Редакция ЧАЙКИ поздравляет поэта, писателя и издателя Игоря Михалевича-Каплана с 80-летием и желает почаще появляться на страницах нашего журнала, впридачу к пожеланию здоровья и продолжения того оптимистического жизнеощущения, которым отличался Игорь всегда и при любых, даже самых драматических, обстоятельствах.
По поручению сотрудников
Ирина Чайковская
Письмо для Игоря:
Дорогой волшебник (так я назвала Вас при нашей первой очной встрече), я всегда буду благодарна Вам за ту первую мою публикацию в Альманахе «ПОБЕРЕЖЬЕ» и за предшествующий ей звонок в Солт Лейк –Сити, где мы оказались в первый год своего пребывания в Америке. Не напечатав на родине ни строчки и оказавшись в Америке далеко не в юном возрасте, я решилась на отчаянный шаг – послала три своих рассказа в незнакомый сборник, выходивший в Филадельфии и издаваемый неким Игорем Михалевичем-Капланом. Надежд не было, ибо меня убедили, что, если ты приехал «за бугор», не имея публикаций и имени, тебе здесь ничего не светит. Но случилось неожиданное: мой мобильный зазвенел – и незнакомый голос с мягкими украинскими интонациями окликнул меня с другого конца Штатов - из Филадельфии. Это были Вы, дорогой волшебник. С тех пор я регулярно публиковалась в Вашем сборнике, настал день и мы наконец встретились – это было уже в Бостоне. И моя семья не забудет ту огромную сосновую (?) шишку, которую Вы принесли нам в дар (эта реликвия до сих пор помещается на самой верхней полке книжного шкафа). Потом были другие дары – и всегда чудесные – томик писем Тургенева, с таким нужным мне письмом, взятый Вами из полного собрания сочинений классика, драгоценная менора из Иерусалима... Даже привезенная Вами обычная пластинка танцевальной музыки оказалась необыкновенной и долго служила моим детям аккомпанементом для их праздников. А Ваши предсказания! Не помню, сбывались они или нет, помню, что они были очень важной частью моей жизни. Спасибо Вам, дорогой волшебник, за это и за многое другое. Здоровья Вам и продолжения волшебства!
С благодарностью,
ИЧ
Беседа эссеиста и литературоведа Евсея Цейтлина c Игорем Михалевичем-Капланом- поэтом, прозаиком, главным редактором издательства «Побережье»
ЕЦ Очертим сразу тему нашего разговора? Вот она: писатель в Зарубежье. Тема более чем уместна. И потому, что вы прожили здесь четыре десятилетия. И потому, что альманах «Побережье», который вы издавали, стал своеобразным зеркалом нашей литературной эмиграции. Как пришло к вам решение покорить Америку? Помните ли вы свои первые шаги на новой земле?
ИМ-К Конечно, помню. Мне даже кажется часто: я уже здесь бывал много веков назад… И был евреем-индейцем (шутка), совершал святые обряды, исполнял ритуальные танцы, изучал астрономию и культуру на этих просторах. Поэтому, когда сорок лет тому, в 1979-м, я вступил опять на ту же землю, многое мне было знакомо – не только по романам Майн Рида и стихам Генри Лонгфелло… Маршрут же выбирать не пришлось – у нас имелись американские родственники, а путь из Львова через Венскую передышку и Римские каникулы привёл в Филадельфию, бывшую столицу США. Первые шаги? Они были очень драматичными. Я приехал с тяжело больной мамой, у неё оказалась большая опухоль в голове – потребовалась сложнейшая многочасовая операция и целый год реабилитации. Так что когда меня спрашивают, чего я достиг в Америке, я отвечаю: продлил жизнь своей маме на двадцать лет! У нее после этого было еще много счастливых дней.
...Признаюсь: мне в жизни очень везло. В доме у нас бывали писатели, журналисты, люди науки, актёры, режиссёры, композиторы. Например, лекции по литературе специально для меня читала мамина подруга Евгения Семёновна Гинзбург (мать писателя Василия Аксёнова). Да, всё это было: круг интеллектуальной молодёжи, студенческая среда, споры, капустники, розыгрыши. Эти традиции перекочевали со мной и в эмиграцию. Оглянулся, осмотрелся, и взялся за старое: организовывал литературные концерты позднее открыл издательство и литературно-художественный альманах «Побережье». Что было – то было…
Я всегда считал удачей встречу с людьми неординарными, необычными. И таких удач в эмиграции было немало. Здесь в поле моего зрения попали Иосиф Бродский, Наум Коржавин, Лев Лосев, Василий Аксёнов, Сергей Довлатов, Борис Филиппов, Евгения Жиглевич, Татьяна Аист, Ираида Лёгкая… Этот список можно продолжать и продолжать… Степень близости знакомства была разной: иногда только переписка, телефонные переговоры, смс сообщения и тому подобное. Но само присутствие таких личностей в литературном пространстве эмиграции было очень важным. Я вспоминаю забавный случай. В начале восьмидесятых, будучи в Нью-Йорке, я пошел с друзьями пообедать в бруклинский ресторан «Кавказ». Недалеко от нас сидели и говорили по-русски трое мужчин. В зале было полутемно. Но двоих я узнал сразу: знаменитого американский киноактера русского происхождения Юла Бриннера и звезду балета Михаила Барышникова. Мне стало интересно: кто же третий? Тихонько спросил официанта, когда тот подошел к нашему столику. Он наклонился, чтобы соседи не услышали: «Это русский поэт местного разлива – Иосиф Бродский…» Через несколько лет поэт «местного разлива» стал лауреатом Нобелевской премии.
Что же касается первых литературных шагов в Америке, то они тоже были более чем удачными. Первая публикация – большая подборка стихотворений на украинском языке – состоялась в Торонто, в журнале «Новi Днi». А затем на английском вышли мои четыре рассказа, с прекрасными иллюстрациями, в американском литературном журнале «Friday». В начале моего эмигрантского пути у меня была даже «своя» переводчица, знаменитая Ирина Вульф. И был собственный литературный агент – миссис Линкольн. О моих новеллах из цикла «Седой снег» благосклонно отозвался Башевис Зингер. Что потом? Ситуация резко изменилась – личные обстоятельств вывели меня из строя года на четыре. Однако я давно понял: главная удача каждого из нас – уже в самой возможности жить.
ЕЦ Не в это ли время вы начали писать стихи? Перечитываю их сейчас. Стихи, как всегда, многое сообщают об авторе.
Снова лёд. И зима на дороге.
Птицы просятся крыльями в дом,
В ожидании утра пляшет позёмка,
Догорают в камине запахи снов.
Бродят мысли меж черных стволов,
Чей-то след заблудившийся скачет,
Ветер гонит его на январский порог,
Где твой взгляд заморожен на стёклах.
ИМ-К Я начал писать стихи очень рано – после тридцати пяти. Но мне кажется, что писал их всю жизнь – просто не записывал... Моя любимая техника, верлибр, – это форма свободного стиха (наверное, стремление к свободе и независимости проявилось и в этом). Верлибр невероятно сложен по конструкции и наредкость разнообразен. Словом, не надо объяснять, почему я в него влюбился (вообще-то я однолюб). Метрическим верлибром писали Фет, Бальмонт, Блок, Бунин, Белый, Брюсов... Элементы верлибра можно найти у многих русских поэтов – от Пушкина до Маяковского. Мне кажется, что современный верлибр сродни джазовым мелодиям и импровизациям. Вот и я всё время в состоянии праздника-поиска: ритмики, строфики, метрики стиха. Состояние это я могу сравнить только с тремя потрясающими месяцами соседства в прикарпатском селе с цыганским табором. Там меня учили гадать на картах, играть на гитаре (безуспешно), говорить по-цыгански, петь дурным голосом и красиво, с вылетами танцевать. Ну и, конечно, воровать в местном колхозе картошку и яблоки.
ЕЦ Тема эмиграции естественно врывается в ваше творчество. Не говорю о критике (вы написали литературные портреты многих поэтов и прозаиков Зарубежья, у многих брали интервью). Но вот ваша проза. Короткие, чаще всего печальные, кажется, написанные пером графика новеллы. Этот жанр наиболее органичен для вас в прозе?
ИМ-К Я очень люблю пьесы, особенно Чехова. Но никогда не пытался их сочинять. А вот в каждом своём рассказе стараюсь создать минидраму. Мне помогают мои герои. Это и охотник, отказывающийся застрелить медведя-музыканта; русский эмигрант, который как бы эмигрирует ещё раз – уже в новой стране, так как ему приходится по состоянию здоровья менять климат; новая русская американка, не знающая ни одного английского слова и случайно вышедшая из поезда на не нужном ей полустанке; бездомный, которого неожиданно возвращают к нормальной жизни необычные приключения и переживания... Однажды и, пожалуй, навсегда меня полностью захватила эта цель: проследить на примере и «глубине» отдельных судеб историю нашей эмиграции. Да, вы правы, я люблю лаконичность, даже графичность повествования. И недосказанность. Как мне кажется, этот стиль сам по себе завораживает читателя, заставляет его переживать вместе с автором остроту сюжета.
ЕЦ Передо мной – библиографический указатель вашего творчества. Девять книг, в том числе – двухтомник, «Избранное». Сотни публикаций в журналах и сборниках, на русском и английском. Однако в эмиграции вы широко известны (прежде всего?) как главный редактор альманаха «Побережье». Расскажите о его жизни, а точнее – о выживании. («Выживание» – естественное состояние любого эмигрантского издания). Сегодня это уже история, которую надо запечатлеть и сохранить.
ИМ-К Начну с повторения горькой, хоть и банальной, истины: занимаясь литературным и издательским делом на русской улице, в Зарубежье не проживёшь. В большинстве своем редакторы и авторы альманаха днём были программистами, врачами, адвокатами, инженерами, а по вечерам они «становились» литераторами. Я тоже прошёл через это.
Профессиональному издательскому делу меня обучали мои профессора во Львовском полиграфическом институте, которым душевно благодарен до сего дня. Работал я и в аппарате Союза писателей Украины. Так что опыт у меня имелся. Ну, а тут надо было просто бросить клич, и к «Побережью» приплыли прозаики, поэты, художники-иллюстраторы, литературоведы, переводчики, философы... Альманах объединил вокруг себя большое число творческих людей, особенно молодёжь. Нашими авторами стали как знаменитые писатели-иммигранты, например, Наум Коржавин и Василий Аксёнов, так и совсем юные, начинающие авторы (например, Марина Гарбер, Гари Лайт, Георгий Садхин, Сергей Яровой). Разумеется, всю работу выполняли волонтёры. Мы организовывали конференции и встречи с читателями, приглашали гостей из многих штатов и других стран. У нас не было обычных для эмигрантского издания проблем с распространением альманаха: на него подписались многие университеты в Европе и Америке. Но всему приходит свой срок. Знаете, в балете артисты рано выходят на пенсию, в литературе сроки более поздние, однако всё равно есть предел.
ЕЦ Не раз слышал: ваш альманах был и своеобразной школой для молодых писателей. Мало сказать: меня это удивило. Такая «школа» важна и в метрополии, но в эмиграции её роль уникальна. Многие «начинающие» родились в США или приехали сюда детьми. Русская литература для них как притягивающий, загадочный, но чаще всего – непроходимый лес. Между тем талант чахнет вне литературной традиции. Как и когда вы пришли к мысли о необходимости работать с «молодыми»? Как искали таланты?
ИМ-К Вот, вот, вы правы… Но не я их находил, а они меня. Напишет человек, живущий, скажем, в Атланте, стихи или прозу, а куда послать? В журнал. И тут уже начинается моя редакторская работа, которую часто сравнивают с работой ювелира. Нужно различить дарование в сырой рукописи, понять образную систему автора, особенности его мышления. Не менее важно – свести молодого поэта или прозаика со своими сверстниками, создать среду творческого обитания. К счастью, меня нередко приглашали выступать в университеты, культурные центры, библиотеки, где было много творческой молодёжи... Не раз уже сказано: благодаря «Побережью» в эмиграции выросло целое поколение талантливых поэтов и прозаиков.
Когда-то я был на лекции Василия Аксёнова в университете Вилланова, где он высказал мысль, что литература эмиграции – это литература одного поколения. В какой-то мере он прав. Но с другой стороны, наша эмиграция уже существует около пятидесяти лет. Значит, уже есть дети и внуки, развивающие, продолжающие наше культурное наследие. И, скажу вам откровенно, даже не важно на каком языке пишут молодые. Есть целая группа прекрасных литераторов, выходцев из бывшего СССР, успешно пишущих и печатающихся на английском в США и Канаде. Важна духовность, которую вывезли из России их родители и привили своим детям.
ЕЦ Двадцать первый выпуск альманаха, посвящённый критике и литературоведению эмиграции, стал последним. Вы завершили проект, который высокопарно говоря стал главным делом вашей жизни, и... переехали из Филадельфии в Нью-Йорк. Знаю: многим ваше решение показалось неожиданным, даже странным. Понимаю: редактор не может быть прикован к своему изданию, как раб к галере. И все же: неужели дальнейшее существование альманаха было невозможно?
ИМ-К Конечно, возможно, но… Вот всегда это маленькое «но»… Мне было трудно найти «наследника престола». Были достойные люди, однако они обременены семьями и службой ради хлеба насущного. К тому же пришло уже новое поколение, которое видит эмиграцию по-иному. Я остановил издание журнала, но не оставил литературную и издательскую работу.
ЕЦ «Отражённые дни» – название одного из ваших поэтических сборников. А я не раз вчитывался в ваши биографические справки, думал: как отразилась в них ваша жизнь? Вроде бы, автобиографии были избыточно подробны. Однако я чувствовал: за перечислением книг, журналов, стран, где вы публиковались, таится загадка. Расскажите, почему и как судьба соединила затерянный в песках Туркмении городок Мары, где вы родились, и столицу западной Украины Львов: там вы учились.
ИМ-К Любые жизненные сопряжения творит Всевышний. Значит, было необходимо, чтобы в моей жизни появилась Туркмения. Страна песков, верблюдов и ишаков. Мелодии Востока (дальнего и ближнего) сопровождают меня всегда и таинственно влияют на моё творчество, напоминая о мудрости и смирении, которыми не так уж щедро одарено человечество.
Разумеется, мне часто вспоминаются моя милая Западная Украина, очаровательный, колоритный и уютный Львов, где я прожил большую часть своей сознательной и бессознательной жизни. Город пограничья, место смешения многих культур и народов. И звучит во мне постоянно музыка Шопена. Грустная, тонко-лирическая, романтическая и трагическая – одновременно.
ЕЦ Вы воспринимаете жизнь как праздник, подаренный Всевышним. И все же за кулисами этого праздника – трагедии... И – тайна.
ИМ-К Тайна? Конечно. Как ни посмотри, мы жили двойной жизнью. Всё, что происходило внутри семьи, внутри и оставалось. Все разговоры велись приглушенными голосами. Мы, дети, знали: ничего нельзя выносить из дома. А «выносить» было что. У моих двоюродных брата и сестры (мама взяла их под свою опеку) отец был репрессирован и сослан в Казахстан. Мой собственный отец вообще исчез... Мама мне говорила, что он погиб на фронте. А когда я пытался выяснить, погиб ли он геройски, она начинала мотать головой, так что понять «да» или «нет» было невозможно. На самом деле (об этом я узнал намного позднее), отец, Бог знает как затерявшись среди беженцев, уехал, через Польшу и Германию, в Израиль. Помню ужас, когда у тёти Ривы, маминой приятельницы, были арестованы «за сионизм» две молодые дочери-красавицы – Лена и Люся. Помню частый плач на кухне, тихий, бессловесный. И жуткую атмосферу страха. В доме на идиш, который все понимали, Сталина называли чёрной собакой (а шварцер инт). Когда Сталин умер, мама стояла и плакала. Я спросил: почему ты рыдаешь, если умер чёрный пёс? На что она мне в сердцах ответила: плачу не о нём, боюсь, чтобы не было ещё хуже. Иногда подобные ситуации были трагикомическими, иногда – на уровне фарса. Мой брат что-то натворил в школе и директор потребовал, чтобы брат поклялся на портрете Сталина: дескать, он этого не делал. Тот, конечно, отказался. Вызвали мою бедную маму. И она сумела перевернуть дело по-своему. Как брат может из-за такой ерунды даже произносить имя великого генералиссимуса! Брата в наказание изгнали на несколько дней из школы, хотя он был круглым отличником.
Когда мы повзрослели, наши проблемы стали более опасными. Моя сестра панически боялась, что в институте, где она училась, дознаются: отец у неё враг народа. А маму вызывали в КГБ и пытались выяснить – куда делся мой папа, ее муж. Но у неё на этот счёт тоже был свой приёмчик: мама требовала, чтобы они нашли отца и заставили платить алементы на ребёнка. Вообще мама была бесстрашной. Воспитывалась в киевском еврейском детском доме – после того, как её родители, то есть мои бабушка и дедушка, были сожжены живьём в синагоге во время знаменитого тетиевского погрома на Украине в 1919 году. Маме было тогда пять лет, она чудом спаслась. Всё своё детство я делал уроки за партой, которую мне подарил Давид Гофштейн, известный еврейский поэт, друг моей мамы. Он был расстрелян как член Еврейского антифашистского комитета в 1952-м... Оборву эти воспоминания. Их слишко много. Я вспомнил несколько фрагментов семейных историй, чтобы передать атмосферу детства. К тому же сквозь трагедии и драмы, слово лучик солнца, всегда просвечивала для меня радость жизни.
ЕЦ Но вернемся к вашим стихам. Давайте завершим ими наш разговор:
* * *
Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
ты была одета в легкое платье,
как парус на ветру.
Я ушёл…
Я ушёл…
Я ушёл…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко,
цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин,
цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
Кто-нибудь…
Кто-нибудь…
Другой…
* * *
Стих мой белый –
в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
всё, что останется от меня, человека.
Добавить комментарий