В доме на углу улиц Запорожской и Госпитальной, на Молдаванке в Одессе, куда меня - восьмилетнего пацана отец посылал за папиросами "Сальве" в пункт заправки сифонов, и до революции существовала лавка. И в ней тоже торговали табаком. Конечно, выбор товара здесь чуть ли не полвека назад был не в пример ассортименту богатых магазинов в центре города в то время, но там тоже имелись папиросы и от Попова, и от Асвдадурова, и от Куфуди.
И лучшие гильзы для папирос от Конельского, и изумительная курительная бумага от Френкеля, одним словом, местные жители были не обижены ни качеством табака и курительных аксессуаров, ни разнообразием того и другого. На полках в той самой лавке лежали даже коробки с такими удивительными диковинками, как сигары, привлекая покупателей своим нарядной упаковкой, но отпугивая их иноземным непривычным видом и наверняка недоступной ценой. Впрочем, недоступной не для всех...
На Запорожской в те года публика бывала разная. До 1904-го года эта улица называлась Глухой и получила она известность в городе, благодаря своими пикантными заведениям, где приличные господа могли приятно провести время в обществе прелестных женщин, не склонных отказывать джентльмену в его любых нескромных прихотях. Особенно славился салон мадам Фельдман и появление в нём у поклонников чувственных утех и плотских забав считалось если не шиком, то уж точно свидетельством умения позволить себе жизнь во всём её великолепии. К популярному среди мужского населения заведению, а особенно, к оному, востребованному среди граждан, охочих до изощрённой дамской ласки, частенько подкатывали пролётки с лихими возницами.
Они доставляли на Глухую и расфранчённых, напомаженных щёголей - сибаритствующих повес- бездельников, и степенных отцов семейств, тайно проводивших здесь счастливые часы, и смущённых своим первым сюда визитом, нецелованных прыщавых юнцов. И если последние страстно желали расстаться с невинностью, вкусив, наконец, восторг от недоступных им прежде наслаждений, остальные посетители публичного дома самозабвенно предавались пороку в атмосфере буйного разврата под льющееся рекой шампанское. Да уж, Одесса всегда знала толк в изысканных удовольствиях. Она купалась в них, как в тёплой волне Чёрного моря, едва набегающей на берег в утренние часы знойного лета.
Домов терпимости на Глухой было два, но они не конкурировали между собой, ввиду разного социального статуса их посетителей. В заведении у мадам Фельдман бывали люди из разных концов города и в основном те, кто мог не поскупиться на девицу лёгкого поведения, а бордель мамаши Мозес - такой же шикарный и гостеприимный, облюбовали свои местные - с Молдаванки. То есть, преимущественно, налётчики, считавшие его по праву своим вторым домом. Им здесь всегда были рады и обслуживали по высшему разряду за их щедроты.
Не был обижен и простой люд на Глухой - на этой развесёлой улице, естественные потребности которого удовлетворяли многочисленные тамошние надомницы. А уж отыскать покладистую деваху-греховодницу, согласную преподнести своё тело в угоду сластолюбцу за полкарбованца на Молдаванке и вовсе не составляло труда. Не говоря уже о том, что если жаждущий женщину какой-нибудь скупщик краденого или мелкий лавочник, а то и бедный студент умели хорошенько поторговаться, то такая могла уступить себя, да ещё со своей подстилкой и вообще за сорок копеек. Злачных квартир в доходных домах здесь хватало, и о них прекрасно знал весь околоток. И труженицы интимной сферы услуг тоже не стеснялись собственного не пыльного ремесла, оповещая потенциальных клиентов о своей доступности простым, но действенным способом - занавешивая окно белой простынёй. Ну, вроде того: "...Барышня уже легли и просють..."
Заведения с “нестрогими особами” не пустовали никогда, и тем более, в Одессе, где разгульная жизнь была в почёте не только у здешних аферистов всех мастей, контрабандистов и прочих лихих людишек, но и у вполне респектабельных горожан, желавших просто поразвлечься в обществе порочных женщин. Кто только не посещал дома терпимости на Молдаванке! И неудивительно, что даже случайно оказавшись рядом с приютом греха, как называл эти небогоугодные места раввин Балковской синагоги Аарон Шустер, вполне было можно попасть в какую-нибудь историю. А, вернее, влипнуть в неё, как это произошло с одним из руководителей большевистского подполья товарищем Сергеем…
Тем дивным весенним вечером 1919-го года он уверенной и твёрдой походкой направлялся на конспиративную квартиру. Благоухала сирень в палисадниках, от аромата которой в голове стоит блаженно дурманящий туман. Ветерок, наполненный ароматом степи и запахом моря, шаловливо сквозил по по дворам и переулкам. А над кабаково-оранжевыми черепичными крышами Молдаванки висела полная и налитая, как грудь пышнотелой красотки, луна - такая же притягательно белая и столь же бесстыдно соблазнительная.
В городе, оккупированном войсками Антанты и наводнённом белыми офицерами под командованием военного губернатора Гришина-Алмазова, было неспокойно, и потому у товарища Сергея в боковом кармане английского тренчкота лежал Парабеллум. Одетого изысканно, с тщательностью опытного конспиратора, его легко можно было принять за состоятельного буржуа. Что, собственно говоря, и произошло, и именно возле салона мамаши Мозес. Оттуда как раз в то же самое время выходили хорошо известные на Молдаванке налётчики - люди Кривого Хаима: Сенька Фукс и Борух Червонец. Размякшие и полные неги от утех, доставленных им умелыми барышнями, они уже собирались распрощаться и разойтись в разные стороны каждый по своим делам, как вдруг, на их босяцкую удачу, заметили шикарно разодетого посетителя. Цель его присутствия здесь на Глухой показалась им очевидной.
- Фраер! - отреагировал мгновенно Сенька, - и похоже, хорошо нафаршированный.
Фигура опрятного и наверняка не бедного мужчины, направляющегося в их сторону, одному и второму виделась лёгкой добычей. И наверняка они о том прохожем подумали как о человеке с деньгами. Иначе чего бы ему здесь ошиваться у дверей подобного заведения?
- Попарить кочан прибыл голубчик, - осклабился Червонец, уже ощупывая за пазухой свой “Бульдог” Допотопный револьвер Уэбли №2” совершенно невообразимого громадного калибра ему достался по случаю, но без патронов, которые теперь в Одессе никто уже давно не продавал, и с ним, хоть и не заряженным, он не расставался. Ограбление произошло быстро и абсолютно спонтанно, но по давно уже отработанной и проверенной не однажды схеме - поравнялись с жертвой и Червонец приставил револьвер к его голове. И даже взвёл курок, чтобы звук очень характерного щелчка, который не спутать ни с одним другим, добавил бы убедительности по поводу их намерений. Ловкости бандитам было не занимать - справились в один момент, да так, что товарищу Сергею свой Парабеллум выхватить и начать стрелять ну никак не представлялось возможным.
- О, шпалЕр? - удивился Сенька, вывернув карманы смирно стоявшего господина с приставленным к его голове стволом угрожающего вида “Бульдога” и уже не сомневавшегося в сути происходящего. Карманных часов тот тоже лишился, но слава богу, не раздели до кальсон. А через несколько дней на явке, которой служила та самая лавка с табаком, состоялась встреча товарища Сергея с покупателем сигар, в офицерской форме, но явно не похожего на выпускника Пажеского корпуса. Крепышом с разрезом глаз, напоминавшим азиатские, был ни кто иной, как Мишка Япончик, нуждавшийся в контакте с большевиками. Тому уже подсказывало не подводившее его чутьё, что красные вот-вот вернутся в город и с ними придётся либо конфликтовать, либо заслужить к себе их лояльность. В Одессе из двух зол не выбирают меньшее, а считают, что из каждого есть шанс извлечь выгоду. Да и зол часто может быть больше двух…
- И шо, вот прямо так револьвер и наставили в затылок? - сокрушался он, выслушав историю для Молдаванки вполне обыденную, но очень полезную лично для него в складывающейся в скором будущем ситуации.
- Это ж форменное безобразие сделать человеку таких неприятностей и не поиметь интерес, чтобы спросить у него простых вещей. Хто он и зачем ему гулять рядом, а не зайти внутрь к мамаше Мозес для полного собственного удовольствия? - Япончик сочувствовал тихим вкрадчивым голосом, но глаза у того оставались холодно-бесстрастными.
- Ай-яй-яй, - скорбно качал головой он, - приличному господину нельзя пройти по улице к компаньонам по своей бранже или куда вы там ишли, чтобы ему ни за грош не учинили вот такой скверный фортель.
Мишка продолжал внимательно вглядываться в своего собеседника, словно изучая того и пытаясь докопаться до места этого человека в иерархии тех, с кем ему, возможно, придётся иметь дело.
- Шо и говорить? Бог дал этим людям уши, но вместо того, чтобы хотя бы иногда послушать, что скажет раввин Шустер в синагоге, они ими внимают лишь томным стонам девочек, которые в заведении мамаши Мозес им делают праздник в их еврейской душе. Не храните до них зла, мосье… - замялся Мишка, не зная настоящего имени своего собеседника. Но про адрес, где того отыскать, спросить не забыл.
- Хочу вам послать коробку сигар, - уклончиво ответил он на вопрос о причине своего любопытства, - как скромный подарок в утешение. Сдаётся мине, что ваше сердце ноет за нужные вам вещи и вас печёт изжога в ваших мыслях о том, где их теперь взять обратно. Бросьте вон эти несчастья из головы поимейте минуты удовольствия от лучшего, чем здесь торгуют.
Новоявленный знакомый товарища Сергея не обманул и на третий день после их разговора посыльный принёс пакет с сигарным ящиком. В нём лежали часы и Парабеллум, которых товарищ Сергей так бездарно лишился. Но, главное, что его и Мишку Япончика, ожидавшего необходимую ему встречу, жизнь опять свела уже очень скоро.
Не прошло и месяца, как в Одессе сменилась власть. В город вошли красные. Незадолго до этого губернатор Гришин-Алмазов - враг Япончика и его подельников, в отместку за нападение на своих офицеров, приказал забросать гранатами тот самый бордель, возле которого и ограбили товарища Сергея. По сведениям губернатора, именно там находилось пристанище налётчиков с Молдаванки. Не уцелел никто, в том числе и его хозяйка - Сильва Мозес. Однако чёрные дни для подручных Мишки на том не кончились. Уже большевики, освоившись в городе, начали наводить свой порядок, и в частности, принялись с усердием пламенных революционеров уничтожать бандитов и прочий уголовный элемент как уродливый пережиток проклятого самодержавия. Причём, пыл к пальбе из наганов у тех оказался не меньший, чем у “золотопогонников” бывшего военного губернатора.
Чекисты попросту отстреливали преступников, взятых с поличным, на месте, объявив войну всем не согласным с законами и правилами Советской власти.
Тогда-то и произошла повторная встреча Мишки Япончика и товарища Сергея. И не где-нибудь, а в Одесском Особом отделе Красной армии. Туда Мишка Япончик заявился самолично с предложением создать из своих подопечных подразделение для борьбы петлюровцами, предварительно запретив все грабежи на улицах города. И, боже упаси, было бы кому-нибудь его ослушаться! Авторитет Мишки был непререкаем. Так спокойно и тихо Одесса, пожалуй, не жила ещё никогда.
- Я, конечно, сильно извиняюсь, но не с вами ли мы вместе намедни покупали цигарки в помещении на Глухой? Ну и как вам здешний одесский товар? Пришёлся по вкусу? - лукаво поинтересовался Япончик у того самого франтоватого посетителя табачной лавки, облачённого теперь в щегольское малиновое галифе, на поясе которого из-под расстёгнутой кожаной тужурки топорщилась кобура уже знакомого ему Парабеллума. Они друг друга узнали сразу. В кабинете товарища Сергея - очевидно, не последнего человека в Особом отделе, куда Мишку привели два рослых вооружённых красноармейца, и состоялся тот разговор.
В практически неограниченных в Одессе возможностях своего непростого собеседника товарищ Сергей уже успел убедиться, и они его не могли не впечатлить. Немудрено, что решение о создании подразделения было принято без проволочек и каких-либо колебаний с его стороны. И, как шушукались на Молдаванке, это решение одобрил лично Лев Троцкий. Его имя, прежде никому здесь не известное, теперь произносили с почтением, как бы уравнивая статус главы Народного комиссариата по военным и морским делам с положением и заслугами признанного на Молдаванке короля преступного мира - Мишки Япончика.
- Сам Троцкий велел, - перешёптывались на Госпитальной, Дальницкой и Степовой,
- Он хочет Мишку поставить до большого дела. Только не надо говорить за это громко, - добавляли потом, намекая на что-то известное лишь здесь на Молдаванке. И да, вся Молдаванка от Старопортофранковской улицы до Градоначальницкой, гордилась своим сыном.
Наименование отряду придумали вполне пролетарское и революционное - имени Владимира Ленина. Однако на полковом знамени - из алого бархата было вышито золотом другое название: “54-й Советский полк имени мамаши Мозес”. На тяжёлое, богато украшенное серебряной бахромой, полотнище Мишка Япончик не поскупился и над ним, не покладая рук, трудились лучшие еврейские вышивальщицы портновской мастерской Соломона Рубинчика. Знамя выглядело помпезно, как парохет в синагоге, и тем живописнее смотрелся под ним отправляющийся на фронт разномастно экипированный криминальный сброд города.
Менее всего эти люди походили на какое-либо армейское подразделение и, наконец, вставшие под знамя после шумного банкета, устроенного тем же Япончиком, они собирались пройти маршем аж до Куликова поля. Впрочем, о вояках, собранных из воров и бандитов, как и о полке - очень необычном в Рабоче-крестьянской Красной армии, уже совершенно иная история. Молдаванка всегда помнила своих героев, пусть даже те были, наверное, не совсем законопослушными гражданами, как та бандерша - Сильва Мозес, случайно и трагически погибшая от рук белогвардейцев. Упокоенная с почестями на Втором еврейском кладбище, что на Люстдорфской дороге, она стала в те тревожные дни уже не менее известной в Одессе, чем её легендарный покровитель Мишка Япончик.
А пистолет Парабеллум ещё долго верой и правдой служил товарищу Сергею. Иногда, глядя на своё оружие,
он вспоминал Молдаванку, тот дивный весенний вечер, окончившийся для него столь досадным конфузом, и человека, сумевшего так элегантно этот конфуз разрешить…
Добавить комментарий