В то пасмурное утро осени тысяча девятьсот сорок третьего года Иван Петров спустился с подножки покрытого копотью вагона и в немногочисленной толпе прошёл через вокзальную площадь. Выйдя на улицу, поправил за спиной вещмешок и неровной походкой зашагал по глинистому тротуару старого города. Его внешний облик не вызывал удивления: военная шинель, поношенные кирзовые сапоги, на голове — солдатская пилотка. Впалые, давно небритые щёки поросли щетиной. «Наверно, отпустили на побывку», — думали редкие прохожие. Но страшно было видеть лицо этого невысокого, рано поседевшего человека — из глубоко посаженных глаз смотрела смерть.
С главной улицы Петров свернул в проулок, застроенный деревянными домами по краю оврага. Туман стелился вдоль задворок, скапливаясь в низине. В этом тупике было совсем тихо и даже, казалось бы, мертво, если б не редкие звуки: то скрипнет ставня и из открытого окна послышится одинокий женский голос, то кошка прошуршит вдоль глухого забора и исчезнет в зарослях огромного лопуха у скособоченной подворотни.
Петров отворил калитку, вошёл во двор двухэтажного дома и, подойдя к крыльцу, увидел замок на одной из входных дверей. Он постоял в растерянности посреди двора, вытер ладонью лицо и, сняв с плеча ношу, сел под окном на истёртую лавку. Потом вынул из-за обшлага шинели кисет с махоркой и, неспешно свернув цигарку, закурил…
***
— Я пришла из школы. Смотрю, у дома сидит незнакомый мужчина, просится переночевать. Не знаю, пустить или нет, — вспоминала моя старенькая мама, когда я зашёл навестить её незадолго до очередного Дня Победы. — А он был… вот кости, обтянутые кожей — как смерть рисуют. Гляжу на него — мне жалко. Думаю, пускай ночует. Буду караулить этого дядьку: откуда знать, кто такой? Мне тогда лет одиннадцать было… — Мама пожала сухощавыми плечами, после паузы сказала. — Долго смотрела на него. Глаза — как у папы. Он не выдержал, говорит: «Ой, доченька, как ты меня быстро забыла».
***
Петров с дочерью прошли в дом. Заглянула соседка, воскликнула:
— Батюшки! Иван?! Живой вернулся! На Гитлера-то похож!
— Не шибко-то кормили, — отшутился он, кашлянув в кулак.
Вскоре вернулась Марфа, жена Ивана. Всплеснула руками, обняла его, заплакала. Потом вытерла слёзы, засмеялась.
— Тосковала я… А на днях сон приснился. Сначала думала, что плохой сон-то, — призналась она. — Будто цыганка — лица не разобрала — мне наворожила: муж придёт с войны, но ты его не встретишь.
— Если б знал, за углом подождал бы, — снова пошутил Иван.
Чужому человеку могло показаться, что Петров постоянно подмигивает, но впечатление было обманчивым. Дело было во врождённом прищуре правого глаза.
Спустя некоторое время пришла из школы старшая дочь Галя.
— С местными харчами поправишься нескоро. Галя наша недавно продуктовые карточки потеряла. Слава богу, конец месяца… Думаю, тебе надобно ехать к Анне, моей сродной сестре, в деревне-то легче будет, — сказала Марфа. — А я с дочками потом подъеду. Вот только карточки получу да отоварюсь.
Галя чувствовала вину, переживала из-за скорого отъезда отца.
Через два дня Петровы отправились на городской базар. Долго искали попутную подводу, спрашивали, какая идёт обратно в сторону колхоза «Маяк социализма» или попросту «Маяк». В конце концов нашли одну у старых складов, с трудом уговорив возницу подвезти Ивана, мол, такому исхудавшему мужику трудно за день пройти сорок-то километров.
Возница, пожилая женщина с рябым лицом и чуть заметными усиками над верхней губой, великодушно согласилась. Иван бросил на телегу вещмешок и неловко завалился рядом со своим скарбом. Подвернув подол длинной, как у цыганки, юбки, возница села на передний край, громко цокнула языком, тряхнула вожжи. Фыркнув, лошадь покорно тронулась с места.
Из города выехали по Иркутскому тракту. Накрапывал мелкий дождь. Возница долго молчала, угрюмо глядя вперёд, неспешно подгоняла свою клячу. Иван сидел сбоку и немного позади женщины, бормоча что-то в полудрёме — мерная езда укачивала. Только когда миновали деревню Сурово, разговорились.
— Мука дома закончилась, а в колхозе не дают, мол, планы не выполнили, хотя день и ночь работаем. Ребятишек надо чем-то кормить… Пришлось продать кой-какие вещи. Купила вот муки, — она кивнула в сторону небольшого мешка. — Почти всех колхозных лошадей увезли на фронт. Эту клячу еле выпросила… А ты как? Был ранен? — поинтересовалась возница, поглядев на Ивана.
— Рана — так, пустяки, немного задело… Мы в окружение попали. Сначала радовались, что выжили, а когда стали умирать от голода, завидовали тем, кто раньше под пули попал. Не было сил копать могилы. Спали рядом с трупами… Не хочется и вспоминать, — он отвернул голову, на щеке от дождя поблёскивала влага.
Шлёпая по лужам и тяжело подскакивая на рытвинах разбитой дороги, телега свернула с тракта. Проехали ещё километров семь. У развилки остановились.
— Ну, бог вам в помощь, — сказал Иван на прощание и, вскинув на плечо вещмешок, дальше пошёл пешком по знакомому большаку.
Заметно смеркалось. Вдалеке горел костёр. Дорога шла по равнине меж убранных полей и начинающих желтеть перелесков. Иван мысленно вернулся в эти края, где жил в юности, косил с братьями и сёстрами траву, ходил с ребятами в ночное пасти скот… Потом женился, родились дети. Чтобы дать им образование, переехали в город. Успели до коллективизации… Перебирая в памяти те годы, Иван, между прочим, вспомнил, что в первый раз увидел Анну лет десять назад, точнее сказать не мог. Было это на покосе. Он уже женился на Марфе, а Аня была ещё совсем молоденькой, хотя на вид значительно старше своих пятнадцати лет. В ряду с другими женщинами шла по полю первая, шевеля граблями скошенную траву…
Наконец за поворотом показалась деревня. Дом Анны стоял на краю, у берёзового перелеска, двумя окнами смотрел на убранное поле. Толкнув плечом незапертую дверь, Иван вошёл в избу. Громко откашлявшись у порога, коротким взглядом окинул помещение, тускло освещённое лампочкой без абажура: некрашеный, до желтизны выскобленный пол; у окна — лавка и небольшой крепко сколоченный стол…
Из соседней комнаты, отделённой от кухни русской печью, на шум выскочила молодая женщина. В полутьме прихожей она не сразу узнала приезжего — его выдал знакомый прищур глаза. Анна отпрянула не поверив — так он изменился.
— Ну, проходи, коль пришёл, гостем будешь! — пригласила она на свой лад, быстро приобняв загорелыми жилистыми руками.
Следом из-за печки выбежал светловолосый мальчик лет шести и, топнув ножкой, стал поодаль.
— Вот мой Лёня. Подойди-ка сюда, не бойся, это дядя Ваня, — позвала Анна и погладила сына по голове.
Наутро, уходя на работу, она наказала Ивану истопить баню да принести воды из ручья, что течёт за огородом.
В тот день Анна вернулась домой раньше обычного. Вынесла Ивану чистую, оставшуюся от мужа одежду, которую заботливо хранила все эти годы в сундуке.
В предбаннике Иван разделся донага. Осмотрел себя: руки, ноги целы, только на левом плече свежий шрам — осколком задело. «Поживём ишо, повоюем», — подумал он.
Дверь резко распахнулась. Вошла Анна в одной ночной сорочке.
— Ну, герой, ложись на лавку, хвостик под лавку. Вмиг на ноги поставлю — мужиком настоящим будешь, — сказала она, чуть подтолкнув Ивана вперёд, и плотно прикрыла за собой дверь.
— Скажешь… Рази я не мужик? — хмыкнул Иван и, вытянув голое тело, послушно распластался на деревянном полоке животом вниз.
Анна зачерпнула ковшом кипяток, плеснула на каменку. Густой пар заполнил пространство бани, заклубился под низким потолком. Затем достала из таза размоченный берёзовый веник, потрясла над телом Ивана и принялась похлёстывать его по закорке, ягодицам, худым ляжкам, задубелым пяткам…
— Потише маши, не умори солдата, — вскоре взмолился он, тяжело дыша.
— Ну, ложись теперь на спину, что ль, — промолвила она миролюбиво и снова бросила на каменку немного воды.
Иван с трудом перевернулся, прикрывая руками пах. В клубах пара увидел обтянутую мокрой сорочкой нависающую над ним молодую грудь и, закрыв глаза, полностью доверился женщине… Она продолжала усердно парить его по всему телу — от щиколоток до плеч, заботливо обходя рану на руке.
— На первый раз хватит, — сказала Анна и, окатив Ивана холодной водой из ведра, широко распахнула дверь.
Иван отдышался и неспешно перебрался в предбанник. В висках сильно стучало. Ещё бы — больше года не парился! Он смачно высморкался в обветшалую тряпку. В избу вернулся в кальсонах и длинной, почти до колен, холщовой рубахе. Анна подала ему кружку кваса.
Он выпил разом и, утерев рукавом всё ещё небритое лицо, лукаво произнёс, держась за косяк:
— Хороший квас. Как ты его делаешь?
— А вот как поживёшь у меня день, другой, третий — научу.
— Что-то меня разморило. Постели мне за печкой, — сказал Иван.
«Словно заново родился. А ведь совсем недавно терзал ногтями свою плоть», — подумал он, ложась на топчан, и скоро провалился в сон.
Снились ему новые бедствия: громадные машины без людей как птицы взлетали в небо, а люди спасались бегством от их огня. Оставшиеся в живых выскакивали из домов, разбрасывая вокруг зерно. Со всех сторон струилась кровь, тогда как сам он правил лошадью. Огромные дыры тут и там образовывались в земле. Ему что-то кричали, но он не понимал чужого языка и, стегая лошадь, продолжал ехать на свою погибель…
Иван вскрикнул и проснулся.
— Вань, что с тобой? — тихо спросила Анна, подойдя к его лежанке.
— Сон видел, будто землю пахал, да, кажись, под плуг попал, — ответил Иван, приподнимаясь на локте с овчины. И вдруг, словно впитав силу звериного меха, властно притянул к себе Анну. В следующее мгновение его правая рука проникла во влажный пах женщины. Она обхватила его стан, тяжело задышала, от неё запахло луком — таким естественным и целебным в этой избе. Их тела слились. Слова вскипали, превращаясь в короткие всхлипы, пока оба не смолкли в оцепенении. На минуту Иван очнулся от забытья, почувствовал, как Анна тихонько поглаживает пальцем шрам на его плече. «Неужели и это был сон?» — подумал он и мысленно перекрестился. Потом снова уснул, на этот раз без сновидений. В избе послышался его громкий храп.
Вскоре вся деревня знала, что у Анны квартирует отощавший на войне Иван. Каждый приносил что мог: куриное яйцо, шматок свиного сала, половину жареного зайца, крынку молока с пирожком, кто-то картофельными лепёшками угощал.
Первое время Иван вставал с лежанки только поесть да выйти на двор. Ел сосредоточенно, не спеша. И постепенно оживал. Окрепнув, начал выходить из дома. Взял как-то молоток, гвозди, поправил покосившийся забор. Через неделю стал замечать маленького Лёньку, который первое время дичился гостя — выглядывал с печи или забивался в дальний угол избы, обхватив руками колени. Мальчонка вскоре осмелел и как-то раз спросил Ивана: «А ты будешь моим папой?»
Анна возвращалась с колхозных работ только под вечер. Иван, выбритый и свежий, встречал её у порога, рассказывал, как они с Лёнькой нарезали за околицей ивовых веток и, сделав из них корчагу, бросили в речную заводь невдалеке от деревни. Назавтра пойдут проверять: большой ли улов?
Анна слушала, устало улыбаясь.
— Планы в колхозе высокие, — жаловалась она. — Бывает, надоишь, сольёшь молоко в бидоны, да всё в город на завод увозят. Себе почти не остаётся. Летом умаялась совсем на работах да по жаре. В поле собирала рожь в снопы следом за машиной, опосля горбатились на картошке. Чижало было. Бились из последних сил… С полей возвращались затемно — не было времени ходить за грибами да ягодами. Слава богу, дали муки немного да дрова вот на зиму привезли…
Давно ты у нас не был, как в город-то свой уехал… — она усмехнулась. — Михаил мой часто шумел, был не шибко ласковый, но зато работящий. Как началась финская война, ходил угрюмый, будто знал, что заберут и не вернётся. Может, замёрз, кто знает…
Они помолчали. Анна больше не поминала погибшего мужа, и от этого Ивану стало легко и просто. Он спросил:
— Про Кольку что слышно?
— Без вести пропал. Ну и поделом ему! Как-то зимой напился, выгнал жену с грудным ребёнком на улицу. Они прятались в свинарнике, заболели и умерли потом…
— А Стасик?
— На фронт отправили, в Войско Польское. Враг он… В сорок первом переживал: если у немцев не хватит сил дойти до Урала, то не вернётся на родину…
— Какой же он враг? Помню, ходил в лаптях да подпоясанный верёвкой.
— Ясно, что не кулак. Что ить говорить, мужиков в деревне почти не осталось. Один хромоногий Готька да полоумный Илья.
На дворе стояло бабье лето. Ветер из растворённой форточки ласково трепал занавеску на окне, напоминая, что тёплые дни скоро кончатся. Устремив взгляд на полосу света, которая, расширяясь, переходила в поле, Иван наблюдал, как гаснет последний луч. Ему уже расхотелось вспоминать о том, что было, думать о войне.
Через несколько дней пошёл снег. Крупные хлопья падали и сразу таяли на сырой земле. А Марфа с дочерями всё не приезжали…
Война тем временем продолжалась. Шли бои за Донбасс, за освобождение Крыма.
Ивану порою казалось, что он больше не увидит русской деревни…
***
— Спустя несколько месяцев после того, как папу снова забрали на войну, от него пришло письмо из Риги, — продолжала мама рассказ. — Писал, что быть стрелком — не то что служить в стройбате. Был легко ранен, но в госпитале хорошо кормили, ухаживали. Ещё писал, что скоро пойдёт добивать фашистов. В конверт была вложена карточка: на ней он был плотный такой, видно, кормили хорошо… Ну, а с войны-то пришёл в офицерских сапогах, новой гимнастёрке, привёз нам разные подарки трофейные, маме — красивое платье. Рассказывал, был у него немецкий ковёр, да в дороге пришлось продать, чтобы купить еду. Дорога-то дальняя, через всю страну. После войны жил в деревне, занимался охотой: бил лис, белок… Анна родила от него трёх детей. Мама моя иногда плакала — обидно было. Но мы, её дочери, обиды на папу не держали…
Я аккуратно записывал мамины повествования, вспоминая деревню, куда приезжал в детстве на летние каникулы и где одуревал от тоски. Помню, в том доме у бабы Ани меня страшно раздражали мухи, и я с остервенением давил их газетой на оконном стекле. Иногда по вечерам украдкой пробовал курить за огородом… Дед Иван про войну не говорил, на мои расспросы лишь коротко отвечал: «Эх, внучок, внучок…» Изредка мы вместе ходили за грибами. Дед разрезал каждый гриб, внимательно рассматривал срез и, если находил червоточинку, то тщательно вычищал острым ножом, говоря: «А эти грибки отправлю Марфе в город. Она любит, чтобы чистые были да крепенькие…»
— А что с Лёнькой стало? — спросил я у мамы, вспомнив, что к тому времени Лёньки уже не было в деревне.
— Выучился на инженера. Работал на закрытом «пятом почтовом». Однажды на атомном реакторе произошла авария, и он вскоре умер от облучения… Ладно, устала я. Сходи-ка, сынок, проверь почту, — попросила мама.
Отложив блокнот с ручкой, я вышел на лестничную площадку, спустился на два этажа. В почтовом ящике нашёл квитанцию на оплату коммунальных услуг и конверт без адреса.
— Может, поздравление ко Дню Победы? — мама показала на безымянное послание.
Я вскрыл конверт. В нём было письмо от Героя России с призывом вступать в ряды ЧВК «Вагнер» для участия в СВО.
— Видно, по ошибке положили, — предположила она. — Мне уж девяносто, пожила на свете. Пусть другие воюют.
Потом, на минуту задумавшись, прошептала:
— Ты смотри, не запишись к ним!
— Ну что ты, мам! Пора кончать эту карусель, повоевали, можно и пожить, — сказал я с оттенком горького, ещё не до конца исследованного нами пацифизма.
Добавить комментарий