Брр... Ноябрь в Париже время препротивнейшее. Дождь через день. Холодно и влажно. Даже район Монмартра, весной и летом такой уютный и по домашнему тёплый, теперь весь какой-то промозгло-серый. Отсюда, с пригорка у Собора, виден утопающий в сизой дымке город-сказка. Париж оплакивает себя струйками дождя, как может плакать только одинокая старушка, уже никому не нужная и всеми позабытая. Город накрыла эпидемия гриппа, болезни особенно опасной для людей пожилых с разными старческими болячками. С эпидемией борется весь мир, но пока без особого успеха. Борется Франция, борется Париж, борется Монмартр, отдавая Богу каждый день жизни, ни в чём не повинных людей. Никто не знает, когда кончится эта напасть и кончится ли она вообще. А, покуда мир расплачивается жизнью стариков за грехи и амбиции людей куда более молодых.
Мансарда моя расположилась над шестым этажом одного из самых старых жилых домов на Монмартре. Купил я её давно, когда у меня были деньги. Здесь всё остаётся таким же, как и было много лет тому назад: письменный стол и кресло с резными ножками, кресло-качалка с высокой спинкой, обшарпанный обеденный стол и четыре скрипучих стула, журнальный столик, диван, платяной шкаф, торшер и широкая кровать с ночными тумбочками и неказистыми лампами. Раньше я жил недалеко от Площади Победы, а здесь только работал. Теперь уже нет квартиры и живу я в этой старой мансарде, украшенной картинами Николая Куршева и полотнами местных художников. Над камином две фотографии – женщина в лёгком летнем платье и моя собака в очках...
Да, совсем забыл представиться, зовут меня Игорь Георгиевич Климов – это мой писательский псевдоним, но обо всём по порядку. В семидесятые годы я был очень известен и популярен в Советском Союзе. Член Союза Писателей, лауреат многих премий, я был обласкан руководством страны. У меня была кооперативная квартира на Маяковке, дача в Переделкино и бежевая Волга с противотуманными фарами.
Сборники моих рассказов издавались большими тиражами, а пьесы ставились в лучших театрах страны. По моим сценариям были сняты три кинофильма. Мое кредо всегда было «ЗА», ну, а мелкие «против» придавали мне эдакий лик борца за правду, что очень устраивало власть имущих. Я верил в то, что моя страна - это оплот мира и что мы уверенно смотрим в будущее. На застольях с друзьями в моём доме я спорил с пеной у рта, что трудности с товарами и продовольствием - это перебои временные и всё вскоре наладится.
Поглощая блины с красной икрой, я утверждал, что наш путь – это единственный правильный курс истории. После одного из таких диспутов от меня отвернулся мой лучший друг, посоветовав мне перечитать «Размышления у Парадного Подъезда». Через год за моим большим гостеприимным столом не осталось ни одного из близких мне людей. И вот тут в бой вступило моё самолюбие. Оно сказало мне: «Ты должен доказать им всем, что они не правы!» Я тогда ещё не понимал, что не прав может быть ОН или ОНА, но ОНИ – всегда правы.
Я зашёл к Секретарю Правления Писателей СССР и попросился в творческую командировку в Афганистан, в зону военных действий, объяснив это тем, что я работаю над сценарием кинофильма о борьбе афганского народа за свободу. Петр Иванович, так звали секретаря, сказал, что дело я задумал благое и он похлопочет об этом. Через два месяца, получив документы и инструктаж, я отправился на военном самолёте в Афганистан. Ещё не приземлившись в Кабуле, я уже чувствовал себя героем и победителем в споре с моими, теперь уже бывшими друзьями. Командировка моя должна была продлиться три недели, но вернулся я в Москву лишь через два месяца. Мой дипломат был набит дневниками и фотоплёнками.
С места в карьер я взялся за работу над сценарием, и через три месяца моя рукопись легла на стол шефа Мосфильма. Месяц меня никто не беспокоил... а, как-то вечером, по-моему это была среда, раздался телефонный звонок. К красному модному аппарату подошла жена, внимательно выслушала человека на другом конце провода и, положив трубку, тихо сказала: «Тебя завтра в десять утра ждут в КГБ. Пропуск для тебя будет заказан». Я, с вполне объяснимой тревогой, в назначенное время пришёл в здание на Дзержинке. Разговор с человеком в штатском был вежливым и коротким. Говорил он, а я больше слушал и молчал. Да меня ни о чём и не спрашивали. Закончив свой монолог, полковник Малютин, так он представился, подписал мой пропуск и, не подав мне руки, попрощался. Через неделю меня пригласили к шефу Мосфильма, где его секретарь известил меня о том, что мой контракт со студией расторгнут и возобновлён не будет. Сборники моих рассказов, как по мановению волшебной палочки, исчезли с полок книжных магазинов, а пьесы были запрещены.
Писателя Игоря Георгиевича Климова более не существовало. Жена, которую мало интересовало моё творчество, но привлекали только блага и дары, шедшие в ногу с писателем-коммунистом Климовым, вдруг спросила, что я такое натворил, и попросила дать ей почитать рукопись сценария о войне в Афганистане, из-за которого, по её словам, и разгорелся весь сыр-бор. Прочитав рукопись, она выдала монолог намного более длинный, чем полковник в штатском. Она припомнила мне все грехи: и что я бездарь и пробился только благодаря её отцу, не последнему человеку в Моссовете, и что по моей вине у неё нет детей, и что из-за моего убожества распался круг друзей, что она угробила свои лучшие годы на такое ничтожество, как я.
В конце своего гневного монолога она с негодованием заявила, что писатель-коммунист не мог написать такой пасквиль о нашей великой родине, что мне не место в партии и нам надо немедленно развестись. Как ни странно, я почувствовал облегчение и сказал, что не возражаю против развода, что подаю заявление в ОВИР о выезде из СССР и что до получения разрешения я буду жить здесь в этой квартире, а она может на время переехать к маме. Она заплакала, а на следующий день, собрав, кое-какие вещи, оставила меня одного в огромной четырёхкомнатной квартире с видом на памятник Маяковского. На следующий день мне доставили (под расписку) депешу о том, что я исключён из рядов КПСС и более не член Союза Писателей.
Решение, куда ехать пришло само собой. Париж – культурная столица мира, французский язык я знал довольно сносно, изучал его в школе и на литфаке МГУ. Написал я письмо послу Франции в СССР и сам же отнёс его, не доверяя почте, в посольство. Через три недели меня вызвали в ОВИР, попросили заполнить несколько анкет и, сказав «ждите», попрощались. Примерно через месяц пришло уведомление, что мне разрешён выезд из Советского Союза, что мне дают десять дней на сборы и что мне разрешается взять с собой два чемодана, один дипломат и.… собаку. Вот это было счастье! Мой любимый доберман Герд, двух лет, поедет со мной. При разводе мы с женой поделили имущество просто и по обоюдному согласию: она забирает квартиру со всем, что в ней есть, дачу, машину и гараж и деньги, хранящиеся в сберкассе. Мне отходит тысяча рублей, небольшой счёт в Швейцарском банке (совершенно официально организованный папой жены, как разрешалось «слугам народа»), рукописи, печатная машинка, кое-что из одежды и.… собака.
Чемоданы были упакованы, в дипломате лежали деньги, рукописи и паспорт на имя Исаака Гершевича Клигмана – моё настоящее имя, которое никак не подходило для советского писателя-коммуниста, впрочем, так же, как имя Вениамина Абелевича Зибера, который печатался под именем Вениамин Александрович Каверин. Так в первый раз написанная мною правда о реальных событиях в Афганистане послужила поводом моего изгнания из Союза и полной переоценкой жизни, которая теперь разделилась на «до» и «после» Афгана, на правду и ложь. Вот уж воистину, кому на Руси жить хорошо. Провожать меня в аэропорт не пришёл никто, даже близкие друзья, не простившие мне лжи моей «прежней писанины». Но я теперь точно знал, что, хорошенько обдумав «за жизнь», я напишу роман-правду, от которого содрогнётся весь мир.
Париж встретил писателя Игоря Климова тёплой весенней погодой. Представители властей быстро закончили бумажную канитель и под стрёкот кино и фотокамер вручили мне паспорт французского гражданина, водительские права и кредитные карточки: Золотую Американ Экспресс и Визу. Лимузин отвёз меня в отель, расположенный в двух шагах от Елисейских Полей, и я был оставлен в покое до утра – в одиннадцать у меня была назначена встреча с чиновниками префектуры для подписания каких-то важных бумаг. А пока я переоделся в лёгкий костюм и, выйдя из отеля, направился к бульвару, название которого было известно во всём мире. Единственно, о чём я жалел в тот момент, это то, что мой пёсик должен был пройти недельный карантин и не мог сопровождать меня в этот чудесный вечер. Я медленно шёл по бульвару в сторону Триумфальной Арки и разглядывал витрины магазинов и афиши.
Садящееся солнце играло лучиками в кронах деревьев, люди заполняли кафе, разбросанные вдоль улицы, наслаждаясь ничегонеделанием. Я присел за столик, расположенный на краю тротуара и заказал двойной эспрессо и бутылку минеральной воды. Сегодня пятница, думал я, но чиновники префектуры будут работать завтра в выходной из-за меня. Экий новоявленный Иван Бунин! Мне ещё надо доказать всему миру, что писатель Игорь Климов это не пустой звон, а талант. Вот закончу на следующей неделе дела с оформлением контракта с одной из ведущих издательских компаний Парижа - и примусь за свой роман, а покуда крепкий кофе, минералка, закат солнца, Париж...
Позавтракав в ресторане отеля, я вышел на улицу. Лимузин, припаркованный у тротуара, уже ожидал меня. Через три часа, закончив все дела в префектуре, я отпустил машину и направился к реке. Купив билет, я дождался речного трамвая и, поднявшись на борт, примостился на открытой палубе. Боже мой, я плыву по Сене и любуюсь Парижем – сон какой-то! В голове закрутились «Три Мушкетёра», «Королева Марго»... Стройные ряды красивых зданий вдоль набережной, потрясающий Собор Парижской Богоматери и.… не очень широкая с коричнево-грязной водой Сена. Я сошёл на берег у Эйфелевой Башни и, простояв два с половиной часа в очереди, поднялся на смотровую площадку.
Передо мной распростёрся великий город, который мне ещё предстояло покорить... Поймав такси, я поехал в отель, но, проезжая мимо парка с могилой Наполеона, попросил шофёра остановиться минут на двадцать. Тот согласился и, достав из бумажного пакета багет с сыром, стал с удовольствием его уплетать, запивая минералкой Перриер. По дороге в отель я всё время думал о могиле Императора и как ни старался не мог понять замысел архитектора, создавшего эту непомерно тяжёлую глыбу то ли собора, то ли мавзолея с большим полупустым помещением внутри этого здания.
Да и сам необычной формы саркофаг, то ли висевший внутри пустоты, то ли провалившийся в огромную дыру, поражал своей тяжестью. Сам Наполеон – загадка для меня. Я прочитал множество исторических очерков и исследований об этом человеке, но до конца не понял ни одного вывода авторов. Кто был этот незаурядный человек? Гений, убийца, реформатор, защитник слабых и униженных, Гитлер или Сталин своего времени, удачливый авантюрист с руками по локоть в крови... не знаю. Вернувшись в отель, я пообедал в номере и, удобно устроившись в кресле, начал обдумывать план своей будущей книги.
Следующая неделя принесла хорошую новость: я подписал контракт с издательством, по которому был обязан предоставить рукопись своего романа для печати не позднее, чем через год. После подписания соглашения я получил аванс в виде чека на приличную сумму. Контракт был подписан в среду, а в четверг мне позвонил представитель фирмы Метро Голдвин Маерс и попросил о встрече. Мы встретились в одном из фешенебельных парижских ресторанов. За обедом Мистер Дорман предложил мне контракт на съёмки фильма об Афганской войне по сценарию, с которого началась вся история с моим «тихим» выдворением из СССР. Я не мог поверить своему счастью. Конечно же, по- настоящему талантливых авторов не так уж и много, но вот так всё сразу - это уж чересчур.
Я тогда ещё не отдавал себе отчёта, что я - это маленькая частица в политической борьбе Востока и Запада, что я – сегодняшняя сенсация, о которой завтра (лучше бы послезавтра) все забудут. Но в этот момент я был полон надежд на успех. На следующей неделе я дал несколько интервью парижскому радио и телевидению, после чего меня начали узнавать на улицах и просили дать автограф, что я с удовольствием делал. В субботу утром Шарль, шофёр лимузина, который возил меня везде и всюду, привёз моего любимого Герда. Мою собаку, моего друга, члена моей маленькой семьи. Люди, у которых никогда не было собаки меня не поймут, но поверьте моему слову, – это было самое большое счастье в моей ещё такой короткой жизни в Париже. А, она, эта жизнь, ещё только начиналась…
Прошёл месяц. Я закончил работу над сценарием кинофильма, и он был отдан в работу: перевод на английский и подбор актёров. С романом дело обстояло не так гладко – я закончил первые две главы и.… застрял. План книги давно сложился у меня в голове, но главные герои никак не хотели вписываться в рамки задуманной мной истории. Закончив третью главу, я её порвал, в ней было больше выдумки, чем правды. Я решил прерваться на недельку (которая затянулась почти на месяц) и заняться поисками жилья: дорогой отель - не самое лучшее место для творчества.
Первым делом я приобрёл небольшой Ситроен и по объявлению в газете нанял маклера для поисков квартиры. Три потенциальных жилища были найдены относительно быстро, а выбор мой сразу же пал на квартиру, расположенную недалеко от площади Победы, на набережной Сены. Это была полностью меблированная пятикомнатная «берлога», напоминавшая мне квартиру моего дяди Аркадия в Риге. Зачем мне нужно было пять комнат не знаю, но у меня были деньги и, по моим подсчётам, обеспеченное будущее, ко всему мой Герд сразу же облюбовал тёплый угол в спальне у высокого окна с балконом, смотревшего на реку. У писателей даже собаки романтики. Как говорила моя тётя Маня, мой пёс поставил «опечётку», и вопрос с жильём был решён. Вот чего не хватало в этой огромной «келье», так это картин, и мы с собакилем, так я называл Герда, отправились на Монмартр.
Купив пять произведений будущих Гогенов и Модильяни, я сел за столик в кафе, где подавали чудесные блины, с чем душа пожелает. Пока готовились мои блины я обратил внимание на объявление, лежащее на столике, о том, что недорого продаётся мансарда, там же была просьба звонить после восьми вечера. Наевшись вкусных блинов и не забыв, что Герд их тоже очень любит, я захватил листок с объявлением и мы с пёсиком поехали домой. Вскоре стены моего жилища украсили полотна с Монмартра и картины Николая Куршева, которые я привёз из Союза. Годы назад я купил пейзаж его работы, увидав картину этого мастера на выставке работ молодых художников СССР. Она поразила меня своей пластичностью и яркой палитрой цветов. В моей коллекции уже двенадцать картин. В комнатах сразу стало как-то теплее и уютней.
Третья глава романа, которая называлась «На Перепутье», не складывалась. Зато за время «моих мучений» я написал очерк о Париже, довольно высоко оценённый критикой и пару неплохих рассказов. Съёмки фильма по моему сценарию уже начались, и я должен был лететь в Италию, где они проходили, для подгонки некоторых сцен. Всё шло довольно хорошо, а чёртов роман не получался – весь план книги трещал по швам.
Вернувшись из Италии, я позвонил по объявлению о квартире на Монмартре и договорился с брокером о встрече. Мансарда представляла из себя довольно большое помещение, состоявшее из двух комнат, кухни и ванной. Она сразу же очаровала меня своим уютом, а запах напоминал комнату с печкой в двухэтажном бревенчатом доме в Сущёвском Тупике недалеко от центра Москвы, в котором жила моя бабушка. Мы быстро договорились о цене и через месяц эта мансарда стала моей рабочей квартирой. В этих старых комнатах обитало вдохновение.
Работал я с утра до позднего вечера, частенько оставаясь здесь на ночь, что очень устраивало Герда – он не любил ездить на машине. Удивительное существо мой собакель – огромный и при этом ласковый, как котёнок, доберман. Находясь со мной в мансарде, он всегда был спокоен, знал своё место и не мешал мне работать, за исключением «зова природы». Ежели ему нужно было выйти, он подходил ко мне, водружал свою морду (хотелось бы сказать лицо, но он собака) на край стола, за которым я работал и неотрывно смотрел на меня, при этом слегка скуля. У этого пса было больше интеллекта и такта, чем у половины моих знакомых. К декабрю я всё же закончил роман и, сдав рукопись в издательство, позволил себе неделю ничегонеделания. На носу был Новый Год, мой самый любимый праздник и я жил в ожидании чуда, как когда-то в детстве. Тридцать первого декабря я нарядил ёлку и положил под неё подарок для моего самого преданного друга, большую вкусно пахнущую кость, завёрнутую в блестящую бумагу с красным бантом. Мне было очень смешно смотреть, как Герд, разорвав обёртку, достал лакомую кость и ходил по комнатам держа её в зубах, как бы говоря «смотри, что у меня есть». Когда-то мы встречали Новый Год вдвоём с женой, а вот теперь нас было трое – Ёлка, Герд и я. Никакого чуда не произошло.
Мой роман получил престижную премию и был переведён на многие языки. Фильм об Афгане, на мой взгляд, не получился: он скорее походил на сильно ухудшенный вариант «Великолепной Семёрки» - американские ковбои в советской военной форме и куча красивых женщин с ногами от шеи мотались по итальянским нагорьям беспрерывно побеждая «духов». Одежда ковбоев всё время оставалась чистой, и они всегда были гладко выбриты, а дамы меняли одежды по меньшей мере три раза на день. Но, как говорится, бытие определяет сознание – подписав несколько очень хороших контрактов, я был финансово обеспечен на ближайшие десять лет. Мой лик продолжал появляться на радио и телевидении, и я даже сделал рекламу сигарет, которая принесла мне неплохие деньги.
В личной жизни дела шли не так удачно. Я сменил несколько любовниц, сказать правду, скорее, они сменили меня. Я писатель, а поэтому эгоистичен и, работая, забываю обо всём, включая «подруг», а это женщинам не очень нравится, точнее – очень не нравится. Так что вся моя личная жизнь замкнулась на вечерних прогулках по бульвару с моим преданным Гердом. Всё остальное время я работал.
От одного знакомого журналиста, приехавшего из Союза, я узнал, что моя жена вышла замуж за одного из лидеров «Перестройки» и теперь вместе с мужем занимается политикой, возглавляя секцию, какой-то новой партии – не то Яблоко, не то Груша. Их - этих партий, теперь в России пруд пруди и, насколько я знаю уровень политического интеллекта моей бывшей супруги, идеи коммунизма её более не вдохновляют. Я частенько копаюсь в прошлом. Так вот, копошась в этом захламлении дат и поступков, я с интересом отметил, что в отношении моей бывшей жены, красивой женщины с отменной фигурой, я вспоминаю только то, что её интересовали вклады денег, покупки в магазинах и светские застолья, где она сверкала драгоценностями и зубами.
Удивительно, но почему-то воспоминаний о сексе мне в голову не приходило. Неужто мне было так плохо с ней в постели? Стоп, мой пёсик сделал своё дело, значит, мне нужно собрать его «бизнес» в пластиковый мешочек и выкинуть в урну. Ну а теперь домой. А дома свежезаваренный чай, конфета и мысли о рассказе, над которым я сейчас работаю...
Прошло шесть лет, как я живу в Париже. Много ли произошло за эти годы? Да в общем не мало. Года три тому назад я нанял домработницу, зовут её Алла. Родом она с Украины. По образованию она экономист. Неплохо знает английский язык, а вот с французским у неё явные проблемы. Я не знаю, каким ветром её занесло во Францию, но мужчина, с которым она приехала сюда, её оставил. Познакомились мы совершенно случайно. Я увидал её у булочной, где она расклеивала объявление о найме на работу. Увидев объявление, я с ней заговорил на французском и услышав сильный акцент, сразу же перешёл на русский.
Высокая стройная интересная женщина лет сорока она была согласна на любую работу, и я подумал, что, если она способна готовить, стирать и убирать квартиру, то это то, что мне нужно. У меня уже несколько лет работала молодая испанка, но её больше занимали разговоры по телефону, чем домашнее хозяйство, и мне это порядком надоело, но я – эгоист и мне надо, чтобы за мной, кто-то ухаживал, вот я и терпел. Я дал Алле свой адрес и номер телефона и, сказав, что, если она не найдёт работу до воскресенья, пусть приходит ко мне в понедельник часов в одиннадцать утра. Она пришла. Мы договорились об оплате. Я показал ей комнату прислуги, что рядом с кухней. Комната эта имела свою отдельную ванную. Я сказал Алле, что жить она может у себя в квартире или в этой комнате. Она ответила, что подумает и через неделю перевезла свои пожитки в «девичью» комнату возле кухни.
За прошедшие годы я написал пару сценариев и пару дюжин рассказов. Фильмы по моим сценариям особого успеха не имели, да и рассказы печатались малым тиражом, не производя большого впечатления на публику. По моему собственному определению – я превращался в отработанный материал, но издательство и киностудия всё ещё работали со мной, соблюдая контракты. Им было дешевле продолжать пользоваться моими услугами, чем платить неустойку за разрыв контракта. Вот уже который раз я брался за вторую книгу своего романа, но работа не шла.
Я не знал, что сделают мои герои завтра, о чём будут говорить, какие проблемы будут решать. Всё, что я писал, получалось каким-то плоским и серым. Несмотря на «серьёзные разногласия» между мной и героями романа, я закончил первую часть книги и, ещё не послав рукопись в редакцию, предложил Алле прочитать мой роман и первые восемь глав второй книги - и дать мне абсолютно честный отзыв. Дней через десять она сказала, что готова говорить со мной и мне показалось, что тень сомнения скользнула по её лицу. В тот же день вечером мы устроились у камина. На журнальном столике вино, сыр, галеты. Я – с нетерпением жду, она – явно нервничает. Мнения о моём творчестве я слышал много раз.
Обычно я был на сцене, а люди в зале вставали и или хвалили, или критиковали мои произведения, но между нами всегда была дистанция. Но вот так с глазу на глаз это было впервые. Алла пригубила бокал с вином и начала говорить о том, что роман ей очень понравился. Она говорила, что-то ещё, а на меня нашло расслабление, я более не нервничал – я рассматривал женщину, сидевшую напротив меня, и удивлялся, почему это я не обращал на неё внимания раньше. Грешные мысли лезли в голову, и я улыбался, потягивая вино из бокала... внезапно она резко остановила свой монолог и, посмотрев мне прямо в глаза сказала (было видно, как трудно ей это даётся), что первая часть второй книги не произвела на неё никакого впечатления и что персонажи какие-то не живые, а ситуации, в которые они попадают, вовсе не реальные. Она остановилась на полуслове, поднялась с кресла, поставила недопитый бокал вина на столик, прошептала «извините» и ушла к себе в комнату.
Я сидел не двигаясь, ошарашенный услышанным и вдруг подумал: а, чего ещё я мог ожидать, ведь я сам прекрасно знал, что первые восемь глав второй книги ни к чёрту не годятся – это пустышка. Просидел я так до часу ночи, выкурив полпачки сигарет и почувствовав дикую усталость, как побитая собака поплёлся в спальню, привалился на подушку и мгновенно уснул. Среди ночи я очнулся от непонятного чувства – как будто кто-то гладил мне висок. Я открыл глаза. На краю кровати сидела Алла... так начались счастливейшие три года моей жизни в Париже, подаренные провидением.
Я как будто родился заново. Счастье моё было так велико, что я не берусь его описать. Такое счастье может подарить мужчине только женщина. Я был благодарен Богу за то, что он сотворил мир именно таким. Алла угадывала все мои желания. Мне же было достаточно посмотреть на неё спящую рядом со мной ранним утром - и это заряжало меня энергией на целый день.
Я полностью переписал начало и закончил вторую книгу за восемь месяцев. Успех был ошеломляющим – вторая книга переиздавалась пять раз. Мы съездили на неделю в Ниццу и по возвращении я засел за работу над третьей частью моей Трилогии. Я приезжал в свою мансарду рано утром и возвращался домой только к обеду. Через год моя книга появилась на полках книжных магазинов и весь тираж был распродан в рекордно короткие сроки. За всё это время я не услышал от Аллы ни слова упрёка за то, что не уделяю ей достаточно внимания, что мы почти нигде не бываем и что она проводит дни напролёт в одиночестве. Как-то вечером за чаем я спросил Аллу, не хотела ли она слетать на Новый Год в Нью-Йорк. Ей очень понравилась эта идея и я, не откладывая дело в долгий ящик, позвонил своему агенту и попросил его организовать нам поездку в Штаты на две недели, начиная с двадцать первого декабря.
На дворе был сентябрь – чудесное время в Париже. Двадцатого вечером, это была суббота, мы с Аллой прогуливали Герда и болтали о пустяках. Проходя по Бульвару мимо скамейки, Алла вдруг остановилась и присела на неё. Я посмотрел ей в лицо и увидел в её глазах такую боль, что у меня захолонуло сердце. Когда боль отпустила, мы медленным шагом вернулись домой. Тупая боль внизу живота появилась снова и я, усадив её в кресло у камина, вызвал скорую. Герд подошёл, понюхал ей колени и примостился у ног, положив морду на лапы...
Я просидел в приёмном покое больницы часа два... Ко мне подошёл врач... Через три месяца моей Аллы не стало. Я похоронил её на небольшом православном кладбище в районе Монмартра. Говорят, что на кладбище часто ходить нельзя – это беспокоит души усопших. Мы с Гердом навещали Аллу раз в месяц, дольше я не мог вытерпеть. Нарушал ли я её покой, мне скажет она сама, когда я увижу её по ту сторону жития. Через полтора года не стало моего собакеля. Он ушёл в свой собачий рай во сне – просто не проснулся, лёжа на своей любимой подстилке и подушечке у высокого окна с видом на Сену. Герд прожил долгую и преданную одному хозяину жизнь. Честь ему и добрая память. Похоронил я его на кладбище для животных, где мирно рядом покоятся собаки, кошки, птицы... Я навещаю моего друга каждый месяц и глажу скромный памятник, как когда-то гладил ему голову.
После смерти Аллы я начал писать стихи. Стихи – это эмоции, спрессованные в рифмованные строки, вот я и жил последние пять лет этими эмоциями. Поначалу критики хвалили мои поэтические потуги, в которых было больше чувства, чем мастерства, вероятнее всего, отдавая дань моему горю, но через пару лет моё имя стало забываться. Книги с моими произведениями пылились на полках книжных магазинов. Писал я всё меньше и меньше и, честно говоря, был рад, что критика и реклама оставили меня в покое. Правда, я написал серию рассказов о России до «Перестройки», но французскую публику мои откровения мало интересовали. Весь мир интересовало, что будет с этой огромной страной и какие ещё проблемы она принесёт человечеству в будущем.
Я жил за пределами этой державы и мало знал, да и не до конца понимал, что там творится. А её разрывали тяжбы и борьба за власть, как когда-то в стародавние времена после смерти Бориса Годунова. Мы - советская диаспора, да, именно советская, но не русская, потому что мы – это огромная группа людей разных национальностей, объединённая одним языком, выросшая на одной идеологии, но покинувшая свою страну по самым разным причинам. Обратите внимание на то, что, даже находясь в компании близких нам людей, к примеру французов, и превосходно владея иностранным языком, в разговорах с нашими соплеменниками мы сразу же переходим на русский. Я не понимаю корней этого феномена, но убеждён, что именно поэтому Россия «не умеет дружить» ни с одной страной в мире.
После смерти Герда я не подписал контракт на квартиру, а собрал свои монатки и переехал жить на Монмартр. Писал я мало и только иногда издавался в «толстых» журналах. Когда-то я вынашивал идею написать биографическую повесть, но со смертью Аллы я потерял интерес к творчеству, на меня напала лень сдавшейся мухи, опутанной паучьей паутиной. Каждый месяц я старел на год, не имея ни малейшего желания сопротивляться этому процессу дряхления. Потеря Аллы была для меня концом, а уход Герда поставил на всём жирную точку. Время от времени я задавал себе вопрос, почему я перестал писать и сам же себе отвечал вопросом: «Кому, собственно, может быть интересна моя жизнь? Я не могу написать ничего путного о Франции потому, что всё ещё недостаточно знаю эту страну и народ, её населяющий. Я не могу ничего написать о России, потому что я знаю только ту страну, которой уже нет. Так какой же я, к дьяволу, писатель, в таком случае?!» Мысли эти доводили меня до отчаяния. Я всё реже и реже общался с друзьями и всё больше и больше погружался в себя.
На дворе был декабрь тысяча девятьсот девяносто девятого года. Тридцать первого утром, позавтракав в моём любимом кафе «У Луизы», я заказал доставку обеда на дом на восемь вечера, прошёлся по магазинам, купив сладости, фрукты и бутылку моего любимого Буржуле. Отнёс мои покупки домой и отправился на ёлочный базар, где приобрёл невысокую пушистую красавицу, попросив доставить её ко мне домой к двум по полудню. Я зашёл в цветочный магазин, купил букет алых роз, а потом сел в такси и отправился на кладбище к моей Алле.
Присев на скамеечку у могилы, я рассказал ей последние новости и поздравил с наступающим Новым Годом. По дороге домой я навестил Герда и положил ему на могилу копчёное свиное ушко – любимое его лакомство. К двум я был дома. Ёлка, замотанная в зелёную сетку уже, лежала у входа в подъезд. Нарядив лесную красавицу, я повесил на неё конфеты и мандарины, как когда-то в детстве, и зажёг лампочки. В комнате сразу стало тепло и уютно. Приняв душ, я переоделся и включил телевизор. По всем каналам обсуждалась главная тема дня – мы вступаем в новое тысячелетие.
Около восьми доставили обед. Поев, я поставил на журнальный столик конфеты и фрукты, налил себе бокал вина, устроился поудобнее в кресло-качалку и задумался, глядя на стену, где рядом висели фотографии Аллы в летнем платье и моего собакеля Герда в очках... Из оцепенения меня вывел бой часов – наступил Новый Год, Новый Век, Новое Тысячелетие. Я пригубил бокал с вином, поставил его на столик и подошёл к слуховому окну. Подставив стул, я вылез через него на крышу, шёл лёгкий пушистый снег – какой же Новый Год без снега! Отлогая крыша была как ледяной каток и, оттолкнувшись от окна, я заскользил в сторону Монмартра. Оторвавшись от крыши, я ощутил ни с чем несравнимое чувство свободы... Приподняв голову, я на мгновение увидел, что над куполом Базилики Де Сукре, протянув руки ко мне, идёт Алла, а рядом с ней величаво, как мог только он, шествует мой Герд.
Добавить комментарий