Сказка для взрослых с элементами волшебства в стиле Льюиса Кэрролла, литературы абсурда в стиле Даниила Хармса, хоррора, классической трагедии и гуманистических заповедей Достоевского
Детям Донбасса и Украины посвящается
Целый мир не стоит и одной слезы ребёнка.
Ф. М. Достоевский
1
В ярком синем небе полощется оранжевый параплан, рваный, скомканный, без пилота и строп, весёлый и нелепый, как знамя поруганного оптимизма.
Я живу в странном городе, от которого остались одни развалины и который раньше назывался Счастливая Доля. Здесь обитают теперь и бродят по улицам животные из разбитого зоопарка; брошенные вещи, тоскующие по хозяевам и ждущие их назад; разбитые вдребезги автомобили; сожжённые книги; бродячие памятники; персонажи, выбравшиеся из телевизоров; деревья, убегающие от войны; и цветы с могил.
А главное – игрушки убитых детей и мелодии, оторвавшиеся от радио и иных носителей. Теперь музыка нелепо и бессильно повисает в воздухе, как птица с отрезанными лапками, но сохранившая крылья и обречённая летать, пока не упадёт на землю замертво.
И ещё что-то из взорванного цирка, - кажется, цилиндр фокусника, из которого всё время выскакивает хлам, никому не нужный, но безмерно навязчивый.
Мне восемь лет. Мой отец на войне. Я его не помню, он ушёл, когда я был совсем маленьким. Я с бабушкой живу в подвале. У нас нет воды, отопления и света. Здесь плесень, ржавчина, бетонные стены без окон, как будто мы замурованы заживо. Словно вернулись пещерные времена, про которые в школе нам рассказывали. И крысы тут есть, но с ними я подружился. С нами ещё живёт кот с перебитой лапой и вытекшим глазом. Я зову его Джон Сильвер. Крыс он не трогает, не обижает.
Выходить можно изредка, когда прекращаются обстрелы. Тогда я бегаю по двору, а бабушка на костре готовит еду в большой закопчёной кастрюле, сразу на целые сутки. Потому что часто разводить огонь нельзя, могут пальнуть.
Все жильцы нашей многоэтажки разъехались. А нам некуда бежать. Родственников у нас нет. Бабушка передвигается на костылях и только с моей помощью. В школу я теперь не хожу, потому что школа взорвана, а учителя или убиты, или в эвакуации.
Меня учит Лидия Фёдоровна, глухая старуха, бывшая библиотекарша, что живёт с нами. У неё причёска, похожая на золочёный крендель. И пульсирующий свет в глазах. Наверное, так выглядит боль.
Библиотека Лидии Фёдоровны сгорела. А раньше я любил ходить в эту маленькую комнату с высоченными потолками. Полки с книгами вздымались до самого карниза, метров на пять. Вдоль стеллажей по медному пруту ездила стремянка на колёсиках. Книгохранилище было поэтому похоже на пиратский бриг: снасти шкафов, абордажная лестница. Сходство увеличивали детские поделки на полках: модели парусных кораблей. А в высокое полукруглое окно – полуиллюминатор – видно было почти море: огромная непросыхающая лужа у крыльца, прозванная в народе Марианской впадиной.
Книги были все старые, разлохмаченные, как гамадрил, пухлые, зачитанные, с желтыми, как будто пергаментными страницами. Теперь я тоскую по ним, как по живым людям.
А когда я добирался по полкам до самого верха, казалось, там открывался вход в открытый космос.
Сегодня библиотекарша задала мне на дом сочинение «Если бы я был волшебником».
Утром я пошёл искать еду. Её раздавали за три квартала от нас. Все высотные здания, мимо которых я шёл, были чёрными от копоти, потому что выгорели от первого этажа до последнего. Их никто не тушил. У нас нет пожарников, скорой помощи и полицейских.
Я стоял в очереди как взрослый. Мне дали две буханки хлеба и макароны. Это настоящее богатство. Без него нам есть сегодня было бы нечего.
На обратном пути, в затишье, я полазил по соседним развалинам, пытаясь откопать что-нибудь пригодное в хозяйстве или просто интересное. Нашёл не Бог весть что: сковородку, осколки цветных стёкол, камешек в форме головы фантастического существа, наполовину игуаны, наполовину Колобка. Я иногда шарю в руинах. И ощущаю себя во время этих экспедиций то Маугли, то Гулливером, то Аладдином с волшебной лампой, то Томом Сойером, который красит забор, то Чингачгуком или золотоискателем, как у Джека Лондона. То даже Алисой в сумасшедшем доме.
Потом я развёл костёр рядом с нашим подвалом. Тут же рядом сбились в стаю сбежавшие из зоопарка страусы, енот, лама и волчица. Они сели в кружок и терпеливо ждали, когда я каждому выдам по куску хлеба. Хлеб ели и кот, и лама, и серая хищница. Голод не тётка. Никто не дрался. Все были дисциплинированны и строги, как отличник на уроке.
Крошки я отдал крысам. А прибившиеся к нам обгоревшие книги просто погладил по спинкам и корешкам. Книги мурлыкали, как коты, и из страниц выглядывали Капитан Немо, Жанна д’Арк и Безумный Шляпник. Пушкин утирал слёзы своими бакенбардами. Робинзон Крузо и герои «Таинственного острова» выбрались из обложек совсем, сели рядом на ящики и стали делиться со мной секретами выживания в экстремальных условиях.
Осторожно приблизились и собрались в кучку колченогий комод, письменный стол без ящиков, с прожженной крышкой, и продавленный диван, из которого, как букет на первое сентября, торчали в разные стороны пружины.
- Возьмите нас к себе, - робко попросились они. – Вместе веселее. Тебя ведь Егор зовут? Мы тебе ещё пригодимся!
- И мы, и мы пригодимся, - загоготали животные из разбитого зоопарка.
- И мы, - пообещали книги.
Кот и крысы промолчали. Но глаза их были полны решимости оказать посильную помощь в случае нужды.
Целыми табунами прогарцевали мимо экспонаты музеев, отправляясь в эвакуацию. В бесприютных беженцев превратились древнегреческие амфоры, степные каменные бабы, золотые скифские украшения, латы древнерусского витязя и даже приблудившийся шаманский бубен.
На огонёк пришёл сторож, которому нечего теперь охранять. С ним – сломанный обогреватель и – первоочередная необходимость зимой – хромой шезлонг.
- А где же твоя мать, малец? – вдруг строго спросил сторож, как будто продолжал нести суровую службу, и мы все казались ему подозрительными.
Я промолчал.
С месяц назад мама готовила еду во дворе, рядом бабушка, а я бегал вокруг. Прилетел снаряд.
На мне ни царапины. Бабушке посекло осколками ноги. А маме в грудь как будто кто-то бросил гнилой помидор: красное нелепое пятно расплылось. Мама стояла с этим унизительным пятном, а я подумал: «Какой гад надумал так безобразничать, помидорами бросаться? Как глупо! Сейчас догоню и начищу ему пятак».
И вдруг мама рухнула.
Тело её дёргалось, как марионетка в руках мальчишки-хулигана, а глаза жили отдельной от тела жизнью, рассудительные такие и как будто что-то просят.
Понятно, чего: чтобы я спас маму. Но я стоял, не двигался. Меня прямо переклинило. Я не знал, что делать, как спасать.
И бабушку переклинило.
А потом мама перестала дёргаться. И глаза помутнели. И только вопрос в них появился.
Что она хотела спросить?
Почему не спас? Или как мы теперь будем без неё? Или вообще – зачем всё вот это?
И только тогда прибежали взрослые.
Мы похоронили маму во дворе. Просто слегка присыпали землёй. Я достал свой детский совок для песочницы, чудом сохранившийся, и, как мог, помогал.
Собрал прутики и этот букетик из голых веток положил на могилу, чтобы маме не было совсем уж грустно.
Сегодня вечером в подвале при свече бабушка рассказывает мне, как она когда-то побывала в парке архитектурных миниатюр, в Дании. В молодости бабушка много ездила по миру, знала несколько языков. Она посетила Лондон и Париж, камбоджийский храм Ангкор, как Лара Крофт, египетские пирамиды, поднималась в Африке на Килиманджаро.
Я представил себе, как на небольшой площадке бок о бок разместились крошечные копии достопримечательностей. Строгий, словно затянутый в костюм-тройку, увенчанный цилиндром джентльмен Биг-Бен. Похожая на взлетающую ласточку, стремительная Эйфелева башня. Тадж-Махал, - окаменевшее сияние, оплетённое изображеньями веток, где растут драгоценные камни. Вздымала свой факел, как бокал шампанского, нью-йоркская статуя свободы. Египетский сфинкс взирал на смертных отрешённо-презрительно. Синие ворота Иштар и висячие сады Семирамиды беспокойно светились в темноте. Похожие на пену в фантастических колбах, сказочные замки баварского короля Людвига были, словно эликсир вечной жизни, расплавленный философский камень.
Вся земная цивилизация разместилась чуть ли не в кармане.
И в каждой игрушечной постройке жили игрушечные человечки.
Когда-нибудь я напишу о них сказку. О том, как все жители Земли оказались соседями и жили через дорогу друг от друга.
И, конечно, кому-то мешала громкая музыка из окон напротив. Кто-то делал ремонт, беспардонно стучал молотком, зубодробительно сверлил дрелью. Кто-то разбил клумбу и залез на участок другого жителя, целых полтора сантиметра оттяпал, нахал!
Я видел, как злость копилась, терпение лопалось и соседи высыпали на улицы с претензиями. Крик, гам, издевательский хохот. Каждый считал правым только себя, а другого в грош не ставил.
Ссора переросла в драку, драка в войнушку. Пошли в ход кулаки, потом ножи, а потом ружья и пулемёты.
Но кукольные замки, Великая Китайская стена и город Мачу-Пикчу были так красивы! Они излучали благородство, дружелюбие и доброту.
И это излучение красоты и гармонии просто всех околдовало, вернуло людей в человеческий облик. Мир снизошёл на венецианские палаццо, греческие портики и тибетские монастыри.
И игрушки снова стали добрыми друзьями.
И зажили в своей прекрасной, хотя и очень тесной вселенной весело и счастливо.
Потому что они поняли: и год пройдёт, и сто лет, и триста. А мы всё ещё будем жить вместе на этой планете. Поэтому надо как-то общий язык находить. Мы на Земле все в одной лодке. Бьёшь соседа – утонешь с ним и сам.
Я словно очнулся. Всеми забытый цилиндр фокусника, скуля, льнул к моим ногам и выбрасывал мне в руки то бумажные облезлые цветы, то грязноватые платочки неопределённого оттенка.
2
Ночью мне снятся кошмары.
Фарфоровые куклы бегают по улице на вывернутых четырёх конечностях и кусаются. И зубы у пупсов не во рту, а в глазах вместо ресниц, а зрачков-то и радужки нет, есть только окровавленная пасть.
Цирк, в котором на арене выступают дрессированные мамонты и динозавры, и они заставляют прыгать в горящий обруч нас, зрителей.
Клоун пилой расчленяет Илью Муромца с четырьмя лицами и с двенадцатью руками, как у восточной богини милосердия, чтобы можно было протянуть всем нуждающимся в помощи. Все двенадцать рук шут гороховый и отрезает с усердием сумасшедшего профессора.
Плакат: «А ты записался в сжигатели книг?»
Христос, которого в офисе пропускают сквозь измельчитель бумаги.
Фестиваль шрамов, где люди хвастаются страшными ранами и получают за них почётные грамоты и наградные кубки.
Дикторши в телевизоре, которые обучены истреблять аудиторию взглядом прямо из экрана.
Дети, которых называют Джевелинами в честь орудия убийства. Находят это красивым. Называли бы уж прямо: Убийца Петрович, Палач Михайлыч.
Здания, похожие на клубки змей. Вблизи пасутся стада зомби.
Над городом кружат стаи чудовищ и ангелов.
И жить нам разрешают только в бомбоубежищах. И ездить – только на броне. И носить – только каски и камуфляж. И каждому при рождении ставят на лоб тавро: недочеловек.
И ещё мне снятся инопланетяне, которые в надкусанный Колизей поместили гладиаторов-землян. И, попивая колу со льдом и баварское пиво, с гадкими ухмылками наблюдают, как подневольные люди убивают друг друга.
Потом всю планету Земля пришельцы превращают в банку, а землян в пауков, и наслаждаются тем, как пауки пожирают один другого.
А когда я просыпаюсь от собственного крика, пустота после страха кажется мне ужаснее самого страха.
3
Утром у моей почти собачьей лежанки собралась стайка игрушек убитых детей.
И все эти чумазые плюшевые мишки и закопчённые зайки принимаются нашёптывать мне:
- Не верь, не верь вещам взрослых. Они только притворяются, что любят людей. А на самом деле…
Присмотрись: комод норовит прищемить тебе пальцы ящиком. Письменный стол, когда сядешь за него, надиктует тебе враньё и хоррор. А диван проткнёт тебя ржавой пружиной, как отравленным дротиком.
А знаешь, кому они принадлежали? – Комод – жадной процентщице, которая всю кровь высасывала из своих должников. Настоящий вампир! А ещё говорят, что их не бывает.
Письменный стол стоял в доме благотворителя-педофила. Он совращал детей, тех, о ком должен был заботиться.
А диван… Лучше тебе не знать, чем на нём занимались взрослые.
- Ах, так! – рычат вещи взрослых. – Ты ещё не знаешь, на что способны детские игрушки! Они составили заговор. Они работали наводчиками. Это они поставляли информацию врагам, где сейчас находятся маленькие хозяева. И на тех падали снаряды! Игрушки погубили своих крошечных владельцев.
- Замолчите! Замолчите, я ничего не хочу об этом знать! – кричу я.
«Что же это? – думаю я в ужасе. – Я что, никогда не смогу никому больше верить? Ни взрослым? Ни вещам? Ни даже игрушкам? Как же я буду дальше жить в окружении одних врагов?
Или вещи на войне тоже подвержены безумию? Тогда все эти ужасы только у них в головах?
И где их головы?»
- Да-а, - блеют все вещи разом. – Ты твёрдо стоишь на земле. И вдруг она уходит из-под ног. Всё оказывается не так, как ты видел, и вообще никак. Нет ни чёрного, ни белого. Ни верха, ни низа. Все мысли превращаются во что угодно, и чаще в нечто противоположное. Ни на что нельзя положиться. Всё распадается на атомы.
Ты суёшь в перекрёсток мирозданья руку, - а она раздваивается, и раздвоившиеся кисти выпускают целую гроздь ладоней. Ты суёшь в перекрёсток голову, - и вот у тебя уже пятнадцать голов. И каждая слышит, видит и думает. И каждая мыслит своё и пребывает в собственном мире.
Из выключенного телевизора, хранящегося в пыльном углу подвала, вдруг тянутся деформированные современностью и заскучавшие персонажи: Белоснежка с кастетом, Дон Кихот, дающий пинок нищему. Козетта с кнутом, охаживающая исхудавшего ребёнка. Лекарь Гааз вместо «Спешите делать добро!» кричит «Спешите хапать деньги!» Золушка-бизнесвумен, отнимающая у стариков квартиру за долги. Красная Шапочка – мясничиха, сдирающая с шавки шкуру заживо, чтобы наделать из кабысдоха бифштексов на продажу. Настенька из «Аленького цветочка», которая возит в клетке своё чудовище на гастроли и показывает его за деньги. Мать Тереза занимается рэкетом. Доктор Айболит перековался в доктора Менгеле и ставит на пациентах опыты без анестезии.
А что вы хотите? В изуродованном искусстве не увидишь никого, кроме уродов.
Бабушка называет это расчеловечиванием человечества. Она говорит, что эта война – дитя эпохи потребления, эпохи, в которой всё доброе и бескорыстное в людях старательно истребляется, а развивается только жадность и жестокость.
Сегодня бабушка позвала меня в храм. Я сажаю её в офисное кресло, которое я откопал на развалинах, почти целое, только ручка одна отломана, - и вёзу через черноту кварталов. Молиться за маму и о мире.
У церкви пробит золочёный купол, дыра зияет, как рваная рана, делается даже больно, когда я на это смотрю, как будто рана на мне. И иконы посечены осколками, особенно Божья Матерь. Как будто она специально вызывала огонь на себя, чтобы нам досталось меньше смертельных даров.
А на обратном пути мы с бабушкой заходим в её бывший театр. В молодости она служила в нём актрисой. Имя Валерии Веждинской, как говорят, в городе гремело. Она играла Анну Каренину, Настасью Филипповну из «Идиота», булгаковскую Маргариту. А теперь похожа на Бабу-Ягу.
А как ещё может выглядеть больная старая женщина, потерявшая почти всех близких и живущая в подвале без воды и тепла?
В театре крыша снесена совсем. Снег падал в зрительный зал, на сцену намело сугробы. Красный некогда бархатный занавес покрылся плесенью. Места в партере почти сгнили.
Мы с бабушкой пристраиваемся на чудом уцелевших у самой стены стульях и долго молчим.
Театр похож на руины готического замка. Почерневшие капители колонн, осыпавшаяся лепнина, выбитые витражи в стрельчатых окнах на лестнице: расколотые Ромео и Джульетта – уничтоженная любовь. Декорация с изображением ночного, в мистических огнях, парка с беседками завалилась вперёд, гипсовые статуи лежат в обломках, покрытых лишайником, так что скособоченный Аполлон и его безносые и безрукие музы, смотрятся жалко и одновременно жутко.
Проклятие готической цитадели.
О чём думает здесь старая актриса? Какие видения не дают покоя ей?..
И вдруг она начинает мне рассказывать театральные байки, о том, что сцена обладает свойством волшебства. Актёр играет одиночество – и вдруг разводится с женой, с которой прожил двадцать лет. И больше не может устроить свою личную жизнь. Сбылось!
Некто исполняет роль графа Монте-Кристо – и нате вам: внезапно на него сваливается огромное богатство, супервыигрыш в лотерею. Но при этом человек становится мстительным и злопамятным.
Сколько знаменитостей сыграло свою смерть, – и вскоре они скончались.
Какая-нибудь актриса блистает в роли счастливой домохозяйки – и удачно выходит замуж.
Театр может наколдовать любую судьбу.
И Валерия смотрит на меня выжидательно.
Что она задумала, моя любимая старая перечница?
И внезапно я холодею: она что, решила сыграть воскрешение мамы?
Старуха сошла с ума! Даже я понимаю, что это невозможно. Никакой Шекспир никого не поднимет из могилы.
Или поднимет? Подарит хотя бы виртуальное бессмертие?
Актриса хочет, чтобы я написал пьесу о маме? И она бы вечно жила на сцене?
Или даже больше: чтобы мы в театре наколдовали мир?..
Я даже не помню, как мы попали домой.
И подвал – это дом?
При свече бабушка жалуется глухой Лидии Фёдоровне:
- Я очень беспокоюсь за Егора. Психологи твердят, что психика детей пластична, что они быстро всё забывают. Но эта забывчивость – тонкая плёнка над бездной. А под ней на десятилетия, на всю жизнь остаются травмы, психозы, тяга к самоубийству, к саморазрушению.
Никто не знает, как это всё выстрелит и когда. Мой отец, в детстве переживший ту, большую войну, был часто очень жесток. Просто потому, что не знал, как быть добрым, не умел этого.
Все говорят, дети – наше будущее. Какое же будущее люди сейчас лепят, стреляя по малышам из гранатомётов?
А если уж совсем честно, - мы действительно хотим, чтобы дети всё это забыли? Все наши муки?..
…Разговор безумного с глухим.
4
Ночью мне снова снятся кошмары.
Мне всегда они снятся.
Во сне смерть сказала:
- Прости, но мне понадобилось твоё тело. Тебе надо распасться.
Она была, как угольно-чёрные мощи или тёмная мумия, сухая и блестящая, как будто покрытая жидким стеклом, что-то среднее между воблой и лакированной туфлей. И чёрной дирижёрской палочкой мумия чиркнула меня по лицу. Я выпал в образовавшуюся во мне прореху и полетел вниз сквозь тысячи тысяч угольно-чёрных пластов. В них гнездились чудовища, успевавшие отрывать от меня куски мяса.
Страшнее всего у смерти были её сладенькие речи, садистски-приторные. Она ворковала, что это для моего же блага, - а я не верил и не хотел умирать!
Но я уже умер. И ничего не мог изменить.
5
Бабушка растолкала меня, потому что я кричал во сне.
Наступило Прощёное воскресенье, последний день Масленицы. Я отправился за едой, и мне в пункте раздачи дали немного муки, пяток яиц и пакет молока.
Дома мы с бабушкой испекли несколько блинов. Они были страшные. Что называется, комом. То ли на костре печь надо приноровиться. То ли актрисы не большие специалисты по блинам.
Но бабушка сказала, что традиции надо чтить.
И ещё она объяснила, что в этот день надо прощать своих врагов.
Но тут в подвал спустилась библиотекарша. Посмотрела на меня странно. И обрушила на нас:
- Глашку убили.
Глашка была моей одноклассницей, мы с ней сидели за одной партой, когда ещё школа была цела. У девчонки по носу рассыпались карамельные веснушки и глаза были цвета заиндевевшей зелени. И огромные сверкающие банты, похожие на безразмерные одуванчики.
Соседка рисовать любила всякую чушь. Дом с рыбьим хвостом и плавниками, чтобы не утонул в наводнение. Лису в детском чепчике, но на мотоцикле. Хохочущий бублик. Кошек, целующихся с голубями. Ежиков с бальными веерами. Косматого зверя, качающего колыбель с младенцем. Льва, катающего на спине птенца.
Зайца, похожего на оленя, с ветвистыми рогами вместо ушей. Ящерицу с крыльями. Рыцарей, скачущих верхом на кометах.
Русский терем, весь в венецианских мостиках, они висят гроздьями и паутинками, а на них, как ласточкины гнёзда, лепятся башенки и магазины. Лестница в небо, в неё встроены ларцы и сундуки с часами и горгульями. Мост – стрекозиное крыло в окружении летающих тарелок и мелких, как просо, церквей. Скатерть-самобранка, за которой – ешь – не хочу! – сидят детки всех народов.
Пирамида вставлена в пещеру Али-Бабы. Из пещеры на людей сыплются самоцветы, и все смеются, подставляют шапки под разноцветный дождь.
На хрустальных деревьях сидят серебряные русалки.
А ещё полная корзина звёзд. Золотое небо. Розовое море. Радуга, которая, словно шаль, укутывает весь земной шар.
Учительница говорила, что так не бывает. Но моя бабушка когда-то мне объяснила, что у Глашки богатая внутренняя Вселенная, и поэтому фантазёрка всё видит по-своему.
А теперь что же, эта Вселенная погибла? И мы никогда не узнаем, что там ещё интересного скрывалось?
Когда я добрался до Глашкиного дома, её уже закопали. Тут же, в детской песочнице. И крестик из двух палок, перевязанный верёвкой, уже стоял.
Глашку что, прямо с бантами этими огромными зарыли? Как же они поместились в яму? Да это всё равно, что похоронить солнце.
Что же это? Двадцать первый век на дворе, а детей убивают?
Каршеринг, бионика, нейросети, почти бессмертие. А детей всё равно убивают? Это называется - прогресс человечества?
На Луну полвека, как слетали. На Марс собираемся.
Зачем нам лететь на Марс, если детей убивают?
«И что, - подумал я, - в этот день я должен простить и тех, кто убил Глашку?»
Глашкина мама, похожая на распухший лист подорожника в своём зелёном стёганом пуховике, сидела рядом на табуретке и держала на коленях пластмассовый таз с мокрым бельём.
Бельё-то при чём?
Потом выяснилось, что у них во дворе есть колонка, и женщина вышла из подвала вместе с дочерью развесить простыни, когда упал снаряд. Почему-то Глашкина мама этот таз никому не отдавала, прямо вцепилась в него намертво.
Может, ей казалось, что пока она держит вещи дочери, она и девочку не отдаёт?
Я видел, что матери больно. Но она не плакала, ничего не говорила. Только истошно смотрела. Как человек, который из нормального людского мира вдруг попал на планету оживших мясорубок. И руки женщины кто-то засунул в механизмы по самые локти.
Кот Джон Сильвер, прибежавший со мной, смотрел на это одним глазом, как будто рыжий - лазутчик высшей цивилизации, и прямо сейчас он передаёт разведданные в центр: с всепониманием и милосердием божества и с отстранённостью бездушной видеокамеры.
И тогда я начал кричать за Глашкину маму. Я хотел, чтобы от моего крика ей стало легче. Я ничем больше не мог ей помочь.
Я так кричал целую вечность. А когда мой голос пропал, на могилу пришла волчица из разбитого зоопарка. Она села у холмика и завыла, а потом заблеяла. Потому что по сравнению с убийцами детей даже волки – овцы.
Вот моя гвардия из зверей и вещей и пригодилась, как и обещала.
Словно в сказке.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Сочинение «Если бы я был волшебником»
«Если бы я был волшебником, я бы сделал так, чтобы изобрели лекарства от всех неизлечимых болезней. А то бабушка болеет диабетом, и есть макароны ей нельзя, а больше есть нечего.
Я бы сделал так, чтобы все выздоровели, все слепые прозрели, и мой кот тоже. Все оторванные руки и ноги у всех живых существ снова отросли, чтобы все сумасшедшие снова стали разумными.
Я бы наколдовал много-много денег, чтобы в мире больше не было бедных. И много еды, чтобы не было голодных.
Я бы создал приюты для всех брошенных животных и осиротевших вещей, для всех покалеченных книг.
Но самое главное, я бы воскресил маму, и Глашку, и всех погибших. И сделал бы так, чтобы никогда и нигде на Земле больше не было войны и смерти.
Когда-нибудь я засяду за пьесу о маме, Глашке и о мире.
Если я не могу быть волшебником, - театр, литература, искусство могут им быть.
Пусть они наколдуют нам мир и бессмертие».
Добавить комментарий