Разбирая недавно свой архив, я случайно нашла газетную вырезку из давно забытой и канувшей в неизвестность газеты «Радикал» осени 1991 года. Интервью у меня брали редактор отдела культуры Инга Аглицкая и автор рубрики «Интеллигентские штучки» Александр Солоницкий. В Париже в издательстве Сорбонны только что вышла моя монография, посвященная советской сатире*. Перечитывая наш тогдашний разговор, я, как ни странно, нашла много общего с сегодняшним положением в России. Тогдашний мой оптимизм, который я так смело продвигала в споре с Александром Солоницким, мне кажется сейчас удивительным. А актуальность Салтыкова-Щедрина, на которой он настаивает, правильной. Думаю, что публикация в 2023 г. оправдывается, жизнь подтвердила злободневность этого интервью. Россия остается страной несбывшихся надежд и утраченных иллюзий.
«ДОВОЛЬНО ЗАБАВНО, КОГДА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ЕСТЬ САТИРА САМА НА СЕБЯ...»
И. А.: Мадам Жобер, мы знаем, что вы француженка лишь наполовину, а на другую - русская. И что в Москве живет ваша тетя - известная и любимая у нас писательница Наталия Ильина. Потому, наверно, вы сосредоточили внимание на современной советской сатире...
В. Ж.: Да, в определенной мере. И хочу отметить, что у моей книги есть подзаголовок «Общество и идеология», который для меня очень важен. Я ставила задачу объяснить западному читателю или просто обывателю, не читающему по-русски, что, несмотря на серьезные цензурные запреты целой эпохи, «противопоказанной» сатире, в России в течение десятилетий как-то прорывалось свободное слово именно посредством чувства иронии, юмора и сатиры. В какой-то момент я обнаружила, что только сатира и все, что вращается вокруг сатиры и юмора, освещают истинное положение дел в вашей стране. Для нас, преподавателей русского языка, до перестройки было просто мукой искать материал, который бы адекватно отображал действительность. Было очень обидно, что коллега, преподающий любой другой язык, может пользоваться для иллюстрации газетами, учебниками на этом языке, мы – нет. Впрочем, это излишне объяснять вам сегодня.
И моим «прибежищем» стали фельетоны, рассказы, авторы которых действовали главным образом намеками. В этом отношении характерно направление сатиры булгаковской традиции, интеллигентского юмора, иронии, которую, по-моему, хорошо представляет как раз моя тётя. А потом постепенно появлялись другие интересные сатирики и, наконец, Жванецкий, ставший вторым героем моей книги. Он уже выступает, как мне кажется, в традиции и стиле Зощенко, изображая и представляя «гомо советикуса» и того, кого вы сегодня называете «совком» и в ком каждый обыватель может себя узнать. Жванецкий, будучи блистательно лаконичным, умеет при этом умно и хитро задавать такие вопросы, которые дают повод его слушателям и читателям к довольно серьезным, философским даже размышлениям.
И. А.: Вы ведь начали заниматься сатирой еще в «дожванецкие» глубоко застойные времена. Какие имена близки вам из того периода?
В. Ж.: Близки мне, как я уже сказала, Наталья Ильина и еще Леонид Лиходеев. А что касается имен, то меня долго ставил в тупик – и именно тут я задумалась о взаимосвязях между идеологией и обществом, тот факт, что официально у вас считали сатириками многих писателей, журналистов, политических деятелей, которые, если всмотреться и вдуматься, никакого сатирического дара не имели. Какие-то Жуков, Нариньяни, другие, чьи имена стоят в БСЭ или Литературной энциклопедии как имена сатириков. Я стала их читать, рыться, копаться, чтобы понять, почему «зачислили» именно этих. И поняла, что господствующая идеология, ставившая своей целью воспитание советского человека, сумела приручить этот жанр и навязать определенные советские шаблоны, и таким образом доказать, что никто не препятствует критике, критика даже поощряется. Западные читатели могут обнаружить в любой газете застойных и еще сталинских времен страничку с фельетоном, юморесками и т. д...
Так мне пришлось заняться разбором достоинств этих разных писателей и ужаснуться тому, что было проделано в теории литературы, сатиры на идеологической почве в Советском Союзе. Но вместе с тем и доказать, что существовали настоящие сатирики, которые что-то пронесли все же через страшные времена, когда, например, Сталин лицемерно и вызывающе выдвинул лозунг о том, что стране нужны «свои Гоголи и Салтыковы-Щедрины», а сатира блекла и угасала из-за невозможности сказать правдивое слово. И я пытаюсь доказать в своей книге, что в литературе проделывалась та же идеологическая работа, что и в любой другой области советской действительности, поскольку в 1935 году, когда был выдвинут лозунг «Жить стало лучше, жить стало веселее», – это была та же ложь, тот же прием, но в сфере социальной.
И. А.: Да уж, «потемкинских деревень» у нас настроили во всех сферах. Но жить приходилось все в той же «вороньей слободке». И, боюсь, до сих пор не все мы из нее отселились. А как вы смотрите на будущее нашей сатиры?
В. Ж.: Смотрю очень оптимистично. И меня как раз обрадовали номера вашей газеты, которую я абсолютно не знала. Мы с тетей очень смеялись, когда читали вашу рубрику «Интеллигентские штучки» и, в частности, Александра Солоницкого: это умно, остро. И главное – это доказательство того, что наперекор прогнозам, сулившим смерть сатире «за ненадобностью» в эпоху гласности, она продолжает существовать, и именно на материале этой эпохи.
И. А.: А понятна ли она западному читателю? Или, как говорит Жванецкий, «наши беды непереводимы»?
В. Ж.: Непереводимы. Потому что под каждой строчкой, кроме перевода, пришлось бы давать разъяснения по «предмету осмеяния». В этом смысле сатира удачнее проникает не через произведения прямых сатириков, а через драматургию и литературу авторов, склонных к юмору и сатире. Например, Людмила Петрушевская как драматург очень у нас популярна. Ведь трудно перешагнуть все эти пласты понимания, отражающие быт, который стал каким-то внутренним сознанием. Но вот элементы горького смеха, присущие Петрушевской, по-моему, все же доходят до западного зрителя. Мне кажется, что и сама Петрушевская - типично советское явление. В ней преломились все эти ужасы действительности, которые делают, скажем, из советской женщины существо, способное выжить только благодаря какому-то цинизму, какой-то отрешенности. Все это у нее налицо. Но это просто аспект другой духовной организации, которая существует. Нельзя сводить человека к одному определенному образу. Мне в этом смысле Петрушевская кажется здоровым явлением.
Меня, наоборот, раздражает, когда через века, через десятилетия проходит в русской литературе понятие «русскости», вся эта «клюква» о русской идее, русской душе, ее загадочности.. Я считаю, что этот культивируемый имидж мешает стране подняться и развиваться. Это одна из причин продолжающейся отсталости страны.
И. А.: Образ спящего в берлоге медведя, который вот-вот проснется, и непонятно: то ли на балалайке заиграет, то ли пойдет все крушить – всегда стоял между Западом и настоящей Россией...
В. Ж.: А вот как новое веяние в сатире мне очень показательным кажется фильм Юрия Мамина «Фонтан». Это гротеск, основывающийся на быте. Ведь в самом быте есть гротеск. И довольно забавно, когда действительность есть сатира сама на себя. Ну, например, я захожу в московский магазин и вижу плакат «Благодарим за покупку». На фоне всего, что видят глаза, то-есть пустые полки – это гротеск. И никакой сатирик уже не нужен.
И. А.: Кстати, о сатириках. Что-то вы никак не упоминаете классиков советской сатиры - Ильфа и Петрова?
В. Ж.: Я упоминаю их в своей книге. Но в довольно отрицательном свете. Мне кажется, что советская идеология взяла на вооружение их дар юмористов и сатириков, поскольку они проталкивали те идеологические стереотипы, которые ей были нужны. Вспомните, образ интеллигента они совершенно растоптали, показывали в каком-то гнусном освещении...
А. С.: Вы ставите в книге вопрос о том, что снова актуальными становятся Салтыков-Щедрин и Булгаков. Может быть, эти возвраты вообще характерны для российской действительности, начиная с Гоголя, в силу того, что консервируется общество? Ведь с 1917 года, хотя строилось новое общество – пороки старого консервировались. Диккенс писал старую Англию. Она представляется сегодня ужасной. Но Англия ушла от Диккенса, а мы не ушли от Салтыкова-Щедрина. И читаем его как про свою жизнь.
И. А.: Ну, может быть, англичане тоже видят у Диккенса свои еще живые пороки, да нам не рассказывают...
A. С.: Но я имею в виду уровень общества, государства.
B. Ж.: Я думаю, что пороки, конечно, в какой-то мере законсервировались. Отсюда – возникающие сейчас вопросы, сумеет ли эта страна выйти из своего положения. И как я вижу и слышу здесь, – все больше людей занимают пессимистическую позицию. И в том, что очень любят упоминать сейчас Гоголя и Салтыкова-Щедрина, мне видится элемент вызова советского интеллигента, который сумел пронести через тяжелые времена истинные ценности, но теперь, когда уже можно высказываться, ради какого то щегольства, зовет вернуться к прошлому и выдвигать ценности давно устаревшие. Это у нас тоже существует и называется пассеизм, когда хотят вернуться на лоно природы, сооружать какие-то храмы... И тут еще «кумиротворение», которое всегда было немножко русским, в советский период усугубилось... А взгляд Александра Сергеевича мне кажется слишком пессимистичным.
A. С.: Но для меня это факт. И вот самый новейший виток советского общества с новой силой обращает нас к Сухово-Кобылину, когда мы видим, как стала с новой силой развиваться и усложняться и творить новые препоны бюрократия. Советская власть очень умела консервировать пороки. Общество не эволюционировало.
B. Ж.: Ну почему? Эволюционировало... только в худшую сторону.
A. С.: В том-то и дело. Английское и французское общества имели свои пороки, но уходили от них в процессе эволюции. А мы...
B. Ж.: Вы совершенно правы в том смысле, что сегодня ни одному французу не придет в голову найти какие-то намеки на настоящее в классических произведениях, кроме универсальных ценностей или универсальных пороков.
А. С.: А здесь конкретные черты государственного устройства, описанные сто лет назад, идут как сегодняшнее описание. И жива старая русская сатира, поскольку общество никуда не ушло, оно остается тем же «объектом». И что самое интересное: русские, в отличие от англичан и французов, как бы «смеются дважды». Они имеют какую-то позицию отстраненности. Это было и в старой России. Но потом осталось как черта характера: всё что происходит, - это нечто выдуманное. Они знают, что это и жизнь, но в то же время - нечто не совсем реальное. Потому элемент кафкианства и свойственен русским сатирикам, – сейчас Петрушевской – что это вообще элемент интеллигентского склада ума. Люди не хотят верить, что такая жизнь «взаправду». И мой приятель однажды пожаловался: «Знаешь, мне уж начинает казаться, что это все на самом деле».
И побуждало нас отстраненно смотреть на вещи именно то, что десятилетиями навязывались нормы идеологические, бытовые, общественных отношений. Это не свойственно западной интеллигенции. Для них жизнь - это жизнь Они могут позволить себе органичное восприятие. А советское двоемыслие стало почти нормой!..
В. Ж.: Это в каком-то роде рефлекс самосознания. Трагическое бытие заставляет отстраниться от всей этой кошмарной действительности ради сохранения своего достоинства и жизнеутверждающего начала. Иначе юмор и сатира в таком контексте не выжили бы.
И заслуга юмора и сатиры для советского общества в том, что это единственная область общественного самосознания, которая позволяла каждый раз как бы отодвинуть границы дозволенного. А без этого ведь не изменить «совковой» психологии. Например, для французского школьника совершенно непонятно, что могут быть, скажем, какие-то литературные святыни, до которых нельзя дотронуться, даже имея на это серьезные критические обоснования. И меня как педагога это очень интересовало при сопоставлении советских и западных студентов и преподавателей: советские не могли к этому приспособиться. На кухне они говорили, что думают, но официально, на лекции другое. Это впитано с детства: «гений - полугений - четвертьгений» - все должно быть по полочкам...
A. С.: Вероника, а что смешного для вас лично в Москве в этот приезд?
B. Ж.: Ехать в метро. У меня такое чувство, что я — немецкий шпион, попавший сюда во время Второй мировой войны, и мне никак не дадут поехать в нужном направлении: новые названия станций, где-то остались старые, объявляют одно, написано другое – кавардак а ля рюс! Никогда неизвестно, где ты находишься...
И. А.: Так ведь и нам не очень известно. Но, к сожалению, не очень и смешно.
-------------
* La satire soviétique contemporaine, société et idéologie = Советская современная сатира. Общество и идеология / Presses de l’Université de Paris-Sorbonne. Paris, 1991.
Газета «Радикал», 40, 16/10/1991
Добавить комментарий