в жертву малознакомого писателя из болельщиков (однажды, мне запомнилось, это был Даниил Данин) и предлагала сыграть. Тот нехотя соглашался, неудобно было отказывать пожилой даме (Вольпин было уже далеко за 80). Садился за доску снисходительно, лениво. Но вскоре попадал в тяжёлое положение, начинал злиться, долго обдумывал каждый ход, спорил по мелочам. Остальные шахматисты, побросав свои партии, окружали соперников, подшучивали, подсказывали неудачнику. Тот пыхтел, лез вон из кожи, но всё-таки получал мат. Болельщики утешали злосчастного игрока, объясняли, что Вольпин — не простая старушка, она — разрядница...
До последних дней жизни Надежда Давыдовна любила пошутить, оставалась остроумным человеком. Раз, помнится, позвонила ей девушка, страстная поклонница Есенина, спросила:
— Говорят, у вас сын от Есенина. Значит, вы знали поэта, встречались с ним?
— Нет, это по телефону, — ответила Вольпин...
В 1988 г. в Москве, в издательстве «Правда» вышел роман английской писательницы Эмилии Бронте «Грозовой перевал». Роман этот, мало известный в России, был признан в Англии выдающимся произведением XIX столетия. Перевела «Грозовой перевал» Надежда Вольпин. Она подарила мне книгу с короткой надписью: «Дорогой Любочке Кузнецовой — с теплотой, любовью, признательностью. Н. Вольпин. 26 февраля 1989 г.»
Прочитав надпись, я удивилась:
— Да за что же признательность, Надежда Давыдовна? Это я должна быть вам признательна.
— Как за что? — Возразила Вольпин. — Вы же наша с Тоней кормилица. Если бы не ваши заказы, мы давно бы ножки протянули.
— За заказы надо благодарить Моспродторг, Литфонд, мсье Талона, наконец, — не сдавалась я. — Да и вообще, заказ — это сущие пустяки.
— А я знать не знаю никаких продторгов и мсье. Вы нам талоны приносите, вас я и знаю. Что же касается «сущих пустяков», то позвольте с вами не согласиться. Вот послушайте.
И она рассказала историю, то ли услышанную, то ли ею самой придуманную, то ли быль, то ли анекдот.
Один известный певец давал концерт в большом московском зале. Среди других песен исполнялась «В степи» на слова И.Сурикова — об умирающем в пути ямщике. В песне есть такие строки:
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу
Отдавал наказ.
Может, певец хотел созорничать, а может, был голоден, и мысли его работали в определенном направлении, только спел он чуть по-другому:
Он товарищу
Отдавал заказ.
И в переполненном зале не нашлось никого, кто бы удивился, что-то выкрикнул или хотя бы засмеялся. Зал принял «заказ» как должное.
— А что ещё можно отдавать товарищу в «передсмертный час»? — Спрашивает Надежда Давыдовна. — Ну, конечно же, заказ.
Она смеётся. В её зелёных глазах прыгают веселые чёртики, и сквозь покрывающие лицо морщины мне видится Наденька начала 20-х годов, юная, тоненькая, задиристая — та, к которой испытывал «неизжитую нежность» поэт.
Добавить комментарий