Суббота через неделю уже завтра наступит, мальчик, Петин ровесник, поправился, пельмени ждут не дождутся, и пробил час неизбежный: мама, усадив Петю напротив, ему о двух папах рассказывает, а папа, от воспитания сына отлынивая, тщательно моет посуду: трёт губкой с моющим средством, долго полощет, полотенцем протирает сухо до блеска, потом аккуратно в шкафу расставляет, пытаясь уловить, кончилось воспитание или ему и полки чем-нибудь протереть.
Мама говорит-говорит, спрашивая, понял ли Петя, на что он скучно головою мотает вверх-вниз и немножко вперёд, будто бодается. Ему хочется маму спросить, если два папы, то кто кого из них бьёт кулаком по спине, когда другой делает с сыном зарядку, вроде как бесятся, хотя на самом деле это не так. Хочет Петя спросить, но не спрашивает, чувствуя: если спросит, мама сочтёт, что всё воспитание коту под хвост, и позовёт папу, чтобы вторую серию учинить. Пете жалко не только себя, но и папу, поэтому и не спрашивает, продолжая усердно бодаться, стараясь не переборщить, а то мама поймёт, что её слова, Пете давно надоев, в одно ухо влетая, вылетают в другое.
Ему давно без всякого воспитания это понятно. Они это с Ваней дома ещё обсуждали, не решив, что лучше: мама плюс мама, папа плюс папа, или мама плюс папа. Да и как тут решишь, не испробовав? Даже сварился пельмень или ещё пусть поварится, и то надо попробовать, а тут и сравнивать нечего. Тогда пришли к выводу: раз детям не выбирать, сколько мам, сколько пап, то будет, как будет, вырастут — сами поймут, а поняв, разберутся.
Добившись ответа, что понял всё, и контрольные вопросы задав, мама вздохнула с большим облечением, её победный вздох папа услышал, и сразу всё кончилось мыться, убираться, в порядок перед нашествием гостей приводиться.
Но мама решила воспитание Пети продолжить. На этот раз всё было легче, она спрашивала на чужом языке как будто кто-то из завтрашних, он отвечал. Мама сочла, что неплохо, о чём папе на кухню громко, чтобы услышал, об этом и об окончании воспитания сообщила.
Заглянув на кухню, папу она похвалила, сделав пару замечаний на будущее, чтобы не зазнавался, и отпустила их не перебарщивать.
После завтрака мама и папа, своим позвонив и дав Пете трубку с бабушками и дедушками пообщаться, как всегда, страшно расстроились, услышав, что у них всё хорошо, пенсии платят, продуктов навалом, хотя и подорожали; они долго молчали, друг на друга и на Петю глядя угрюмо.
— Может, пусть пока наши хоромы сдадут? Всё им подмога.
— Не надо. Не хочу чужих. Лучше, сэкономив, пошлём, — мама в ответ, головою мотая.
— На чём?
— На мороженом.
— Вот, повысят квартплату…
— Тогда на пельменях.
— Это как?
— Будем мяса класть меньше.
— А рецепт?
— Да, это проблема.
Как всегда, всё, что хотел Петя спросить, из головы повыпрыгивалось, и он только отвечал на вопросы, вспомнить и не пытаясь. Ничего плохого бабушки и дедушки Пете не говорили, но и ему было печально. Попробовал поразмышлять почему, но ничего не придумал, кроме того, что от мамы и папы ему какими-то микробами передалось, и, как папа делал нередко, захотелось спеть что-то грустное, вроде этого:
Разлука, ты разлука,
Чужая сторона.
Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра земля.
Захотелось, однако, не спелось. Смолчалось. И, как ни грустно, это было как раз хорошо.
А папе — и это Пете не понравилось очень — не смолчалось, но спелось, точней, хрипло тихо смурлыкалось.
Поручик Голицын, а может, вернёмся,
Зачем нам, поручик, чужая земля?
В субботу днём, позвонив, гости через полчаса появились, и весь дом на чужом языке загудел. Они принесли маме цветы, но не розы, папе бутылку, а Пете две книжки. Один папа был лысым совсем, а другой — наполовину. Пацан оказался рыжим и непоседливым, сразу, не церемонясь, потащил Петю показывать, как он живёт, через пять минут Петя обрадовался, что у него, кроме Вани, друг появился, а ещё через минуту расстроился: они всей семьёй через две недели переезжают куда-то в другой город на север, где одному из пап, тому, кто лысый совсем, предложили работу, от которой нельзя отказаться, так что они там уже дом присмотрели и через какое-то время смогут и машины сменить. А тот, что наполовину, рыжий не умолкал, несколько раз в неделю берёт с собой и его, и они вместе работают добровольцами, беженцам из района боёв жить помогая.
Пацан тарахтел, но, когда видел, что Петя не успевает, извинялся и тормозил, позволяя и Пете вставить словечко-другое.
Потом их позвали обедать. Мама гостей занимала, и сына, и пап, а они, стол накрыв, торжественно блюдо с пельменями принесли, мама по тарелкам их разложила, папа водку себе и папам разлил, маме — вино, им с рыжим — чего-то зелёного пузырящегося.
Выпив третью рюмку, папа, который лысый, но не совсем, заговорил вдруг о том, что у вас там происходит и какое счастье, что вы здесь, а не там. Мама быстренько вежливо его осадила, сказав, что у них за столом принято говорить лишь о хорошем, а о том, что там происходит, лучше молчать, чтоб не расстраиваться.
Папа пошёл принести из холодильника вторую бутылку, но тот, который лысый совсем, огорчая того, который наполовину, его остановил, сказав, что им больше не надо. Папа застыл с изумлением на лице, разочарованно руками развёл, но вернулся, и они заговорили о новых машинах, какие стоит покупать, а от каких воздержаться. Петя видел, что эта тема маму не вдохновила, но она решила терпеть.
С рыжим было ему интересно, они болтали обо всём на свете, и на чужом языке Пете болталось, как на родном, они играли, мерялись силой, и Пете стало вдруг грустно, когда гости уехали, похоже, что навсегда.
После обеда мама обычно, не теряя минуты, — беспорядок в доме она не терпела — вскакивала убирать. На этот раз было иначе. Она села в кресло в углу и сидела тихо, задумавшись. Они с папой стали носить тарелки и всё такое, и, уже намылившись мыть посуду, услышали.
Обхватив руками голову, мама плакала тихо.
Едва слышно плакала мама.
Петя растерялся: плачущей маму никогда раньше не видел. Папа сел на ручку кресла и начал её утешать, допытываясь, что приключилось. Петя на другую ручку пристроился и стал гладить маму по голове, как она, когда Петя был чем-то расстроен.
Наконец, она перестала, поцеловала Петю и папу и на папин вопрос, что случилось, ответила коротко: «Ничего, мальчики. Домой захотела», после чего пошла на кухню всё до ума доводить и, не оглядываясь, будто не папе с Петей, а кухне, добавила: «Просто им позавидовала, они ведь дома. А мы? Везде, даже дома теперь мы будем чужими».
Мама мыла посуду, а Петя, очень стараясь ничего не разбить, — только этого не хватало — что маму жутко всегда огорчало, её тщательно вытирал — до блеска, как мама учила.
Когда кончили, раздалась громкая музыка, комната стала огромной — беззвучно стол к стене был отодвинут — папа их двоих, в охапку схватив, закружил: танцы начались до упаду до самого ужина, их из приоткрытой двери наблюдал удивлённый Слонёнок, решивший всё, как можно подробней запомнить, чтобы в письме описать розовому Фиби, на пуфике рядом с Петиной кроватью по-прежнему спящему, очень скучающему и готовому лапу отдать, чтобы Петя скорей домой возвратился.
Добавить комментарий