Российский самодержец Александр I, по словам современника, отличался “деспотизмом скрытым и переменчивым”. Он стремительно загорался и столь же быстро остывал. При этом хорошо умел владеть собой, и окружающим было непросто проникнуть в тайники его души. Двуличность составляла коренную черту характера этого императора. Казалось, в нём удерживались кадило и кнут, Божье царство и сибирская каторга.
Ему были свойственны несклонность к систематическим занятиям, пассивность, праздность, леность (вспомним ставшую крылатой характеристику Пушкина – “враг труда”). Очень точно сказал о нём князь Пётр Вяземский:
Сфинкс, не разгаданный до гроба, -
О нём и ныне спорят вновь;
В любви его роптала злоба,
А в злобе теплилась любовь.
Дитя осьмнадцатого века,
Его страстей он жертвой был:
И презирал он человека,
И человечество любил.
Этот государь вошёл, точнее, ворвался в российскую историю как истый либерал и реформатор, стремившийся осчастливить Отечество. Первым же своим манифестом от 12 марта 1801 года он провозгласил о своём намерении, пользуясь премудрым опытом августейшей бабки Екатерины Великой, вознести Россию наверх славы и доставить ненарушимое блаженство “всем верным подданным нашим”. И что же? Поначалу “все чувствовали какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыханее свободнее”. Об Александре I, получившем со временем весьма лестное прозвание – Благословенный, говорили: “Никогда ещё не было на троне монарха, оживленного столь горячею, столь искреннею любовью к человечеству”. А мемуарист Степан Жихарев восторженно восклицал: “Если всякому из нас так сладостно быть любимым и одним человеком, то что должен ощущать он, которого обожают миллионы людей... Ей Богу, кого только не встретишь из порядочных людей, будь он русский, француз, немец, чухонец, наверно услышишь искренне ему благословения”.
К числу почитателей нового императора, особенно в первую половину его царствования, можно отнести и российских иудеев, тем более, что и сам этот монарх не уставал говорить о своем “милостивейшем расположении” к евреям. Издание им немалого количества законов, регламентирующих их жизнь, свидетельствует о том, что этой категории подданных государь придавал особое значение. В своём духовном развитии царь прошёл несколько стадий, и каждая из них знаменовала собой своеобычную внутреннюю политику, в том числе и по отношению к евреям.
При этом оценка их жизни под его скипетром достаточно разноречива. Так, в еврейском фольклоре кончина расположенного к евреям Павла I воспринималась как “кара небесная”, царствование же Александра, напротив, ассоциировалось подчас с “25 гзейрот” (бедствиями). Но раздавались и другие голоса. Историк Шмуэль-Иосиф Финн утверждал, что этот государь “открыл перед светом свою справедливость относительно нас, евреев, и рекою потекла на нас великая его милость”. И так считали не только в России. Симптоматично, что берлинский медальер Абрагам Абрагамсон выбил медаль с изображением русского царя и надписью: “Liberatori Alexandro” (“Освободитель Александр”).
Сохранились свидетельства о его сердечности и дружеском обхождении с иудеями. Так, в семье баронов Гинцбургов существовало предание о том, что, всякий раз, проезжая через Оршу Витебской губернии, монарх непременно посещал дом тестя Евзеля Гинцбурга, содержателя тамошней почтовой станции, Давида Дынина, и с завидным аппетитом вкушал у него блюда кошерной кухни. Есть сведения, что и в Петербурге любопытствующий Александр неоднократно посещал еврейские молельни (существовавшие там вопреки закону, но, конечно же, с его монаршего согласия), причём число их в 1820-е годы достигло пяти. Закрывал он глаза и на фактически существовавшую в северной столице еврейскую общину, с её раввинами, моэлями и резниками. Известен рассказ о его посещении в Петербурге дома еврейского правозащитника Ноты Ноткина, которому царь, как некогда и его августейший отец, открыто симпатизировал (награждал грамотами, дарил табакерку и бриллиантовый перстень и т.д.). Будто бы, увидев царя, этот еврей (подобно герою “Фауста” Гёте) воскликнул: “Остановись!”. Государь спросил, что это значит. Ноткин объяснил, что счастье человеческое имеет границы и, когда оно доходит до крайнего предела, то начинает убывать. “Счастье же мое с приходом Вашего Величества в дом, - продолжал Ноткин, - достигло своего апогея. Вот я и кричу ему: «Остановись!»” . Правда и то, что за свою предпринимательскую деятельность некоторые евреи получили высокое признание царя. Помимо крупного банкира Абрама Перетца, чей роскошный особняк он неоднократно посещал, это относится и к Николаю Штиглицу, который принял участие в масштабных провиантских подрядах для русской армии в войне 1812 года. Государь “за большие заслуги” пожаловал его дворянским званием и не раз поручал ему дела самого деликатного свойства (к примеру, перевод за границу на личные нужды 13 миллионов рублей). А его брат Людвиг Штиглиц был отмечен бронзовой медалью на Аннинской ленте, удостоен звания личного банкира императора и возведён в потомственное баронское достоинство.
Восшествие на престол нового царя евреи приветствовали целой чередой торжественных од, равно как и дарами рукотворными. Искусный умелец, вращавшийся в высших кругах купец Хаим Шмуклер в июне 1801 года поднёс его величеству ковёр собственной работы с панегирическими надписями на иврите. Примечательно, что в числе многочисленних поздравлений императора есть “Стихи”, подписанные: “Верноподданнейший Еврей Лейба Невахович”. Это был стихотворный текст на древнееврейском языке с русским прозаическим переводом. Как отмечал культуролог Владимир Топоров, “в оде нет и следов сервильности или неумеренности славословий. Зато она весьма дипломатична..., автор подчеркивает и свою принадлежность к евреям и избранную им поэтику, ориентирующуюся на образы еврейской библейской традиции”. Вот какой панегирик слагает сочинитель императору:
Красота Иосифа блистает в чертах образа Его,
а разум Соломона царствует в душе.
Народы о сем восхищаются во глубине сердец своих,
и взывают подобно как древле пред Иосифом:
Се юн в цветущих летах, но отец в научении!
Под его токмо Скипетром живущие народы чают,
что никогда не произыдет между ними крамола
от нетерпимости и разнообразия вер.
Заслуживает внимания нарочитое использование автором-евреем ветхозаветной образности (царь Соломон, библейский патриарх Иосиф).
А совсем скоро, в 1802 году, по указу Александра I в северной столице развернулась деятельность Комитета по благоустройству евреев (так называемого Еврейского комитета), в коем помимо пяти высших сановников, в их числе графа Виктора Кочубея, Адама Чарторижского, Северина Потоцкого, Валериана Зубова, Михаила Сперанского, приняли участие и избранные еврейскими обществами депутаты. Их статус приблизился к статусу государственного чиновника, так что они стали позиционировать себя как часть имперской власти, бюрократического аппарата. К ним примкнул выдающийся предприниматель и банкир Абрам Перетц, на излёте царствования Павла I получивший звание “коммерции советника”.
Особую роль сыграл здесь и замечательный правозащитник Нота Ноткин, привлечённый к работе в Комитете министром юстиции и сенатором Гаврилой Державиным. Еврей этот, однако, категорически не согласился с положениями своего высокопоставленного «покровителя», изложенными в его “Мнении об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного, обуздания корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем” (1800). Нота решил парализовать это юдофобское “Мнение...” Державина и в мае 1803 года послал в Комитет свою “Записку о преобразовании быта евреев”. Между этими двумя документами – дистанция огромного размера! Ноткин в пику Державину ратовал за уравнение евреев в правах с остальными подданными, дозволении селиться везде, где они могли приложить свой труд, об освобождении от обременительной двойной подати, получении права покупать и арендовать землю. Державин - за принудительное привлечение евреев к земледелию и фабричному труду, а в случае отказа за наказание вплоть до ссылки в Сибирь, “в вечную работу в горные заводы и без жены”; Ноткин же - только за добровольное приобщение к труду. Невозможно всех евреев превратить в земледельцев, пишет Нота в Записке, “...это нелепо. Нельзя всем вести одинаковый образ жизни. Евреи занимаются теми ремеслами, в которых другие не упражняются”. Надо позволить им “в спокойствии сыскивать себе пропитание полезными трудами”. И прежде всего, подчеркивал Ноткин, следует “образовать нечувствительным образом состояние сего народа, отвратить злоупотребления с его стороны, а главнейшим образом, уничтожить источник сих злоупотреблений – именно бедность”. Запрет жить по деревням, считал он, бесполезен – куда же денутся тогда сто тысяч еврейских бедняков? А если переселять их в “пустопорожние земли”, то откуда взять деньги на обзаведение и пищу? Да и кому там они будут сбывать свои сельскохозяйственные изделия? Он говорил также о необходимости общего образования евреев, выступал за открытие в каждом обществе еврейских школ с преподаванием общих предметов, в том числе и иностранных языков. Как сын своего Отечества, он отдавал предпочтение преподаванию языка русского. Более того, толковых евреев, знающих русский язык, он предлагал всячески поощрять, определять на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах, не допуская при этом никакой дискриминации.
Из Петербурга Ноткин чутко следил за положением и настроениями евреев в самых отдаленных местечках. Вдруг он узнает, что среди белорусских иудеев разнесся слух, будто бы Еврейский комитет представляет для них опасность и угрожает их житью-бытью. И тут же правительство, с его, Ноткина, подачи, рассылает по губерниям черты оседлости циркуляр о злонамеренной ложности и беспочвенности этой клеветы. Когда ретивые местные чиновники вознамерились выселить евреев из Смоленска, Ноткин пишет проникнутое горечью письмо министру внутренних дел: “Это выселение – неприятное для еврейского народа, усугубляет только уныние его и производит в нем плачевнейшие заключения о будущей своей участи... Сжальтесь над сим несчастным народом! Подкрепите великодушно упадшее его сердце!”. И – о, чудо! - переселение было незамедлительно приостановлено - столь велик был авторитет Ноты!
Важно то, что свою деятельность во благо евреев как российских подданных Ноткин осознавал как проявление российского патриотизма. “Пламенея ревностным желанием видеть на старости лет единоплеменников на той степени благополучия, на которую Всемилостивейший Государь наш соизволяет их возвести, я употребляю ныне неусыпные труды к поспешествованию сей священной воли Августейшего Монарха. Некий патриотический дух побуждает и ободряет меня принять на себя ходатайство за пользу общую”.
“Бесшумно и беспрерывно, спокойно и равномерно работает он в пользу русских евреев, - говорил о Ноткине историк Юлий Гессен. - Натан Ноте в течение ряда лет выкладывал перед правительством в своих проектах и письмах горе и слезы, извлеченные из глубин еврейской жизни.... и в этом его громадная заслуга”.
При еврейских депутатах, наряду с интеллектуалами Менделем Левином, Моше и Леоном Эльканами, в качестве консультанта находился и помянутый Невахович, который именно в связи с работой Комитета выпускает в свет свою книгу “Вопль дщери иудейской” (Cпб., 1803) с посвящением министру внутренних дел Кочубею – аллегорическое изображение положения евреев России начала XIX века. А в 1804 году книга выйдет на иврите в Шклове, причём, в адаптированном виде (понятно, что для своих единоверцев надобны были другие слова, аргументы, акценты) под заглавием “Кол Шават бат Иегуда” с посвящениями “защитнику своего народа” Ноткину и “коммерции советнику” Перетцу.
Издание книги адресовалось властям предержащим России. Как отметил литературовед Василий Львов-Рогачевский, Невахович “обращался более к власти, чем к общественному мнению, поскольку искал в ней “горячую защиту гонимого народа”. Горячий последователь Мозеса Мендельсона, этот первый еврейский русскоязычный публицист пытался убедить начальство, что “искажённые нравы целых народов не могут иначе исправиться, как посредством отнятия причин, произведших превратность оных”. И, отметая клеветы в адрес иудеев, призывал: “Прежде чем обвинять кого, внемли гласу его”. Симптоматично, однако, что путь книги к читателю не обошёлся без цензурных препон, что прямо свидетельствует об оккультной юдофобии иных влиятельных церковников. Последовал откровенно уничижительный отзыв Московской духовной цензуры: “Лучше сие сочиненьице вовсе оставить ненапечатанным, яко совсем не нужное, а, может быть, судьбам Божиим о народе иудейском противное”. Московские пастыри не усмотрели “в столь злохитром народе ни малейших признаков раскаяния о своих и предках своих заблуждениях”. А посему, гласил вердикт: “Умствования автора о доставлении иудеям благословления Божия в земных выгодах, кроме тех, которые они честным трудом иметь могут, не заслуживают уважения”. Издание, однако, увидело свет... вот только не в Москве, а в Петербурге, надо думать, благодаря министру Виктору Кочубею, давшего согласие на посвящение ему книги.
Композиционно книга состоит из трёх глав, одна из коих носит название “Чувствование верноподданного на случай учреждения по Высочайшему Его Величества Государя Императора Александра I повелению Комитета о устроении евреев на пользу государственную и их собственную”. Исследователи Израиль Цинберг и Максим Шраер отметили значительные расхождения между русским и ивритским текстами. Хотя вторая глава книги была первоначально написана на иврите (причём под очевидным стилевым влиянием маскилов -“меассефистов"), другие части в еврейском издании даны в самом фрагментарном виде. Оно и понятно, взывать к религиозной толерантности, к расширению гражданских прав, доказывать, что евреи – “человеки”, полезные и верные Отечеству, логичнее было именно перед лицом россиян.
Писатель апеллировал к чувствам добрым христиан, живших бок о бок с евреями: “О, христиане, славящиеся кротостью и милосердием, обратите к нам нежные сердца ваши!..Ах, христиане!...Вы ищете в человеке Иудея, нет, ищите лучше в Иудее человека, и вы без сомнения его найдете. Примечайте только...Клянусь, что Иудей, сохраняющий чистым образом свою религию, не может быть злым человеком, ниже худым гражданином!!!”. Свои мысли и чувства он от имени дщери иудейской адресует непосредственно к россиянам: “Возлюбленные Россияне! – К вам преимущественно обращаюсь; пред вами осмеливаюсь отверсти уста мои; пред вами, снисходительные и непоставляющие себе за стыд быть собеседниками с несчастною дщерию Израиля, не взирая на то, что я другого племени, закона и униженного жребия...Пред вами изливаю я сердце мое. Так; - находясь в бездне ничтожества, я видела благодетельного сына вечности, протекший 18 век, век человеколюбия, век терпимости, век кротости..., век беспримерный в Истории, век, который возвел Россию на вышнюю степень благополучия, - Россию, которою я принята как дщерь”.
И Невахович, равно как Ноткин, настоятельно подчеркивал, что был сыном своего Отечества, считал себя русским Моисеева закона. “Любовь к Государю и Отечеству, восхищение о нынешних просвещенных временах, удовольствие и некоторый род любочестия и гордыни, что могу наименовать Россиян соотчичами, и соболезнование, снедающее мою душу в рассуждении моих соплеменников – вот изображение духа, который водит здесь слабым пером моим,” – пишет он в предисловии “От сочинителя”. Историк Юлий Гессен говорит в этой связи о своего рода двойственности нашего героя; о том, что, выразив соболезнование своим единоверцам, он тут же изливает любовь и привязанность к сынам “народа знаменитого, народа великого”, часто столь нетерпимого к евреям. Однако, никакого противоречия здесь нет. Действительно, его любовь к русским по своей силе не уступала, если не превышала, его привязанности к родному племени. Касательно же распространенных антисемитских настроений, цель Неваховича как раз и состояла в том, чтобы умножить число сторонников евреев – мысль утопическая, но какое литературное мечтание обходится без утопии?!
По счастью, и в самом Комитете Невахович нашёл деятельного единомышленника. Им стал крупнейший российский реформатор, статс-секретарь Михаил Сперанский, который служил в ту пору при министре внутренних дел. Его по праву называли “светило российской бюрократии”. По словам Анри Труайа, это был “гибкий и деятельный либерал”, и его влияние в Комитете на раннем этапе было преобладающим. Это под его диктовку был составлен журнал Комитета от 20 сентября 1803 года с красноречивой преамбулой: “Лучше и надёжнее вести евреев к совершенству, отворяя только к пути истинной им пользе, надзирая издалека их и удаляя всё, что с дороги сей совратить их может, не употребляя впрочем, никакой власти, не назначая никаких особенных заведений, не действуя вместо их, но раскрывая только собственную их деятельность. Сколь можно менее запретов, сколь можно более свободы!” Мало того, он склонил тогда на свою сторону падкого на либеральную фразеологию Александра I, который против последней фразы поставил на полях отметку: Nota Bene. Понятно, что такой принцип решения еврейского вопроса находился в полном соответствии со взглядами эпохи Просвещения, проникнутой идеями равенства, свободы, культом любви к человечеству. Но правда и то, что сей монарх “замечательно умел вдохновить своих избранников, смело наметить ... известную программу и цель, но как только машина приходила в полную силу своего напряжения, давался непредвиденный задний ход”.
На такой высоте политической мысли законодавцы не могли удержаться даже во дни “Александрова прекрасного начала”. По словам историка, “идея Сперанского была слишком нежным цветком для российского климата”. Потому его потворство евреям было многим окружавшим его чиновникам непонятным, если не сказать подозрительным. Тот же Державин негодовал: “Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считал приятелем и жил в его доме”. Между тем, даже мало-мальски знакомые со статс-секретарём знали, что взяточничество и нажива были ему чужды: бессеребренник и патриот России, он искал в должностях возможность благотворно влиять на ход общественных дел, но никак не средства обогащения. О нём говорили как о человеке высоконравственном, который “никого не оскорбил обидным словом, который никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов своих, который, мало показываясь в продолжение многих лет трудился в тишине кабинета своего” и “одну славу собственного имени хотел передать потомству”. Начисто лишённый ксенофобии, он был в то же время истым христианином: показательно, что из под его пера выйдет в 1819 году образцовый перевод богословского трактата Фомы Кемпийского “О подражании Христу” (впоследствии переизданный трижды) с призывом к обретению внутреннего мира через самоотречение. Сперанский настойчиво повторял, что ищет в делах и поступках людей, как он говорил, “нравственный отлив”. Что до еврея-коммерсанта, то их содружество со Сперанским генерировало не одну, а целый поток идей. В их числе финансовая реформа 1810-1812 гг, которая, как считалось, во многом обязана своим успехом “наставлениям банкира Перетца” (он разработал основной её план). Перетц обнаружил здесь свой острый и подвижный ум: поначалу предложил создать выгодную систему разменных монет, а затем сделать платежным средством уже бумажные ассигнации. В свою очередь, с подачи Сперанского, Перетц занялся большими государственными подрядами: строил корабли для Черноморского флота, со стапелей его верфи сходили и транспорты, и боевые фрегаты.
Когда же Михаил Михайлович попал в опалу, его неприятели торжествовали, но, как высказался на сей счёт литератор Николай Греч, “не дай Бог никому подобного торжества. Где они? Все умерли, не оставив ни сожаления, ни памяти о себе, а имя Сперанского будет блистать, доколе будут существовать законы в России”. По словам современника, Сперанский был “другом евреев по убеждению, а не по каким-то расчётам”. Он, между прочим, не дал движения весьма неблагоприятному для народа Израиля проекту делопроизводителя Комитета Дмитрия Баранова, выдержанного в духе “Мнения... “ Державина и настаивавший на их скорейшем выселении из сел и деревень. А, будучи в опале и губернаторствуя в Пензе, Сперанский ходатайствовал о предоставлении евреям-винокурам права повсеместного жительства. Так что российские иудеи могли бы повторить слова о нём императора Николая I, что нашли в нём “самого верного, преданного и ревностного слугу, с огромными сведениями, с огромною опытностию”.
Русские реформаторы, вдохновленные теоретическими принципами Просвещения, пытались найти решение еврейского вопроса, основанное на разуме, а не на принуждении. Однако в Еврейском Комитете верх взяла партия сторонников опеки и разного рода принудительных реформ. “Положение” (1804) представляло собой неуклюжую смесь терпимости и ограничений. Так, сохранена была и взимаемая с иудеев дискриминационная, в сравнении с христианами, двойная подать; подтверждена и состоявшая из 13 губерний черта оседлости. Всех евреев разделили на четыре класса: земледельцы, фабричные рабочие и ремесленники, купечество и мещанство. Причём будущих земледельцев, как категории наиболее “полезной”, следовательно, и самой привилегированной, разрешено было селиться... ещё в двух губерниях. Еврейским хлебопашцам разрешили покупать землю. Так был законодательно особый класс евреев-земледельцев, предоставило им всевозможные льготы: право приобретать, продавать и арендовать землю, не платить двойные налоги; их даже обеспечивали необходимой ссудой и т.д. Тем самым прекращалась традиционная еврейская безземельность, сохранявшаяся во всей Центральной и Восточной Европе.
С другой стороны, евреям запрещалось содержать в сельской местности шинки, кабаки, аренды и постоялые дворы. Их держатели по существу объявлялись вне закона. Они объявлялись “бесполезными”, тунеядцами, кровососами, главными виновниками народных бед. Дескать, это жид спаивает и обирает русского крестьянина, хотя на самом деле, львиная часть дохода от продажи спиртного шла прямохонько в кубышку помещика. Еврей же, чьи прибыль была и без того мизерной, выступал как посредник и был презираем и шляхтой, и простолюдинами: он покупал себе одно лишь право – прожить в нищете сегодняшний день в страхе за день завтрашний. Тем не менее таким евреям предписывалось в недалеком будущем покинуть деревни и села. Хотя в видах политической конъюнктуры царь был готов подчас смягчить, а то и оттянуть сроки выселения, полностью отказаться от этой “принципиально правильной” меры он так и не смог. Стоит ли удивляться, что подобные распоряжения открывали простор для домогательств кувшинных рыл на местах, усугубляли и без того тяжелые условия экономической жизни иудеев.
Подлежавшие высылке “тунеядцы” должны были, по мнению властей, пополнить ряды землепашцев. Что же из всего этого вышло? Забегая вперёд, скажем: к 1806 году в Белоруссии образовалась многотысячная масса еврейского люда, выгнанного из селений, и из ее среды стали поступать просьбы о переезде в Новороссию. Это переселение выразительно описал в 1808 году витебский губернатор в донесении министру внутренних дел Виктору Кочубею: “Деревенских евреев безвременно прогнали, разорили, ввергли в нищету; большая часть из них лишена дневного пропитания и крова и потому не в малом количестве едут в Новороссию. Многие, в чаянии переселиться в Новороссию, продали свое имущество и неотступно просятся туда, хоть только для жительства”. Затем началось и само переселение с пособием от казны. Первоначально население этих колоний состояло из 300 семейств или около 2000 душ. Вслед за этим началось самочинное движение евреев из белорусских губерний в Новороссийскую, и к 1810 году первые земледельческие поселения в Херсонской губернии насчитывали 600 семейств с 3640 душами. На устройство этих колоний правительство израсходовало 145000 рублей. И хотя на реализацию этого плана было выделено 30 тыс. десятин земли, он охватывал лишь 1,5% подлежащих выселению иудеев. Тем не менее в 1810 году в одной только Херсонской губернии существовало уже 8 сельскохозяйственных колоний. Знаменательно, что некоторым колониям дали названия на иврите (Хар-Шефер, Сде-Менуха, Нахар-Тов), а также Израилевка, подчеркивая тем самым древнюю связь еврейского народа с землей. Одной из особенностей колоний стало наличие почти во всех из них молитвенных домов и синагог. Традиционную одежду обитателей колоний составляли городская фуражка, сюртук или жакетка, пёстрые штаны, ботинки и туфли. Чувства такого эмигранта-переселенца очень точно переданы Григорием Богровым в его “Записках еврея” (1874): “Мое пылкое, услужливое воображение рисовало уже прелестные картины будущей сельской жизни. Все читанное мною по идиллической части, все собственные деревенские впечатления сгруппировались разом и манили меня к себе. Все чувства были возбуждены: я уже слышал, казалось, далекий, глухой лай деревенской собаки, я видел колеблющееся мерцание далекого огонька – маяка наших необозримых степей; я...вдыхал аромат полевых цветов и свежей травы”. Однако идеи массового переселения оказалась совершенно невыполнимыми и вызвали экономический хаос и тяжкие людские страдания. По существу, все они потом потерпят крах в результате внутренних противоречий и необеспеченности средствами со стороны государства. Видно, что Положение было совешеннно оторвано от жизни и опиралось на глубокое непонимание истинной природы роли евреев в местной экономике.
Важными пунктами Положения стали подтверждение полномочий кагала с его выборным началом, полицейским контролем, раскладкой податей, а также ограничение власти раввинов и легализация хасидизма. В то же время Положение никак не прояснило статус евреев и их права в выборных муниципальных учереждениях (хотя по укоренившейся практике количество их, даже в городах с преимущественно еврейским населением, не могло превышать трети от общего числа). При этом всю официально-деловую документацию предписывалось вести исключительно на русском, польском либо немецком языках. Причём требование стать полиглотами коснулось только избранных иудеев (христианам дозволялось быть вовсе неграмотными). Кстати, в магистратах, равно как и во время временного пребывания вне черты оседлости, иудеям запрещалось носить национальный костюм, но только немецкое платье (хотя евреи-бородачи получили разрешение облачиться в приличествующую сему случаю русскую одежду). Интересно, такое платье обязаны были носить фабриканты, купцы и ремесленники, приезжавшие по делам на время во внутренние губернии и столицы.
Александр I стоит у истоков учебного равноправия в России, о чём в мае 1805 года поведал журнал “Вестник Европы”: “Можно ли сомневаться в том, чтобы мы со временем будем иметь своих Мендельзонов? Александр повелел отворить двери университетов и гимназий для молодых евреев и позволил им без всякого различия воспитываться и учиться наравне с природными жителями, позволил отрабатывать природные способности к изящным художествам в Императорской Академии; представил право достигать до высших степеней по части учёной. ... Правительству нужно образовать полезных граждан, а воспитание есть единственное к тому средство”. Более того, статья 6-я Положения прямо грозила ослушникам: “Если, невзирая на все сии побуждения, евреи не захотят отдавать детей своих в общие народные училища, тогда установить на счёт их особенные школы, где бы дети их были обучаемы, определив на сие, по рассмотрению правительства, нужную подать”. Тем самым подчёркивался приоритет нравственно-культурного воздействия на евреев, центральное положение просвещения в программе “исправления российского еврейства”. Скажем сразу, приохотить “жестоковыйных” иудеев к среднему, не говоря уже о высшем образовании, в то время никак не удалось (число их едва ли достигло лишь несколько десятков, если не единиц - это из миллионного-то народа!). Приведём факты: в 1808 году в Витебской губернии только один еврейский ученик посещал общую школу, в Могилевской губернии таковых было лишь девять. Что до университетов, то известен только один случай, когда уроженец Курляндии Симон Вульф получил степень кандидата прав в Дерптском университете. Однако Совет университета не разрешил ему добиваться степени доктора прав, мотививировав это тем, что для получения докторской степени необходимо изучать церковное право, а иудейская вера этого не допускает. Вульфа ненадолго приняли на государственную службу, в Коллегию юстиции по делам Курляндии и Лифляндии. Впрочем, вскоре его отстранили под надуманным предлогом.
Таким образом, несмотря на не вполне определённый статус иудеев (отдельной корпоративной группы и одновременно принадлежащим к различным сословиям империи), мыслилась регламентация и “упорядочивание” всех сфер их жизни, их унификация с остальными подданными империи. Подводя итоги, историк Юлий Гессен констатировал, что Положение “не возвышается над средним уровнем современного общественного развития; здесь нет также попытки озарить законодательную меру лучом гуманности, одухотворить её государственной справедливостью; равным образом Положение не внесло коренных реформ в еврейскую жизнь, не дало твёрдых начал для её будущего развития”.
На провозглашённую Комитетом политику в отношении евреев влияли подчас и внешние факторы. Дело в том, что в сентябре 1806 года о своей милости к иудеям объявил Наполеон Бонапарт. В Париже была созвана Ассамблея еврейских нотаблей, а затем в феврале 1807 года решено было созвать и “еврейский парламент” по образцу древнего Синедриона. По словам современника, “всё еврейское дело приняло вдруг неожиданный оборот... Бонапарте учредил собрание евреев, имевшее главною целью предоставить еврейской нации разные преимущества и образовать связи между Евреями, рассеянными по Европе”. Тогда же вышел в свет манифест, обращённый ко всем еврейским общинам Европы, с призывом присылать своих представителей в Париж‚ что откроет "для рассеянных потомков Авраама период свободы и счастья". А на торжественной службе в главной парижской синагоге прочитали молитву за "нашего бессмертного императора" и за победу французского оружия.
В Русской Православной церкви этот шаг Наполеона вызвал самую ожесточённую реакцию. В прокламации, изданной Синодом 6 декабря 1806 года, созыв Синедриона трактовался как “дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний”. Французский император якобы провозгасил себя новым еврейским Мессией, сиречь Лжехристом. Подобные “Увещания от Святейшего Синода православным христианам” с яростной инвективой Наполеону (“Эта тварь, сожженая собственной своею совестью, от которой и благость Божья отступила”) зачитывались в церквях после литургии, по воскресеньям и праздникам. Существенно, однако, отметить, что, несмотря, по словам историка Ольги Минкиной, Синедрион сыграл роль катализатора при попытках решения еврейского вопроса в Российской империи: “Тенденциозное освещение прессой деятельности еврейских депутатов в Париже и публичное их осуждение в прокламации Синода нисколько не мешали заимствованию французского опыта на уровне административной практики”. Важно и то, что явное заигрывание Бонапарта с евреями Европы заставило власть предержащих, дабы не раздражать доморощенных единоверцев, отложить ущемлявшие их законодательные акты,. Так, Виктор Кочубей настойчиво рекомендовал царю “дать отсрочку к переселению евреев из деревень в города и местечки, поставив вообще нацию сию в осторожность против намерений французского правительства”. Под влиянием этой угрозы и склоняясь перед экономической необходимостью, государь переселение временно приостановил.
Вопрос о евреях в сельской местности вскоре поднял вновь и новый министр внутренних дел князь Алексей Куракин в своём докладе государю от 23 декабря 1808 года. А вскоре был образован новый Еврейский Комитет, который сделал весьма благожелательные для иудеев выводы, в чём некоторые усматривали даже преемственность с известной декларацией Сперанского 1803 года. Главное, была отвергнута расхожая легенда о еврее как о виновнике всех зол. В пику предыдущим деструктивным подходам, была отмечена несомненная польза пребывания евреев на селе. Говорилось, что при них хлебопашество год от года приходило в лучшее состояние; крестьяне уплачивали государственные налоги; наконец, 60 тысяч еврейских семейств имели верное содержание и удовлетворяли все государственные обязанности. Было также принято во внимание, что для того, чтобы обустроить сосланных евреев на новом месте требовались многолетние многомиллионные вливания, что было в тех условиях совершенно не реально. В результате было решено: “Оставить евреев в селах и деревнях и разрешить им винный промысел”. Как резюмировал еврейский юрист Илья Оршанский, решение нового Комитета “составляет замечательнейшее явление в истории наших законодательных работ по еврейскому вопросу: он отличается разносторонностью, практичностью и чрезвычайно здравыми экономическими воззрениями”.
Неудивительно, что, когда в июне 1812 года грянула Отечественная война, российские евреи заняли откровенно патриотическую позицию. «Удивительно, что евреи в 1812 г. отменно верны нам были, даже помогали, где только могли, с опасностью для жизни», — отмечал в дневнике будущий император Николай I. Ему вторил шеф жандармов Александр Бенкендорф, утверждавший: "Мы не могли достаточно нахвалиться усердием, которые проявляли тогда евреи". А всё потому, что хотя иудеи Франции и получили гражданские права, российским иудеям претила атмосфера вольнодумства и отчаянного безбожия‚ которая там воцарилась. Для них галлы были атеистами и врагами всякого традиционализма (в том числе традиционализма Торы и Талмуда). Русские евреи вовсе не желали нарушать традиционный образ жизни, на который российское правительство тогда благоразумно не покушалось: замена кагальной автономии консисториальною организацией, как во Франции, представлялась им гибельной. «Если восторжествует Бонапарт‚ — писал первый Любавичский ребе Шнеур-Залман из Ляд‚ — богатство евреев увеличится и положение их исправится‚ но сердца детей Израиля отдалятся от Отца нашего Небесного... с победой Наполеона над Россией сокрушатся устои иудаизма». Неудивительно, что сотни еврейских жителей черты оседлости самоотверженно помогали русской армии. Немало из них были разведчиками, проводниками, связными. Вот мещанин Гирш Альперн из Белостока, накануне войны доставил ценнейшие данные о концентрации на русской границе французской армии. В Петербурге его принял военный министр и вручил от имени самого государя золотой перстень и 50 червонцев. Разведчик Ушер Жолквер из Дубно с риском для жизни успешно выполнял поручения генерала Петра Багратиона. Важные сведения добывали и евреи-лазутчики Зелик Персиц, Захарий Фриденталь, Меер Марковский, Лейба Медведев, Гирш Гордон, Янкель Иоселевич, Ицхак Адельсон и др. И Александр I знал об этих подвигах: в Калише он дал аудиенцию членам местного кагала и долго милостиво беседовал с ними.
Особого внимания заслуживает так называемая “еврейская почта”. С незапамятных времён она помогала еврейским торговцам и банкирам регулярно и оперативно пересылать из города в город необходимые вести, причём почтовыми станциями служили для них шинки и корчмы. Евреи ездили часто по глухим, труднопроходимым местам известными только им дорогами и значительно опережали казённых курьеров. Во время войны такая почта доставляла многие сведения русской армии, так что даже французы вынуждены были признать, что "еврейская почта, этот таинственный способ сообщений, обнаруживала чрезвычайную активность". Это благодаря информации почтаря Нисана Кацнельсона из Бобруйска (французы при отступлении замучили его до смерти) казаки разбили отряд противника. А проводник из Ошмян сообщил легендарному партизану Александру Сеславину о появлении в этом городе самого Наполеона, и тот чуть было не был взят в плен. Известно, что ещё два российских еврея повторили тогда подвиг Ивана Сусанина: торговец Эйтинген из Шклова (был за это примерно повешен) он отказался показать французам дорогу на Могилев; в Борисове за такой же поступок расстреляли некоего Игумнера. А возле Мозыря Рувин Гуммер спас от погони русского фельдъегеря с важным донесением. Хитроумный иудей укрыл его в своем доме, переодел в еврейское платье, обрезал пряди волос у своих дочерей и приделал офицеру пейсы, так что французы приняли переодетого офицера за натурального еврея, а когда все утихло, он отвез курьера в русский штаб. Французы, прознав об этом, сожгли дом Гуммера, повесили его жену, а детей жестоко избили. Историк Отечественной войны 1812 года писал: "Наиболее важные сведения доставляли нам евреи… Мы своевременно знали не только о передвижениях и местах квартирования французских войск, но даже и о тех пунктах, у которых Наполеон намечал переправы своих войск через реку Неман".
При отступлении же французов еврейские общины мешали им разрушать мосты, а коли сие не удавалось, восстанавливали их своими силами до прихода русских. Показательно, что организатор партизанской войны легендарный Денис Давыдов, освободив Гродно, передал власть в городе не полякам, но еврейскому кагалу, подчинив тому даже полицию. Богатые евреи финансировали строительство госпиталей и складов, поставляли русской армии амуницию и боеприпасы, имея удостоверения для беспрепятственного передвижения по стране. В числе их и помянутый банкир Абрам Перетц, который значительно помог снабжению армии провиантом, потратив на эти цели собственные 4 млн. руб., которые казна ему так и не вернула. “Когда Всевышний поможет государю и враги его будут повержены‚ – пророчествовал тот же Шнеур Залман‚ – он‚ наверное‚ вспомнит о евреях‚ улучшит положение их среди народов и дарует им навсегда всякие свободы".
Но приходится признать, российский патриотизм сынов Израиля был вскоре напрочь забыт. Не нашлось ему места и в современной отечественной словесности, где еврей, как это водилось, обрёл отнюдь не героические, но откровенно карикатурные черты. Показательна в этой связи оперетта-водевиль офицера Петра Семенова “Удача от неудачи, или Приключение в жидовской корчме” (Спб., 1817), написанная по следам событий Отечественной войны и не сходившая со столичной сцены несколько десятилетий. Здесь выведены находившиеся ранее под французской оккупацией корчмарь Израиль и его жена Рахиль (их играли знаменитые актёры Михаил Щепкин и Екатерина Сандунова). С дичайшим акцентом разглагольствовали они о бесчинствах французов. По словам корчмаря, “як французы були в нашем краю, то нам зле тенжко було!... Як вони нас нас били и рабовали. О! то кара Божска была! Кара Божска”. Мало того, Израиль и Рахиль кляли неприятеля в самодеятельных виршах:
Як пршидут Французы до жида у гостци,
Зараз кажут, зараз кажут давай жиду гросы!
Ой, ты журе, ой ты журе! Француз непочтцивый,
З тобой плаче, з тобой гине жиду нещенстливый.
Правда и то, что эти евреи не вызывают ни малейшей симпатии, и аттестация их вполне укдадывается в расхожие антисемитские клише. Они пронырливы, изобретательны, сребролюбивы, фанатичны, не верят в бекорыстные чувства (хотя за соответствующую мзду делают доброе дело и помогают обрести счастье двум идеальным возлюбленным - Аннусе и Храбренко). Высмеивались здесь и их вечно ущемлённое национальное достоинство. Когда Израиля называют жидом, тот поправляет: “Я не жид, а еврей”. – “Ну, всё равно: жид или еврей, один чёрт”, - простодушно отвечает обидчик. – “Я юж повядзял, цо я не жид, а цестный израильтянин естцем”, - настаивает Израиль. По воспоминаниям современника, “весь театр хохотал, когда этот жид, одетый по-домашнему в чулках и башмаках, на авансцене, со всеми характерными ужимками хитрого еврея, перепрыгивал с одной стороны стоявшего спокойно господина на другую и пел:
Лядзер ду, шинце кравер, мицер бир,
Шине мине кинцер мир”...
Приходится признать, что и правительственная деятельность по еврейскому вопросу после войны заметно ослабела, что связывают с наступившей после венского конгресса 1815 года общей реакции. Хотя год 1817-й отмечен благотворными деяниями царя, судьбоносными для жизни иудеев. Была отменена, наконец, взимаемая с них обременительная двойная подать, с пожеланием, чтобы те “признали Россию истинным своим Отечеством”. Важно и то, что государь, как некогда и его царственный отец, остановил возникшее против них дело об облыжном обвинении в ритуальном убийстве. Судебный процесс, замыслявшийся в городе Гродно в 1816 году, был им пресечен на корню категорической резолюцией: “Чтобы евреи не были обвиняемыми в умерщвлении христианских детей по одному предрассудку, будто они имеют нужду в христианской крови”.
Надо иметь в виду и постигшую Александра I духовную метаморфозу. Приверженный в юности религии естественного разума, он теперь преображается в откровенного пиетиста, признаваясь, что пожар Москвы “осветил его душу”. Император стремится стать “истинным” христианином, но только без прикрас и украшательств - всяких там кадил, риз, песнопений: простая обрядность лютеран, различных сектантов, суровость квакеров влекут его. Не без влияния известного мистика и масона Родиона Кошелева он увлекается оккультизмом, штудирует труды Луи Клода Сен-Мартена, Иоганна Каспара Лафатера, Иоганна Генриха Юнг-Штиллинга, Эммануила Сведенборга и прочих апологетов учения о “внутреннем свете и внешнем слове”. И это не взирая на то, что сей поток мистической литературы был совершенно чужд православной культуре и русскому духу. Главным становится духовное служение царя Богу.
Царь воспринял сложную религиозную систему, базирующуюся на протестантизме и пророчествах. И говорил в сердцах Кошелеву, что свою миссию видит в том, чтобы “сделать свою страну счастливой, но не в обычном смысле, а установить истинное правление Иисуса Христа, во что я вложу всю мою славу” и добавил: “Как и Вы, я полностью доверяюсь Всевышнему”. Примечательно, что даже книжное посвящение, вопреки многовековой традиции, могло содержать непосредственное обращение к Богу. Так, известный мартинист Александр Лабзин посвятил издаваемый им журнал “Сионский вестник” (1817) “Господу Иисусу Христу, бывшему, сущему и грядущему” (что казалось потом дерзким, неприличным и было вырезано цензурой). И возводимый по инициативе императора Храм Христа Спасителя призван был открыть дорогу для приближения эпохи “тысячелетнего царства”, возвещаемого миру “христианским государём” Александром I. Храм, как некий архитектурный герб, должен был не только воплотить внутренний образ России, но в каком-то смысле стать ею самой, её инобытием, её духовным сердцем – тем, что стал для евреев Иерусалимский храм. Тем самым утверждались Евангельская государственность и легитимность всехристианства.
Великий князь Николай Михайлович указал в этой связи на то, что Александр “впал в настроение, заглушившее в нём чувство патриотизма, и отдался всецело зловредному мистицизму в области недосягаемого на земле блаженства, которая высказывалась в применении на практике идеи Священного союза, столь же невыгодного и вредного для интересов России”. Иторик же Сергей Платонов пояснил, что “религиозный экстаз государя содействовал успехам в русском обществе искреннего и лицемерного мистицизма, истинного благочестия и показного ханжества. Трудно тогда было разобраться в том, кто лицемерит из-за карьеры, а кто искренен в делах веры и церкви; но большое число явных и неопрятных лицемеров сильно компрометировало те меры, которыми... думали поднять истинное благочестие в России”.
У руководства Министерства духовных дел и народного просвещения с 1804-1824 гг. стоял один из самых удачливых чиновников эпохи, любимец царя и непременный товарищ его детских игр, князь Александр Голицын, одетый в неизменном сером фраке, за что получил прозвание “Серый мужик”. И человеком он был отнюдь не ярким, а сбивчивые его речи были смесью либеральных идей с Писанием. Штрихи к портрету Голицына очень точно наметил мемуарист: “У князя... была одна из тех камемергерских пустопорожних голов, которые император Александр , наперекор природе и воспитанию, хотел непременно удобрить, вспахать, засеять деловыми государственными идеями... В беспрестанных сношениях с архиереями и монахами, как стареющая дева, теряющая преслести свои, начал он маленько вдаваться в набожность... Этот добрый, этот бедный князь делался всегда собственностию людей, при нем находящихся: то сумасбродов, то невежд, то изуверов, и деяния его окрашивались их мнениями и характером... Совершенно девственный в богословских науках, Голицын принадлежал ко всем сектам и ни к одной”. Религиозные воззрения Александра I и князя во многом совпадали, хотя то, что у царя было на уровне взглядов и могло меняться в зависимости от ситуации, упёртый Голицын воспринимал как догму и программу духовно-религиозной политики. Во вверенном ему министерстве был принят порядок, при котором православие оказалось в одном ряду с иноверными исповеданиями, в том числе с нехристианскими. И именно Голицыну царь поручил взять на себя управление всеми делами еврейских общин.
“Да ниспошлёт Всевышний благословение на это учреждение!”, - такими словами 6 января 1812 года приветствовал царь открытие в России Библейского общества с Голицыным и Кошелевым во главе. То было продолжением традиции таких объединений в Англии, возникших ещё в конце XVII века. Филолог Александр Пыпин пояснил: “Библейское общество... могло приностить пользу, потому что в основной его идеи лежало просвещение и филантропия относительно невежественных и заброшенных классов”. Во главу угла была поставлена евангелизация России, всемерное распространение Библии и её переводов. Священное Писание, проповеданное на живом языке и отвечавшее на самые насущные вопросы современного человека, стало осознаваться смысловым центром европейской цивилизации и важно то, что Россия прямо соотносила себя с этим центром. Отныне она тоже была – Европой. За десять лет существования Общества было распространено 704,831 экземпляров книг Ветхого и Нового Заветов на 43 (!) языках народов империи. Всего же по стране работали 189 отделений Общества. Всё это способствовало постепенному утверждению общехристианских ценностей. Веротерпимость распространялась уже на старообрядцев, молоканцев, близким к английским методистам, на духоборцев, которые не признавали ни священников, ни обрядов, ни догм, ни брака и опирались только на Библию.
В это же время власти прилагали энергичные усилия, чтобы “цивилизовать” (а по существу окрестить) иудеев. С этим непосредственно связано образованное царским указом от 25 марта 1817 года “Общество израильских христиан”. Учредители сей организации, с самим царём и Голицыным во главе, руководствовались побуждением обратить иудеев в одну из христианских конфессий. Таким неофитам, кто “не только лишались всякой помощи со стороны бывших единоверцев, но подвергались гонениям от них и угнетению всякого рода”, планировалось оказать самую действенную поддержку. Как отметил историк Дмитрий Фельдман, “император и князь были проникнуты особым сочувствием к евреям, в котором как бы сплелись благожелательное отношение к бедственному положению народа Ветхого Завета, известное уважение к его религии и вместе с тем и желание приобщить этот народ.. – к Новому Завету”. Несомненное влияние на общую концепцию такого рода объединения оказал английский миссионер-юдофил Льюис Уэй из Лондонского Библейского общества, страстный ревнитель акополиптического учения, согласно коему переход евреев в христианство приведёт к Царству Божьему на земле. Он был и сторонником сионисткой идеи, предрекавший возвращение евреев на Землю Обетованную и создание ими там национального государства. Английский прозелит, ратуя за предоставление им всех гражданских прав, заботился о поднятии духа приниженного народа. Он называл иудеев “царственной нацией, в которой таится ключ к пониманию всемирной истории”. Уэй был удостоен встречи с царем во время конгресса в Экс-ля-Шапель 1818 года, где вручил тому записку о необходимости эмансипации евреев Европы. Подобные взгляды проповедовал известнейший в России пиетист Генрих Юнг-Штиллинг в своём романе “Тоска по отчизне” (русский перевод 1817-1818 гг.): «Народ израильский соберется от всех четырех ветров и в последние времена переселится паки в землю, которые Он обещал даровать в вечное наследие пращурам их и потомкам. И так некогда, а может быть и скоро, Палестина будет в христианских руках и возвратится иудейскому народу, который, будучи от природы столь способен в торговле, оснует там торговый город и по выгодному его положению привлечет к себе промышленность всех частей света”. Писатель настаивал на исходном и буквальном значении понятия “Израиль”, прямо отождествлял духовное и плотское его содержание, объявляя грядущую христианскую репатриацию в Святую Землю. Между прочим, бытовала легенда о том, что Александр I будто бы намеревался захватить Иерусалим и ускорить тем самым пришествие Господне. Это тем более вероятно, что Османская империя была тогда на грани краха, а Россия имела все шансы овладеть подвластными туркам новыми территориями. Возможно, в планах императора значился и Иерусалим, и ему был нужен буфер между христианами и мусульманами. Таким буфером и могли стать евреи, которые эмигрировали бы туда из России. По мнению исследователя, "внешнеполитические обстоятельства и внезапная смерть Александра I, вероятно, отсрочили на сто с лишним лет образование государства Израиль, хотя бы и под русским протекторатом".
Пиетисты стояли за сознательное крещение евреев России, призванного служить поучительным примером для всей Европы. Они лелеяли утопическую мечту, что “израильскими христианами” станут тысячи, да что там - десятки тысяч иудеев. Организаторы Общества, которое мыслилось главным правительственным учреждением для евреев, не сомневались в осознании евреями превосходства христианской культуры, а потому и в их сознательном отказе от своей веры. Дабы привлечь в ряды христиан все новых и новых адептов, им предлагались перевод Писания на идиш и посулы особых льгот и привилегий. Новоявленным христианам объявлялось, что они будут селиться на специально отведенных казенных землях (в Екатеринославской губернии были отведены 26 тыс. десятин земли), получат право повсеместно торговать, заниматься ремеслами, не записываясь в цехи и гильдии; будут освобождены, причём с потомством, от военной службы, от земских повинностей.; им будет предоставлено полное избирательное право. По словам историка Семена Дубнова, это был “широкий план поощрения массовых крещений и организации новообращенных в особые привилегированные колонны, имеющие служить приманкою для коснеющих в старой вере евреев”.
В то же время устроители Общества объявили о необходимости высоких моральных качеств его потенциальных членов. “Израильскими христианами” могли стать только те, “которые житием и качеством своим показали бы себя достойными имени христиан и могли бы оправдать всемилостивейше дарованные им преимущества”. Но – увы! - призыв влиться в это Общество остался гласом вопиющего в пустыне. Еврейская масса оказалась к нему совершенно глуха, а «из числа двух или трех сот евреев, бывших для сего в виду, ни один не соответствовал вполне намерениям императора и не имел всех предположенных к тому качеств и способностей». Словом, опыт показал «явную невозможность составить поселения из таких крещеных евреев, какие к тому предназначались». Известно лишь одно такое селение из 37 еврейских семей. Впрочем, несмотря на бесплодность миссионерства, Общество продолжало существовать, даже когда князь Голицын в 1824 году ушёл в отставку. Александр I повелел только приостановить его деятельность, но без огласки. А упразднено оно было уже при Николае I, в 1833 году.
Что до пиетизма, то Александр под конец царствования полностью к нему охладел. Этому немало способствовал другой его любимец, временщик, вошедший в историю как главный начальник пресловутых военных поселений генерал от инфантерии “терпеливый, бдительный и злобный” ксенофоб граф Алексей Аракчеев. Вот как охарактеризовал их отношения с государем современник Филипп Вигель: “Лучшей школы раболепства и самовластия найти бы он не мог. Употребляя с пользою данную ему от природы суровость, он [Аракчеев] давал ей вид какой-то откровенности и казался бульдогом, который, не смея никогда ласкаться к господину, всегда готов был напасть и загрызть тех, кои бы противились его воле. Он умел уверить царя, что кроме двух богов, одного на небе, другого на земле, он ничего в мире не знает и знать не хочет, им одним служит, им одним поклоняется”. Самый герб его украшала надпись: “Без лести предан”. Его реляции о военных поселениях были любы царю, ибо неизменно содержали вожделенные слова: “благополучно, смирно, тихо”. Это Аракчеев открыл царю глаза на дерзкие выходки молодчиков, оставшиеся безнаказанными, а всё благодаря покоровительству Голицына и Кошелева.
И вот уже сам император мечтает увидеть всю Россию, превращённой в гигантское военное поселение, когда каждый человек имеет в обществе своё раз и навсегда определённое место, свои обязанности, определённый мундир и не имеет никаких собственных мыслей. Свою лепту в низвержение, казалось бы, непотопляемого Голицына внёс и и влиятельный архимандрит-ретроград Фотий, который со своей стороны, внушал Александру: “Повеление Божие я известил, исполнить же в тебе состоит... Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию; да победит он и духовного Наполеона лицом твоим, коего можешь, Господу содействующу, победить в три минуты чертою пера”. Иными словами, такие, как Фотий, хотели бы сузить православие до предела, Голицын же – расширить до беспредельности. Одни готовились пресечь “библейский соблазн”, другой готов был насмерть стоять за дело мистического просвещения России. Одни видели причину назревающей революции в распространении библейских обществ, другие – в разорительности военных поселений.
Наконец, Аракчееву и Фотию удалось скомпромитировать и низвергнуть Голицына, государь же, как говорили, “вновь вошёл в православный храм, принеся в него новообретённую веру”. И вот уже сам Благословенный видит в библейских обществах ослабление церкви, отвращение народа от традиционной русской веры и, соответственно, ослабление монархии. Так что возобладала православно-патриотическая линия, означенная подъёмом националистических настроений, идеал же космополитического всеединства стал почитаться вредным анахронизмом. Характерно, что после отставки Голицына новым министром народного просвещения стал известный ретроград адмирал Александр Шишков, чьё руководство аттестовалось современниками как “грубое, закоренелое и фанатическое”. Но отличавшийся чувствительностью государь, подпав под его влияние, слушая как Шишков объяснял современные события выкладками из Священного Писания, проливал слёзы умиления. Новоназначенный министр объявил также, что ориентироваться следует на греческий источник Библии, но никак не на еврейский. Впрочем, не во всемирном еврейском заговоре тут дело, а в ужасе перед масонами, их тайным знанием, которое, как мнилось ретроградам, каббалистически зашифровано в еврейском алфавите. Распространение переводов Библии на русский язык, равно как и сами собрания Библейского общества, в глазах Шишкова, были “сильнейшим орудием революционных замыслов”. В результате под запретом оказались переложения Ветхого Завета, и весною 1825 года несколько тысяч экземпляров недавно напечатанного русского перевода Пятикнижия сожгли в печах кирпичного завода. Кроме того, Шишков в первые же месяцы после своего вступления в должность приступил к дискредитации и уничтожению самой системы еврейских депутатов.
По словам литератора Михаила Дмитриева, в последние годы царствования он пребывал в унынии и от идей свободы обратился в противоположную сторону и сделался консерватором. Знаменательно в этой связи сделанное в 1824 году признание его наставника Фредерика Сезара Лагарпа: “Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионного населения... я имел, правда... минутную радость высокого достоинства, но она исчезла безвозвратно, и бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов со всеми надеждами”.
Политика Благословенного этого периода хотя и была лишена внутренней цельности, тем не менее характеризовалась некулонным ужесточением антиеврейского законодательства. По словам Александра Солженицына, именно в эти годы “состоялось общее устрожение экономических и прочих запретов против еврейской деятельности”. Полагают, что это вызвано отчасти глубоким разочарованием царя в успехах христианских миссионеров среди евреев. Так или иначе, но 22 апреля 1818 году Сенат одобрил запрет отдавать христиан иудеям в выслугу за долги. В 1819 году грянул новый указ - о “прекращении работ и услуг, отправляемых крестьянами и дворовыми людьми для евреев”. Голицын сигнализировал тогда комитету министров, что “христиане, живущие в домах у евреев “не только забывают и оставляют без исполнения обязанности христианской веры, но принимают обычаи и обряды еврейские”.
Масла в огонь подлило то, что в Воронежской, Самарской, Тульской и ряда других внутренних губерниях (где евреев вовсе не было) получили распространение секты субботников и иудействующих, ставших неофитами Моисеева Закона. И хотя на самом деле миссионерство был всегда чуждо иудейским догматам, правительство, опасаясь еврейского прозелитизма, сузило черту оседлости, из которой были исключены Астраханская и Таврическая губернии.
Если же говорить о факторах внешних, то такого рода репрессии могли быть связаны и с непосредственным участием иудеев в убийстве турками в Константинополе греческого патриарха Григория в день пасхи 1821 года. Очевидец свидетельствовал: "Тело патриарха по повелению султана было передано жидам, которые проволокли его по улицам, изрыгая ужаснейшие хулы против святой нашей веры и нашего Божественного Спасителя. Эти злодеи бросили потом тело в море". Результатом сего стал учинённый греческими поселенцами еврейский погром в Одессе.
Вскоре грянули и новые законодательные акты средневекового типа: евреям-мещанам была запрещена оптовая продажа из домов или разносом вне черты оседлости; не могли они торговать и своей сельскохозяйственной продукцией. А сенатский указ от 31 янв. 1821 года “О наблюдении за евреями, чтобы они не присвоили себе прав по торговле, им недозволенных”, воспрещал евреям коммерцию во внутренних губерниях под страхом компенсации товара. Эта и другие драконовские меры “либерального” царя были безусловно шагом назад в сравнении с еврейской политикой “реакционера” Павла I. Дальше – больше. В 1821 году евреи, обвиненные в “тяжком порабощении” крестьян и казаков были изгнаны из сельских местностей Черниговской, а в 1822 году – из деревень Полтавской губернии. В указе от 11 апреля 1823 года были вновь введены ограничения по Положению 1804 года: сельским евреям запретили торговать спиртным в деревнях и придорожных корчмах, до 1 января 1824 года они должны были сдать обратно христианам все аренды. Добавились и новые ограничения - на аренду почтовых станций и розничную торговлю. А в январе 1824 года 20 тысяч еврейских семейств, причём с беспощадной жестокостью, были выдворены из сельской местности Белоруссии, так что многие фактически пошли по миру. По словам историка, “в переполненные города и местечки стекались эти несчастные толпы изгнанников с женами и детьми; там бродили они по улицам почти в рубищах, помещались десятками в одной комнате, ютились в синагогах, а многие за недостатком жилищ подолгу оставались на улице с семействами в зимнюю стужу”. Даже не рсположенный к евреям губернатор, посетив район бедствия, ужаснулся таким беспределом и предложил Комитету министров срочно приостановить “гибельное переселение”. А Государственный совет вынужден будет потом признать, что эта мера “токмо разорила евреев, и отнюдь не видно, чтобы улучшилось от того состояние поселян”.
И тогда власти всерьёз озаботились уменьшением популяции иудеев в империи. В этом ключе выдержан указ 1824 года, запрещавший переселение евреев из-за границы, мотивированное желанием “преградить чрезвычайное размножение в России сих людей, более вредных, чем полезных для государства”. Дабы пресечь контрабанду, было предпринято и выселение евреев из 50-вёрстной пограничной полосы Волынской губернии. А в 1825 году царь, заметив при поездке по Уральскому хребту, что несколько евреев занимаются тайной закупкой драгоценных металлов, повелел, чтобы все они “отнюдь не были терпимы, как на казённых, так и на частных заводах в горном ведомстве”. Так евреи-купцы лишились права участвовать в крупнейшей в стране Ирбитской ярмарке в Екатеринбургской губернии, ведь даже переезжать через уральские горнозаводские земли им теперь категорически возбранялось. Власти всячески стремились ограничить и без того урезанные избирательные права евреев, руководствуясь при этом исключительно престижем христианского населения. В результате иудеи стали в России своего рода полугражданами, да и то на ограниченной части империи. Во внутренних же губерниях они могли находиться лишь кратковременно, и только по губернаторским паспортам. Известен случай, когда государь, проезжая через Лугу, приметил там семейство еврейских жестянщиков, урождённых в Витебской губернии, и осведомился, “по какому-такому позволению” оно здесь проживает. Прознав об этом, петербургский губернатор, сделав суровый выговор местному исправнику и распорядился незамедлительно выслать семейство вон, ибо “правила о евреях должны быть во всей точности исполняемы”. В этой связи весьма симптоматичны цензурные гонения на сочинение Василия Нарежного “Российский Жилблаз, или Похождение князя Гаврилы Симоновича Чистякова”. Рукопись была заперещена к печати и почтена безнравственной, а всё потому, что “жид представлен [здесь] положительным человеком,... а жиды не могут и не должны быть дородетельными”.
Такого же мнения придерживался генерал-губернатор Белоруссии князь Николай Хованский, который прославился особенно жестоким выдворением евреев из сельской местности. Возмущенные его лютостью, иудеи буквально торпедировали вышестоящие инстанции, но всё без толку. Наконец, воспользовавшись остановкой “кочующего деспОта” - царя - в городе Велиже (на его пути в Таганрог), “поверенные от евреев”, изловчились и вручили, наконец, его величеству своё верноподданическое прошение. “Твои приятели меня только что атаковали”, - бросил полушутя император сопровождавшему его Хованскому, но исправить положение никак не соизволил. Зато уязвленный губернатор-жидоед за компрометирующую его как губернатора активность евреев затаил на них жгучую обиду. По мнению историков, именно под руководством мстительного Хованского было сфабриковано дело о кровавом навете, вошедшее в историю как Велижский процесс.
Надо заметить, что обвинения иудеев в ритуальных убийствах в Витебской губернии легли там на уже подготовленную почву. Ведь ещё в бытность Речи Посполитой, в июне 1639 года, в близлежавшем от Велижа городке был найден труп ребёнка со следами колотых ран. Некий пьянчуга, нищий маргинал Фома прокричал, что сам запродал мальца нехристям Мейеру и Лазарю, а те, дескать, смертоубийство и учинили. И хотя евреи даже под жестокими пытками вины своей не признали, их приговорили тогда к казни четвертованием. “Выгодоприобретателями” этой кровавой расправы стали местные ксёндзы, которые назидания и поклонения ради поместили в ризнице костёла мощи умученного ребёнка, здесь же хранилась старинная картина, изображавшая, как именно евреи выцеживают кровь из тела ребёнка. Но картина со временем обветшала, а образ жидов-кровососов надо было осовременить, актуализировать, потому в 1822 году по заказу католиков Велижа рисовальщиком Александром Орловским была написана новая столь же душещипательная картинка на тот же сюжет, причём некоторым из изображенных на ней детоубийц было придано портретное сходство с известными евреями города. Картинку выставили в том же костёле на самом приметном месте, правда, благодаря протестам евреев, его вскоре пришлось убрать. Но юдофобы не угомонились, и в марте 1823 года неистощимый Орловский намалевал свежую версию картины, на этот раз выставляя главным злодеем велижского раввина. Причём на сей раз католики встали горой, и как ни тщились иудеи, удалить из костёла холст не удалось.
В первый день христианской Пасхи, 22 апреля 1823 года, Велиж потряс слух о новом ритуальном убийстве, и тот факт, что объявили о нём спустя всего несколько недель после очередной мазни Орловского, невольно наводит на мысль о юдофобской подоплёке всего этого дела. Тогда-то в предместьях городка был обнаружен обезображенный труп трёхлетнего Фёдора и, как это водилось, к делу опять приплели евреев. Мать убиенного, Агафья Иванова, заявила, что на виновников ей прямо указала проститутка (и по совместительству ворожея) Марья Терентьева; ей будто бы был внятен голос свыше, что жиды удерживали малого силой “в доме Мирки Аронсон”. Обыск у еврейки результатов не дал, но желание разыграть антисемитскую карту ничуть не утишилось. Подученная юдофобами Терентьева продолжала разглагольствовать, на этот раз о еврейке Ханне Цетлин, которая якобы накануне исчезновения вела Фёдора за руку, как на заклание, в неизвестном направлении, что, впрочем, категорически отрицали даже свидетели-христиане. Затем она указала на нескольких приезжих иудеев, что тоже не подтвердилось. И это при том, что следствие, инспирированное Хованским, явно клонилось в противную им сторону, и не только для конкретных лиц, но для всего еврейского народа. Велось оно с вопиющим нарушениями прав еврейского народонаселения; вопреки закону к делу не был недопущен ни один представитель-иудей. Однако даже дополнительное, весьма пристрастное расследование виновных так и не выявило. Потому, как бы того ни хотелось кувшинным рылам, суд в отсутствие улик не решился осудить подследственных, хотя и высказывалось частное мнение, что смерть мальчика могла быть учинена “из недоброжелательства к христианам евреями”. И всё же 1-й департамент Витебского главного суда, опираясь на юридические требования, 22 ноября 1824 года постановил оставить привлеченных иудеев “без всякого подозрения”, Терентьеву же “за блудное житие” арестовали и приговорили к церковному покаянию. Тем не менее, усилиями Хованского известие о нераскрытом злодействе было доложено государю, который вместе с ним и начальником Главного штаба Иваном Дибичем обсудил обстоятельства дела.
Дополнительный импульс к судебному следствию возник при поездке царя через Велиж осенью 1825 года, когда по наущению “жидоборцев” всё та же Терентьева (на сей раз облыжно назвавшаяся солдаткой-вдовой и матерью убиенного ребёнка) подала ему жалобу на беспредел властей, в результате чего жиды-кровопийцы жируют на свободе, а она, страдалица, взята под стражу. Мало того, “несчастная” показала, что при убийстве мальчика она якобы сама ассистировала евреям, в чем, конечно же, глубоко кается. На сей раз слова шлюхи были приняты на веру: растроганный император распорядился расследовать дело наново, причём со всей надлежащей строгостью ( и это вопреки собственному же указу 1817 года!). Так под самый занавес своего царствования Александр дал зелёный свет одому из самых одиозных антисемитских процессов XIX века, в коем были задействованы все наличные юдофобские силы, включая священников, ксёндзов, учителей, ренегатов, сапожников, люмпенов и городского отребья. Забегая вперёд, отметим, что правда в конце концов восторжествует, и сенатор Николай Мордвинов, сам владелец поместий близ Велижа, заявит потом в Государственном совете, что “обвинение евреев в ужасных преступлениях имело источником злобу и предубеждение и было ведено под сильным [административным] влиянием, во всех движениях дела обнаруживающимся”. Но произойдёт это, уже при императоре Николае I, в октябре 1834 года, а к тому времени 42 иудея долгих девять лет проведут в тюрьме, четверо умрут в заключении.
Некоторые историки полагают, что Александр I готовил новый устав, ухудшающий положение евреев, но кончина царя прервала работу в этом направлении. Так или иначе, у всех законодательных мер той эпохи была общая цель – “обезвредить евреев”. А вот внимание к сопутствующей задаче – сделать евреев “счастливыми и продуктивными подданными” в должной степени проявлено не было. Английский историк Джон. Д. Клиер итожит: “Россия, собрав евреев под своей властью, поначалу оказалась для них щедрой мачехой, но явная неудача позитивной политики привела к тому, что в последующий период отношения между Россией и евреями всё усложнялись и становились всё более драматичными”.
Добавить комментарий