Какого чёрта… на эту галеру! Эта фраза была вынесена в заголовок моей давней беседы в “Литературной газете” с замечательным русским писателем, диссидентом, эмигрантом Борисом Хазановым. Сегодня словом “диссидент”, заимствованным из французского языка в конце 18 века, вряд ли кого-то удивишь. А “эмиграция”, “эмигрант” и вовсе слова и понятия нынешние, остромоментные. И даже еще одно новое слово пришлось заимствовать и осваивать, на сей раз из английского: “relocant“. «Уж сколько их упало в эту бездну…” Первая волна, вторая волна, третья волна, четвертая… знай, накатывают одна на другую.
Писатель Борис Хазанов (Геннадий Моисеевич Файбусович) эмигрантом стал в 1982 году. Вынуждено. Выперли из страны. За инакомыслие. Сначала посадили. В 1949 году. На восемь лет. Потом выпустили. Через шесть лет. И в итоге выперли из страны. Как и многих других его собратьев по профессии. Он жил и работал в Германии, в Мюнхене. В большей степени потому, что всю жизнь был связан с немецким языком, немецкой литературой, философией. Сам переводил филологов и теологов. Говорил мне: “Язык был большим переживанием, потому что, ну, вот представьте, что вы приехали в Древний Рим, где на языке классиков просто говорят на улице старухи, дети, собаки понимают этот язык, надписи всюду…” Через два года после переезда в Германию начал выпускать вместе с Кронидом Любарским и Сергеем Максудовым (Александром Бабёнышевым) диссидентский публицистический журнал «Страна и мир», издание, поверьте, удивительное, там печаталось всё лучшее, что немыслимо было представить в советских изданиях.
А в 1998 году Хазанову с горечью пришлось констатировать: «Зарубежье третьей волны уходит в забвение. Кратковременный интерес, любопытство сменились равнодушием; сколько-нибудь серьёзных работ, посвященных феномену эмиграции, на родине не появилось; не появится, надо полагать, и в ближайшие годы; об этих людях, может быть, вспомнят, когда они умрут и плоды их деятельности исчезнут. Так чаще всего и бывает в России»…
Я спросила Бориса Хазанова согласен ли он со словами Иосифа Бродского, что такого явления, как эмигрантская литература, как, впрочем, и литература метрополии, - не существует. Существует определенное количество авторов, у которых общий знаменатель только и есть, что язык.
- Полагаю, - ответил он мне, - Бродский имел в виду, что факт эмиграции не меняет чего-то важного в мироощущении писателя, в том, что он хочет сказать. В этом смысле, действительно, не очень важно, живёт ли писатель в своей стране или где-нибудь ещё. Вопрос терминологии. Для закрытой страны понятие «эмиграция» имеет огромное значение. Можно сказать, что несвободный режим, несвободное государство – это для неё материнская почва, оно как бы имплицирует невозможность, но необходимость эмиграции. Но по своему положению писатель всегда в какой-то степени изгнанник, об этом говорилось тысячу раз, и не думаю, что это было просто красивым словцом. Это человек, который стоит в стороне от общества, тогда он может что-то сказать людям. Я как-то плохо себе представляю в наших современных условиях настоящего писателя, удачно совмещающего жизнь в обществе и существование вне общества.
Да, на эти темы мы беседовали подолгу. Переписывались до самой его недавней кончины. Я задавала вопросы, он отвечал. Потом расшифровывала наши разговоры. Что-то вошло в интервью, опубликованное в “ЛГ”. Что-то ждет своей очереди в моем личном архиве. А глубокое и тонкое эссе “Ветер изгнания”, из которого убраны вопросы и оставлена лишь нумерация, словно только что написано. Читайте, пожалуйста! По-моему, это того стоит!
Осень, 2023
Борис Хазанов
ВЕТЕР ИЗГНАНИЯ
1
С тех пор, как существует цивилизация, существует эмиграция, с тех пор , как существуют рубежи, существует зарубежная литература. Основоположником русского литературного рассеяния можно считать князя Андрея Курбского, но генеалогия изгнанной литературы много старше. Поистине у литературного эмигранта есть право гордиться древностью своей участи. Череда предков за спиной уходит в невообразимую даль. На берегу Понта его тень красуется у огня рядом с Назоном. Вместе с Данте в чужой Равенне не он ли испытывал злобную радость, заталкивая папу Бонифация в ад? Столетия мало что изменили в его судьбе. Что такое отечество? Место, где ты не будешь похоронен. Александр Герцен покоится на кладбище в Ницце, за три тысячи верст от Москвы. Немецкий поэт Карл Вольфскель писал из Новой Зеландии друзьям: “Сюда-то уж они не доберутся!” Он лежит на окраине Окленда под камнем с надписью: “Exul poeta”, поэт-изгнанник”. На могиле Иосифа Бродского на острове-погосте Сан-Микеле в Венецианской лагуне написано только имя.
Ура, мы свободны!
“Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник.
Полынью пахнет хлеб чужой”.
Это реминисценция Данте. У него сказано о горьком хлебе чужбины “lo pane altrul». Предполагается, что дома хлеб сладок. Как бы не так. Ахматова не могла не признаться себе, что она эмигрант в собственном отечестве.
II
Слово “exsilium”, “изгнание”, вошедшее в новые языки, встречается у авторов I века и спустя два тысячелетия означает все то же. Изгнать - значит прогнать насовсем, чтобы духу твоего не было. Изгнанный умирает для тех, кто остался, и самим этим фактом прикладывает руку к изгнанию. Так было со всеми. И с нами, разумеется. Между тем мы не умерли. Прошли годы. Кое-что изменилось. О нас вспомнили на бывшей родине, чтобы торжественно объявить, что мы, беглецы и беженцы, принадлежим прошлому: граница стала проницаемой, эмиграция утратила свой резон, дорога “домой” открыта.
Но изгнание - это пожизненное клеймо, бывают такие неустранимые стигматы, если угодно, - экзистенциальная категория. Можно объявить его недействительным. Сделать нереальным невозможно.
Византийская пословица гласит: когда волк состарится, он издает законы. Разве мы не византийцы? Слишком хорошо знаем эту страну. В новом обличье она кажет прежний оскал.
Мы жили в век полицейской цивилизации. Ее памятники обступают каждого, кто приезжает в Москву. Только ли памятники? Даже если бы их больше не было в помине и гигантская опухоль в центре столицы была вырезана. Если бы вместе с комплексом зданий тайной полиции была снесена многоэтажная храмина коррупции, дикости, привычного измывательства, произвола, - возвращение оказалось бы для изгнанника новой эмиграцией. С него хватит одной.
III
Разумеется, это человек прошлого. Все часы остановились в тот день, когда уехал. Родина, как лицо ушедшей женщины на фотографии, стоит пред его глазами, какой он видел ее последний раз. Уже не в состоянии поверить, что на самом деле она жива, и снова замужем, и рожает детей, и даже чего-то достигла в жизни.
Все его существо - сознаёт он это или нет - противится предположению, что “у них там” может выйти что-то путное. Не оттого, что кипит ненавистью к оставленной родине, отнюдь нет. Но потому, что так устроен. Это не должно удивлять. Можно было легко заметить у эмигрантов первого послереволюционного призыва: будущее, на которое так упорно возлагали надежды, было не что иное, как прошлое. Они грезили о стране, которой давно нет. А та страна, которая продолжалась, казалась им безнадежной. Солдат, раненный в деле, считает его проигранным, сказано у Толстого. Эмиграция пожимает плечами, когда слышит об успехах отечества. Не потому, что желает ему зла, а потому, что так устроена. Обременена памятью и живет ею. С изгнанием ничего не поделаешь. Это отъезд навсегда. Билет в одну сторону. Побег с концами.
IV
Вынырнуть ночью за бортом. Вылезти из подкопа по ту сторону тына, вышек с прожекторами, штрафных полос и проволочных заграждений. Уйти в небытие, в потусторонний мир, или, лучше сказать, уйти из потустороннего в широкий мир, из рабской зарешеченной страны - на волю.
За удачу нужно было платить. Расплатиться всей прожитой жизнью. Государство, наградившее беглеца пинком в зад, вместо того, чтобы расправиться с ним, как привыкло расправляться с каждым, в ком подозревало хотя бы тень несогласия, не довольствовалось тем, что ограбило до нитки. Отняло все права, достоинство и достояние. Нужно было истребить его прошлое, зачеркнуть все, что он сделал. Выскоблить всю память о нем. Отныне это имя никогда не произнесётся. Все, что написал, подлежит изъятию. Его не только нет, его никогда не было. Зато никуда не денется, никогда не пропадет пухлое дело с грифом “Хранить вечно”.
Между тем изгнанник увозит вместо имущества и “корней” нечто бесценное и неискоренимое. В камере для обысков в аэропорту “Шереметьево-2” в последние минуты его раздевают, как водится, догола, но самого главного не находят. Волчьи челюсти щелкают, ловя пустоту. Невидимая валюта, то неуловимое, что он захватил с собой, - это язык.
Язык! Неотчуждаемое богатство, крылья, которые вырастают у сброшенного со скалы, не напрасно названы жилищем бытия. Что возрождается в каждом и переживет всех. Через голову современников и правителей свяжет нас с традицией. Никто не относится к языку так ревниво и не страдает от надругательства над ним, как эмигрант.
V
Власть воспоминаний, привычки и повадки, привезенные с собой, мешают спокойно и с достоинством вступить в новый мир. То, что называется культурным шоком, есть психологический или, скорее, психопатологический комплекс растерянности, неуверенности, ущемленного самолюбия и страха признаться самому себе, что не понимаешь, куда попал. Счастье свободы, то необыкновенное и неслыханное, от чего рвется грудь и не имеют представления те, кто остался, обернулось разочарованием. Душевная несовместимость становится причиной смешных и печальных спотыканий, осечек. О них отчасти могут дать представление первые пробы пера на чужбине и даже обыкновенные письма родным. Отчет новосела о жизни в другой стране - документация недоразумений. Вопреки распространенному мнению, первые впечатления ошибочны. Девять десятых того, что было написано и поспешно распубликовано русскими беженцами вскоре после прибытия в Европу или Америку, подтверждают это. “Свежий глаз” наблюдает поверхность, ничего не зная о том, что под ней, не может отрешиться от стереотипов, иллюзий и предубеждений. Не столько наблюдает, сколько ищет в увиденном подтверждение чему-то затверженному, когда-то услышанному, где-то вычитанному. Он невольно искажает пропорции, преувеличивает значение второстепенного и побочного, не замечает главного.
VI
Знание языка не ограничивается умением понять, о чем говорят. Скорее это умение понять то, о чем умалчивают. Настоящее знание языка - знание субъекта жизни. Неумение понять окружающих, а еще больше непонимание того, о чем не говорят, превращает новичка в инвалида. Сочувствуя ему, с ним невольно обходятся как с несмышленышем. Простой народ принимает за слабоумного.
Но и самые скромные познания в неродном языке - роскошь для подавляющего большинства русских эмигрантов, не исключая интеллигентов. О писателях нечего и говорить. Вот одно из следствий жизни в закрытой стране. Горе безъязыкому! Как глухонемой среди шумной толпы. Как зритель кино, где выключился звук. Что происходит? Действующие лица смеются, бранятся, жестикулируют. Глядит на них, как потерпевший кораблекрушение - на островитян. Как письмо из клочков бумаги, тщится сложить смысл из разрозненных, с трудом пойманных на лету слов. Но и когда мало-помалу овладевает туземным наречием, многое - о, сколь многое - остается для него зашифрованным, непонятным, неизвестным. Научившись кое-как читать текст жизни, он не знает контекста.
VII
Эмигрант переполнен своим прошлым. Он должен его переварить. Условия самые подходящие: переваривание начинается, когда процесс еды в собственном смысле закончен - перестают жить прежней жизнью. Забугорная словесность чаще всего не ищет новых тем. Когда она “возвращается”, то кажется многим на родине устарелой. При этом не замечают, что создала и освоила нечто, может быть, более важное - новое зрение.
Люди, ослепленные предрассудками или оболваненные пропагандой, думают, что изгнание обрекает пишущего на немоту. Власть, приговорившая литератора к остракизму, преуспела вдвойне, заткнув ему глотку на родине и выдворив на чужбину. Теперь он окончательно задохнется. Кому там нужен? Вырванный из родной почвы, повиснет в воздухе. Так ей кажется. И она радостно потирает руки. Свои грязные волосатые руки, где под ногтями засохла кровь.
Если труд и талант составляют две третьих творчества, то память - его оставшаяся часть. Когда независимость влечет за собой кару, писательство, не желающее служить кому бы то ни было, объявляется государственным преступлением. Родина, а не чужбина приговаривает писателя к молчанию и ставит его перед выбором изменить себе или “изменить родине”. Тогда эмиграция предстает перед ним как единственная возможность отстоять свое достоинство. Тогда изгнание - единственный способ сохранить верность литературе.
Эмигранту - и это тоже часть традиции - присуще непомерное самомнение. Утверждает, что он “не в изгнании, а в послании”.
VIII
Литература питается не настоящим, а пережитым. Это не что иное, как praesens praeteriti, сегодняшняя жизнь того, что уже миновало. Литература - дело медленное: дерево посреди кустарников публицистики. Она является поздно и как бы издалека.
Мы не совершим открытия, указав на главный парадокс ускользнувшей, очнувшейся на другом берегу словесности.
Творчество подчас рождается в самых неблагоприятных условиях. Так что диву даешься, как оно может вообще продолжаться. Само существование эмигрантской литературы есть нонсенс. Надо быть сумасшедшим, чтобы годами предаваться этому занятию. Нужно обладать египетским терпением и фанатической верой в свое дело, чтобы все еще корпеть над бумагами. Писать в безвестности и заброшенности, без читателей, без сочувственного круга, посреди всеобщей глухоты, в разреженном пространстве. Никто вокруг не знает языка, на котором пишет изгнанник. “Unus in hoc nemo est populo”, - жалуется Овидий. “Ни одного человека среди этого народа, кто сказал бы словечко!” Если его страна и возбуждает у окружающих некоторый интерес, то чаще всего политический, а не тот, который может удовлетворить художественная словесность. Обыкновенно от такого автора ждут лишь подтверждений того, о чем уже сообщили газета и телевизор. Безнадежная ситуация. И вместе с тем - это писательство, которому жизнь в другой стране предоставляет новый и неожиданный шанс.
IX
Выбрав удел политического беженца и отщепенца, писатель лишился всего. Черт возьми, тем лучше! Одинок и свободен, как никто никогда не был свободен там, на его родине. Пускай не решается описывать мир, в котором оказался, который ему предстоит осваивать, может быть, всю оставшуюся жизнь. Зато живет в мире, прибавляющем к внутреннему миру целое новое измерение, независимо от того, удалось ли в него вжиться.
Нет, не думаю, что век национальных литератур прошел, как миновал век национальной музыки и живописи. Но литература, увязшая в “национальном”, обречена. Это удел провинциальных углов и деревенских околиц. Жизнь на чужбине обрекает писателя на отшельничество. Что из того? Зато он видит мир. Ветер Атлантики треплет волосы. Жизнь, огромная, необычная, сложная, несущаяся вперед, оплодотворяет воображение новым знанием, наделяет новым зрением и неслыханным опытом. О чем не догадываются те, кто “остался”. Недаром встречи с приезжими соотечественниками так часто оставляют у него чувство общения с людьми, которым как-будто не хватает одного глаза.
Расстояние имеет преимущества. О них хорошо знали классики - Гоголь в Риме, Тургенев в Париже, Достоевский, создавший в Дрездене едва ли не лучший из своих романов. Нужны ли еще примеры? Взгляду из “прекрасного далека” открывается доселе неведомый горизонт.
X
Оставив свое отечество, писатель-эмигрант хранит ему верность в своих сочинениях. Но не ностальгия, а память движет его пером. Да, он по-своему верен ему. Только это такое отечество, которого уже нет и может, никогда и не было. В этом, собственно, простое объяснение, почему эмигранты обыкновенно воспринимаются как “бывшие”. Надтреснутые чашки, как выразился о немецких эмигрантах Эрих Носсак. Изгнанники производят впечатление инвалидов истории. Так оно и есть. Только подчас эти инвалиды шагают вперед бодрее других. Во всяком случае упреки в том, что они “оторвались”, совершенно справедливы.
Эмигрантская проза, как жена Лота, не в силах отвести взгляд от прошлого. Парадокс, однако, в том, что прошлое может оказаться долговечнее настоящего. У него может быть будущее - настоящее же, как ему и положено, станет прошлым.
XI
Лозунг Джойса: “exile, silence, cunning”. В несколько вольном переводе - изгнание, молчание, мастерство. Превосходная программа, если есть на что жить. Автор “Улисса” сидит в Триесте по уши в долгах. Роберт Музиль в Швейцарии сочиняет воззвание о помощи: ему нечем платить за квартиру, не на что жить. Жалкая нищета российской “первой волны” - общеизвестный сюжет. Вопрос, который себе задает писатель-изгнанник, есть, собственно, вопрос, который рано или поздно встает перед каждым пишущим: кто его затащил на эту галеру? Почему, зачем и для кого он пишет? Вопрос, на который нет ответа.
Ergo quod vivo durisque laboribus obsto,
Nee me sollicitae taedia lucis habent,
Gratia, Musa, tibi! nam tu solacia praebes,
Tu curae requies, tu medicina venis.
Tu dux et comes es…
Ovidius
(“Итак, за то, что я жив, за то, что не сдаюсь, - тебе спасибо, муза! Ты утешаешь меня, ты приходишь, как отдохновение за то, что справляюсь с тяжкими невзгодами, с докучливой суетой каждого дня, за то, что не сдаюсь, - тебе спасибо, муза! Ты утешаешь меня, ты приходишь как отдохновение от забот, как целительница. Ты вожатый и спутник…” Овидий)
То, что делает проблематичным любое писательство и вдвойне сомнительным – писательство в изгнании, есть именно то, что делает его необходимым. Воистину мы околели бы с тоски, когда бы не “муза”. Чем бессмысленней и безнадежней литературное сочинительство, тем больше оно находит оснований в самом себе. И можно спросить: это все та же заносчивость отщепенцев? Можно поставить вопрос с ног на голову: не есть ли эмиграция - идеальная модель творчества, идеальная ситуация для писателя?
XII
Всевозможные эмигрантские исповеди оставляют впечатление тяжелого невроза. Но это вовсе не общий удел. На самом деле эмиграция - большая удача. Значит, не петь в унисон, не шагать в ногу, не кланяться ни режиму, ни народу. Не принадлежать никому. Хорошо быть ничьим. Что такое отечество? Место, где ты не будешь похоронен. Умерший в эмиграции публицист и поэт Илья Рубин писал:
Над нами небо - голубым горбом,
За нами память - соляным столбом,
Горит, объятый пламенем, Содом,
Наш нелюбимый, наш родимый дом.
Хорошо быть чужим. Умереть, зная, что “там” по тебе никто не заплачет. Дом сгорел. Возвращаться некуда. Разве только в тот вечный приют, где есть место для всех нас, - в русскую литературу.
Добавить комментарий