Расскажи мне о тех, кто устал
От безжалостных уличных драм,
И о храме из разбитых сердец,
И о тех, кто идет в этот храм.
В. Цой
Все три контейнера стояли, угрожающе накренившись в разные стороны, и содержимое лохмато свешивалось из них, покачиваясь на холодном ветру. Вокруг громоздились надолбы льда, и в него, как муха в янтарь, вмерз мусор: разноцветные тряпки, бумага с неразличимым текстом, потемневшая картофельная шелуха и консервные банки, которые наполовину торчали наружу, ощетинившись рваными краями отогнутых крышек. Между контейнерами сидел Тайга. Глаза его были полузакрыты, розовый влажный нос спрятан в могучие передние лапы, ветер шевелил рыжий пух на боках — Тайга сохранял тепло. Услышав грохот пустого ведра, он повернул в мою сторону острые уши с кисточками, потом поднял морду и посмотрел на меня по случаю темноты одними зрачками.
— Привет, — сказал я.
Тайга кивнул и снова ушел в себя — он знал, что пока я доберусь с метлой до его убежища, ему самому надоест там сидеть, поэтому нет смысла вскакивать сейчас и терять драгоценные килокалории.
Тайга был самым здоровенным и самым рыжим из всех котов на этой помойке. Когда я только начал здесь работать год назад, он уже был «в авторитете». Я стал называть его на английский манер – Tiger (с ударением на первый слог), ему это понравилось, и в моменты особой расположенности он даже позволял мне потрогать свой широченный нос.
Я поставил ведро на скользкий утоптанный снег и огляделся. Над замкнутым колодцем двора начинало синеть небо. Пятиэтажная хрущевка зажигала разноцветные окна. Заснеженный двор с вениками кустов усеивал разнообразный мусор. Особенно много было использованной туалетной бумаги или того, что ее заменяло — среди жильцов попадались аккуратисты, не спускавшие бумагу в унитаз, а складывавшие ее в особую корзину и выносившие на помойку. По дороге комки бумаги вываливались на землю, а из переполненного бака их выдувал ветер, и пипифакс обретал вторую жизнь, весело катаясь по сугробам и оседая в кустах. Как бабочки с коричневыми разводами... Я надел рукавицы и принялся собирать всю эту дрянь в ведро. Потом нужно будет почистить дорожки от снега и посыпать соленым песком наросший кое-где лед. Не посыплешь — жильцы станут орать: скользко! Впрочем, если посыпать, они все равно будут орать: обувь портится...
С каждой минутой становилось все светлее. В арке появилась неуклюжая фигура, упакованная в выцветшую телогрейку, — тетя Шура, моя коллега. Половина двора ее, половина — моя, а помойка общая.
— Здравствуйте, тетя Шура! — сказал я неслышно, одними губами. А чего шуметь-то — не слышит она, глухая.
— Ауй! — радостно закивала тетя Шура. — Ау ауы?
— Зарплату? Получил, тетя Шура, конечно.
— Ао, ао! — горестно запричитала она.
— Ох, верно, тетя Шура, мало...
Вздохнув, тетя Шура побрела в подъезд, за инструментом. Она хороший дворник, гораздо лучше меня. На нее и жильцы почти не жалуются. А может, просто жалеют...
За разноцветной решеткой детского садика, что во дворе, загремел инструментом дядя Коля. Участок у дяди Коли маленький, казалось бы, и делать нечего — ан нет. Чуть ли ни каждую ночь влазит в детскую беседку всякая шпана — водки выпить или какую другую нужду свою хулиганскую справить, и вот выгребает дядя Коля по утрам из-под лавочек бутылки, объедки и презервативы использованые, заметает смачные плевки и желтые лунки в снегу, а когда и фекалии попадутся. Тогда уж дядя Коля ругается в голос, но без мата. У дяди Коли внешность инженера на пенсии. Да он и есть, наверное, инженер. Встречаемся мы с ним, как всегда, у помойки.
— Вот хоть ты мне объяснил бы, что ли, — обращается он ко мне как к представителю молодежи, — сколько можно эту рекламу показывать? Биржи, акции, фонды... Как с цепи сорвались...
— Дядя Коля, это ведь не для нас с вами, — пытаюсь я его успокоить. — Не нравится — не смотрите. Я же вот не смотрю... — и это сущая правда. Просто у нас в общаге уже давно телек сломался.
— Как это не смотри? — кипятится дядя Коля. — Как это не для нас? А для кого тогда? Я всю жизнь работал, а они мне теперь ваучер суют! Да ему цена — три бутылки водки! Что мне теперь с ним делать — в сортире на стенку повесить?..
Мне нечего сказать дяде Коле. Я и сам не знаю, что делать с ваучером. И хоть я и молодое поколение, но всю эту кашу заварил уж точно не я. Я мог бы сказать ему карнегианское «Don’t worry, be happy!»[1], но вряд ли дядя Коля помнит английский, да и не прозвучит американский оптимизм над грудами замерзшего российского мусора.
Я заканчиваю подметать снег у подъездов. Жильцы потихоньку выползают из теплых квартир, спешат по своим новогодним делам. Старушки подозрительно косятся, девушки окатывают облаками запахов, мужчины зажигают сигареты и бросают под ноги спички и пустые смятые пачки. С наступающим вас, дорогие господа-товарищи...
Я ухожу, поздравив тетю Шуру и дядю Колю. Тетя Шура радостно мычит в ответ, дядя Коля машет мне вслед потертой рукавицей.
От моей работы до нашей университетской общаги минут десять ходьбы. Эти десять минут я иду по предновогоднему городу. Скрипит снег, пахнет елками и апельсинами. А может, эти запахи мне просто мерещатся, потому что в такой день они обязательно должны быть...
***
Город украшали выросшие на каждом углу «комки»[2]. Они были заставлены до потолка яркой дребеденью, но сквозь нее было видно, как в теплой, прокуренной темноте каждого киоска кто-то живет, шевелясь и сверкая глазками.
Я поскребся в окошко — иногда я мог позволить себе хорошую импортную сигарету — благо, их продавали поштучно.
— Пожалуйста, «South»[3], одну.
Крашенная перекисью и разрисованая тенями блондинка томно посмотрела куда-то назад, где в полумраке маячила громоздкая фигура ее партнера по торговле. Призывно улыбнувшись ему, она обратила взор на меня. Огоньки в ее глазах погасли.
— Чего? — спросила она, а ее пальчики с накрашеными ногтями уже рвали из моих рук мою купюру.
— «South», одну, — я немного удивился — до сих пор мое английское произношение нареканий не вызывало.
Блондинка наморщила очаровательный лобик, потом ее порочная мордашка вдруг прояснилась.
— А, «Сауд»!..
И город перестал пахнуть елками и апельсинами — остался только запах снега и табачного дыма...
Запахи же коридора нашей общаги не смогла бы перебить никакая сигарета. Я шел по скрипящему, вздувшемуся от времени деревянному полу, вдоль темно-зеленых стен и одинаковых коричневых дверей, шел на свет одинокого окна в конце кишкообразного коридора, а из-под дверей на меня несло запахами еды и мусора, стирки и грязи — там жили, ели, спали, занимались наукой, вступали в различные виды половых отношений, пили водку, рожали детей и расставались с супругами мои братья-студенты — будущее обновленной России.
— Ха, — сказал Пашка, когда я вошел в комнату, — Великий Дворник явился!
— Ага, из Полей Бесконечной Росы, — ответил я и рухнул на свою кровать, не раздеваясь. Из-под нее шарахнулся Борисович.
— Не пугай животную, — сказал Юрец. Он укладывал шмотки в сумку.
— Собираетесь, сволочи? — с завистью спросил я.
— Ага, сейчас... — рассеяно ответил Пашка, роясь в разложенных перед ним листках. — Вот, Макс, послушай, свежак:
Приватизация ярится.
За стойкой хмурая девица
На чек меняет акций пук
Движеньем жульническим рук.
Она сегодня не в ударе.
Вчера в нее влюбленный парень,
Шалея от избытка сил,
Ее за сиську укусил.
— А дальше? — спросил я.
— Дальше еще не написал, — вздохнул Пашка и принялся запихивать листки в распухшую тетрадь с лекциями по зоологии, — некогда, собираться пора...
Пашка у нас поэт. Его стихи можно встретить в факультетской стенгазете и в блокнотах у девушек, а на политической карте мира, висящей у нас на стене в качестве украшения, нацарапано карандашом:
Я в Австралию хочу,
От Австралии торчу,
Я хочу, чтоб во двору
Было много кенгуру.
И так по четыре строчки на каждый материк. Но на поэта Пашка непохож — он крепкий, спортивный, носит тельняшки и свитера на голое тело, почти не пьет и ходит в соседний корпус в качалку.
А Юрец у нас спец по фотографии. Летописец курса. Ни в колхозе, ни на практике, ни в экспедиции не расстается он со своей «зениткой». Я подозреваю, что для Юрца фотография — просто ненавязчивый способ знакомиться с девушками. Хотя, с его-то элегантной внешностью, он мог бы обойтись и без предлогов.
А я просто так Макс. Никаких особых талантов за мной не числится, и порой, когда я смотрю на своих друзей, меня начинает грызть комплекс неполноценности. А потом я думаю — в конце концов, для кого Пашка пишет свои вирши, а Юрец делает свои фотки? Для среднего простого студента, а средний простой студент — это я. И такие рассуждения меня успокаивают.
И вот мы с Борисовичем сидим и смотрим, как Пашка и Юрец собираются в дорогу. Я на своей кровати, а Борисович — на подоконнике. Борисович — это не отчество, а фамилия, с ударением на второе «о». Так, в честь декана, мы назвали своего кота. Борисович серый, пушистый и полосатый, как пашкина тельняшка. Он сидит на окне с изяществом фарфоровой копилки, разглядывает нас своими зелеными глазищами и изредка зевает, демонстрируя вход в свой пищеварительный тракт. Вход у него зубастый и розовый.
— Убери копыта, ты, кабан, — вежливо просит меня Пашка. В нашей комнате так нельзя, чтобы один сидел, а другой ходил — места не хватает. Я снял телогрейку и лыжные ботинки, в которых хожу на работу, и улегся, чтобы не мешать ребятам. Они торопятся — едут на Новый Год домой. Пашка и Юрец — земляки, и ехать им до малой Родины — всего часа полтора на автобусе. Второго числа у нас уже экзамен, но они успеют. А моя дорога — ночь поездом, и поэтому сегодня я не еду никуда. Наступит вечер, оставшиеся в городе обитатели общаги начнут пьянку, я послоняюсь из компании в компанию, а потом буду сидеть тут, с Борисовичем, допивать «Агдам» и думать о Марине.
— Кстати, мужики, — вспомнил я, — вы все талоны отоварили?
— Талоны, талоны, — пробормотал Юрец и стал шарить по карманам, а Пашка полез в свой потертый кошелек.
— Во, — нашел он полоску из желтых бумажек, — глянь, осталась крупа и один на водку. Макс, вся надежда на тебя.
— На фига тебе нужна крупа? — спросил Юрец. — Кто ее варить будет? Ты? Или Макс?
Мы с Пашкой отозвались в том смысле, что нет, конечно же, ни в коем случае.
— А я тем более, — заключил Юрец. — Отдай Лариске из тридцать седьмой, ей мужа кормить надо. А водку ты уж, Макс, того... Сделай милость. Валюта все-таки.
— Держи, — вручил мне Пашка талон с надписью «Водка». — «Деревянные» в тумбочке, там хватит.
— Ладно, так и быть, — вздохнул я. — Только пожрать привезите.
— Всенепременно, — отозвался Пашка. — За тем и едем.
В дверь постучали.
— Заходите, я голый! — заорал Пашка, а Юрец вскинул «Зенит» с громадной вспышкой — он у него всегда под рукой, на полке стоит.
Дверь открылась, и в комнату заглянула Лана.
Юрец полыхнул вспышкой, поставил аппарат на место — кадр сделан. Лана вошла и остановилась в нашем импровизированом коридорчике.
— Уезжаете, мальчики? — спросила она.
— Уезжаем, да не все, — ответил Пашка и лихо застегнул молнию на сумке. — Вот он, — показал он на меня, — этот фанат науки, этот до работы жадный, этот, блин, Павка Корчагин — остается. А ты, Ланочка?
— А я… — тут Лана сделала небольшую паузу, — я тоже остаюсь. Так получается...
И пауза-то была совсем маленькая, но я ее заметил. Да и не я один, похоже.
— А, — Пашка понимающе задрал брови и закивал, — конечно, понятное дело — экзамены там, то-се... Ну давай, Юрец, рвем когти, — и они принялись одеваться. Юрец пихнул меня сумкой, сделал страшные глаза и одними губами прошептал: «Клиент дозрел!». Я пнул его ногой под зад.
— Валите, валите. С Новым Годом!
— И вас так же, и вам того же, и вашу маму туда же, — зачастил Пашка уже на пороге, поцеловал Лане руку — «Мэм, позвольте...», и они исчезли. Было слышно, как они стучат в ларискину дверь и ржут в пустом коридоре. А мы с Ланой остались вдвоем.
Она прошла в комнату и села на Пашкино место у стола. Борисович с интересом обнюхал ее.
— Кис-кис, привет, — улыбнулась ему Лана и погладила между ушей. Борисович улегся на бок, подставляя пузо для чесания, и закатил глаза под лоб от удовольствия. Лана чесала его и смотрела в окно. Там низкая туча зацепилась за антенну, растущую на противоположной крыше, и из тучи посыпался снег.
— Давай встретим Новый Год вдвоем, — тихо сказала Лана.
Я боялся, что она скажет именно это, и ответил:
— Давай. В семерке ребята собираются...
— Не надо в семерку, — сказала она и посмотрела на меня. — Давай встретим вдвоем. Ты и я.
Я отвел глаза — не могу, когда на меня вот так смотрят. Тем более, что сам же во всем и виноват.
Прошлой весной Пашка затащил меня на их литературную студию «Зинзивер» и там познакомил с Ланой — она училась на матфаке, но была тоже из этих, из пишущих. Как ни странно, мне понравились ее стихи — эта тоненькая девочка с длинными каштановыми волосами читала какие-то удивительно точные и мудрые строчки. А потом мы снова встретились в шумной компании на базе — отдыхать там полагалось по путевкам из универского профкома, но у кого они были? — и мы ошивались дикарями, ночуя в домиках у друзей, в палатках, а то и просто в спальнике у костра, и однажды я оказался с Ланой вдвоем в лодке, плывущей по ночной реке.
С обеих сторон расстилались луга, залитые молоком тумана, а впереди висела желтая луна, вычертив нам дорожку по речной ряби. В какой-то момент я перестал грести, и теперь уже ничего не нарушало тишины, и я прикоснулся к ее волосам и почувствовал, какие они влажные от запутавшегося в них тумана, а потом и поцеловал ее. Не то чтобы я забыл свою Марину — просто она была очень уж далеко, да и вообще в тот вечер все казалось таким нереальным, что поутру должно было бы исчезнуть вместе с воспоминаниями. И верно — к утру побледнела луна, туман рассеялся, лодку приковали к причалу, а электричка понесла нас в город, и там, в вагоне, пропахшем нагретым мазутом и пылью, я вдруг увидел ее глаза и понял, что Лана не забудет ничего. С того дня и начались мои мучения. Вернее, наши.
Мы не так часто виделись, в основном в компаниях, и почти никогда не оставались наедине, но каждый раз, встречаясь с Ланой взглядом, я понимал, что она все еще ждет. Я ничего не рассказывал ей про Марину: не то, чтобы скрывал — просто она не спрашивала, да и она, скорее всего, знала все сама, от того же Пашки. И все это время между нами вяло текли какие-то странные отношения приятелей по универу — с редкими встречами, улыбками, шутками и недоговоренностью в главном. И вот пришел Новый Год.
— Ты знаешь, — сказал я, — мне в Стекляшку надо сбегать, водяру отоварить. А то талоны пропадут...
— Да, — сказала она и встала, — я тоже пойду, приготовлю чего-нибудь на вечер... Девчонки по домам разъехались, — добавила она.
— Ага, — тупо сказал я и замолчал.
— Ну, пока, — сказала Лана мне и Борисовичу, а его еще и потрепала за бок. Борисович утробно хрюкнул.
***
Стекляшка — это наш центральный гастроном. Прозвали его так из-за стены-витрины, что тянется вдоль всего магазина. С улицы он похож на банку с шевелящимися внутри покупателями и продавцами. В нем есть кафетерий, где иногда удается сожрать вполне приличную сардиску — Юрец утверждает, что это не сосиска и не сарделька, а именно сардиска: толстая, разбухшая от горячей воды, дымящаяся на изломе. К ней полагается ломтик, отпиленый от суховатого батона, и оскорбительная нашлепка горчицы.
Народу в Стекляшке было негусто. В основном публика уже сделала свои новогодние запасы и спешила по заснеженным улицам с елками, сумками и слегка навеселе. Изнутри Стекляшку украшали ленты серпантина и серебристый дождик над пустыми витринами, а также рукописный плакат «С Новым годом!». Из «талонных» товаров продавцы соорудили замысловатые пирамиды. Что касается всего остального, то, как выражается наша ботаник Барабашка, «имеет место наличие отсутствия».
Вдоль стеклянной стены стояли и сидели на складных стульчиках старушки. Они не ждали чего-то конкретного — ведь еще час назад, когда закончился рассыпчатый белый сыр «Донской», злобно-красивая продавщица процедила сквозь зубы, растягивая гласные: «Же-е-енщины, се-е-егодня уже не-е бу-удет ничего!». Но старушки все равно стояли — а вдруг. Последнее время товар выбрасывался случайно, не подчиняясь никакой закономерности, и так же спонтано возникали жуткие очереди с давкой, а иногда и мордобоем, и старушки дежурили, чтобы, в случае чего, быть в авангарде, составить передовой отряд очереди — самую дисциплинированую и отважную ее часть, и взять себе и своим семьям самое лучшее: не мятое, не подпорченное, не слипшееся и не такое синее и пупырчатое. Эти дежурные старушки стали кормилицами семей, и авторитет их неизмеримо вырос в глазах покрытых косметикой дочерей и прокуренных зятьев, и теперь, возвращаясь с работы несолоно хлебавши, дочери и зятья робко заглядывали в глаза сморщеным мамам: пожрать есть?..
Водку мне выдали в бутылках из-под пепси-колы, по 0.33 литра. В кондитерском отделе я купил вафельный торт «Снежинка», хотя и представлял себе его вкус. Все остальное у нас более-менее было — вернее, не все, а остатки от последнего набега на провинцию. Не густо, но одному на пару дней хватит.
В общагу я повлекся в обход, мимо Центрального телеграфа, и когда оказался рядом с его мышиного цвета громадой, зачем-то поднялся по ступенькам и вошел в стеклянную дверь с надписью «Междугородние переговоры». Делать мне здесь было нечего — родителям я позвонил вчера, и вчера же состоялся заказаный ранее разговор с Мариной. Что можно сказать друг другу за три минуты, если не виделись уже три месяца? Я узнал только, что она не сможет приехать домой из своего «меда» — второго числа у нее консультация, да успел пожаловаться, что тоже остаюсь один в своей конуре. Больше звонить было некому.
И все-таки я вошел в зал и сел на полированый деревянный диванчик, твердый и неудобный, как крышка гроба. Я смотрел по сторонам и просто дышал воздухом ожидания, предпраздничных хлопот и предвкушения телефонного общения с близкими.
Зал заполняли кавказцы. Все они были дорого и небрежно одеты, небриты и усаты. Они сидели, стояли в очереди к окошку и размахивали руками в кабинках. Некоторые были с подругами — знойными усатыми красавицами. Кавказцы разговаривали между собой, и в их непонятную мне речь, как изюм в доперестроечную булку, вкраплялись русские слова:
— Вах-вах-вах вокзал, вай-вай-вай мешок, бала-бала заказной разговор... — и поэтому казалось, что кавказцы даже на родном языке говорят с акцентом. Я видел, как они расплачивались у окошка — доставали из глубоких карманов пачки купюр, перетянутые резинками от презервативов, отсчитывали девице хрустящие бумажки... Я вдруг подумал, что, будь у меня такие деньги, я вряд ли сидел бы здесь, а давно б уже уехал к Марине — автобусом, который идет гораздо быстрее поезда и потому дороже, или даже на такси... Но денег не было. А был равнобедренный треугольник, который судьба начертила на карте, и вершины его — это Марина, я и наш общий городок, где мы познакомились еще в школе. Часы в университетском коридоре отсчитывали уже третий курс, а стороны треугольника, увы, не уменьшались, и сумма его углов по-прежнему равнялась ста восьмидесяти градусам, и никуда не девалось чувство, которое нельзя измерить ни курсами, ни километрами, ни градусами. Мы просто были друг у друга, вот и все...
Я придумал, наконец, зачем пришел сюда. Высокий стол в углу был завален бланками телеграмм. Когда-то на них полагалось писать чернилами, но в медной чернильнице было пусто, а ручку с пером давно сперли. Я нашел в кармане засохший стержень, расписал его и вывел: «Новым Годом люблю целую Макс». Без обращений, предлогов и знаков препинания текст шепелявил, как беззубый. Расплачиваясь с тетей в синем почтовом кителе, я случайно заглянул ей в глаза и прочитал там: «Пишут черт знает чего, а я сиди тут, а дома оливье не готово...».
Недалеко от общаги, в замерзшем на зиму парке, торговали елками с машины. В кузове орудовали трое шустрых мужиков в телогрейках и потертых ушанках. Они то и дело вытягивали шеи и цепким взглядом обшаривали окрестности — видно было, что не заплатили они за место ни ментам, ни рэкету местному, да и елки у них, скорее всего, ворованные. Машину обступили тетушки. Нагруженые выстрадаными в очередях покупками, избавившиеся, наконец, от последних пропадающих декабрьских талонов, они были счастливы, что на их пути оказалась эта явно последняя машина с главным атрибутом праздника.
Их вернувшиеся с работы мужья уже почали праздничные запасы спиртного, их выросшие дети наводили последний лоск на свой прикид перед тем, как оттянуться в стаде себе подобных, среди запахов туалетной воды, пота и гормонов, а они, рано постаревшие матери семейств, смаргивая снег с ресниц, тянули свои мятые тысячи Витюне, пританцовывающему в холодном кузове.
— Давай, мать, давай, — озираясь, торопил Витюня, — бери, что дают... Попушистей? Это тебе чего, кошка, что ли? Все одинаковые... Мать, не зли меня, а то уеду! Следщий!
В стороне валялось несколько куцых веток. Я подобрал пару штук — хотя бы запах будет. Праздник все-таки...
Уходя из комнаты, я выпустил Борисовича в коридор, и он до сих пор где-то шлялся по своим вкрадчивым кошачьим делам. Я разделся, поставил ветки в бутылку из-под молока, сходил в душ. Там была горячая вода, как и положено по расписанию, и это было очень странно. Помывшись, я соорудил себе чаю кипятильничком и погрыз копченой колбаски — остатки прежней роскоши, а главное — не требует холодильника... Потом я завалился на кровать с конспектами по зоологии беспозвоночных и принялся читать свои малоразборчивые записи из захватывающего раздела с аппетитным названием «Аскариды».
***
Когда я открыл глаза, в комнате было уже темно. Батарея грела мне ноги и тихо булькала. В окно было видно только небо и верхушки пирамидальных тополей с соседнего двора. Тополя были похожи на потухшие свечки. А в небе стояло ровное оранжевое сияние — бессонный город подсвечивал темноту и делал звезды почти невидимыми.
Я люблю просыпаться вечером тридцать первого. Наверное, воспоминания детства виноваты. У нас дома всегда старались отдохнуть перед новогодним застольем, хотя подолгу и не засиживались. И так здорово было проснуться и, глядя в темноту за окном, чувствовать теплые запахи из маминой кухни и знать, что в другой комнате — наряженная елка...
За дверью поскребся и деликатно мявкнул Борисович. Я нашарил тетрадь с лекциями (она оказалась подо мной, помятая и теплая) и, не вставая, запустил ее в выключатель. У нас это называлось Remote Control. Вспыхнул молочный плафон под потолком, тетрадь, шелестя страницами, обрушилась на пол. Я встал и приоткрыл дверь. В щель вошел Борисович, подрагивая хвостом, и вплыл букет запахов — у кого-то на кухне подгорело. Вдалеке звенела гитара — в семерке, видимо, уже начали.
Я надел чистую рубашку, «выходной» свитер, побрызгался пашкиным «Черным драконом» с треснувшей крышкой и вышел на площадку. Холодный воздух обхватил меня за плечи. В семерку ступеньки вели вниз, к математикам — наверх. Я остановился, раздумывая. Ни один студент, имея в своем распоряжении две, целых две комнаты, не может просто так проигнорировать этот факт. Я посмотрел на себя со стороны и гаденько хихикнул. Потом решил все-таки иметь совесть и пошел вниз. Но оказался почему-то наверху. Я шел по коридору и повторял про себя — никаких дурных мыслей, чисто дружеские отношения. И вообще, неудобно — пригласили ведь...
— Привет, — улыбнулась Лана, — а я уж думала, ты про меня забыл...
Я ответил что-то дежурное. Она стояла передо мной — в черных джинсиках и белом свитерочке, волосы каштановые по плечам, и этот взгляд снизу вверх — все из-за роста, то ли ее, то ли моего, и так хотелось взять ее на руки, как маленькую... но я просто вошел.
У девчонок в комнате порядок. Никто не развешивает по стенам бумажек с глупыми надписями, не швыряет конспектами в выключатель и не прикармливает неположеных млекопитающихся. Четыре кровати, над каждой — полочка. У Ланы рядом с книжками стоит резиновый гномик с большими печальными глазами.
— Проходи, чего стоишь?
Проходить было куда. На столе теснились кастрюльки, из которых пахло мясом, две горки салатов. Рядом с двумя незажжеными свечками высилась «Анапа» с желтой этикеткой.
— Ну, ты даешь, — только и сказал я, и меня стала угрызать совесть. — Слушай, у меня там тортик есть. Вафельный, — добавил я зачем-то. — Принести?
— Давай сначала Старый год проводим, — сказала она, — ты голодный, наверное?
— Да, — признался я, — подхарчиться б неплохо...
***
Эта история началась давно, еще в шестом классе. Пришла новая девочка, и ее посадили со мной — безо всякой причины, просто место было свободным. Трудно сидеть за одной партой и не подружиться. Жили мы, как выяснилось, по соседству, и часто возвращались из школы вместе, и я нес ее портфель — не в знак ухаживания, а так, из вежливости. Говорят, бывает любовь с первого взгляда. Мне же потребовалось, наверное, не меньше тысячи — только через год, в седьмом, я понял, что пропал. И началась сплошная романтика старшего пионерского возраста — записки, прогулки по облетающему осеннему городу, ее замерзшая ладошка... А потом на нее положил глаз Цыпа.
Это классе в третьем его звали Цыплак, а теперь он вырос в Цыпу — здорового угреватого малого с кучей разнокалиберных друзей. За Мариной он начал ухаживать довольно своеобразно — громко ржал и говорил гадости в ее присутствии, ловким ударом выбивал портфель у зазевавшихся одноклассников, садился на переменах на мое место и спрашивал Марину: «Хочешь, я буду здесь сидеть? Ну, хочешь?..». И вот как-то раз они встретили меня всей шоблой.
— Слышь, Макс, — процедил Цыпа, — кончай с ней ходить, понял?
— А в рот тебе не плюнуть жеванной морковкой? — поинтересовался я.
Нос он мне тогда все-таки разбил. Сопротивляться было бесполезно — его друзья только и ждали сигнала. Так мы беседовали несколько раз, и всегда выручал меня снег — приложишь к носу, кровь и остановится... Наконец, однажды Цыпа решил продемонстрировать свои познания в вольной борьбе и, зажав меня в замок, приподнял на высоту своего роста. Я откинулся назад и со всего размаха врезал головой в его прыщавую физиономию.
Цыпа тогда целую неделю ходил с распухшим шнобелем, но от Марины отстал и переключил свое обаяние на Таньку Негрову, которая от знаков его внимания млела и хохотала басом...
***
На столе горели две свечи, и в их мерцании глаза Ланы казались совсем черными, а вино в бокалах — душистым и дурманящим...
Я вдруг увидел в ее руке зеленую пачку «More».
— А я и не знал, что ты куришь...
— Ты обо мне еще многого не знаешь... Бери.
— Спасибо.
— Не надо от свечки, вон зажигалка.
— Почему?
— Говорят, грех...
Она курила, глядя на трепещущий огонек свечи. Длинная сигарета в ее пальцах слегка дрожала.
— Грех... — повторила она. — Я не знаю, что со мной. Понимаю, что это глупо, но ничего не могу поделать. До сих пор помню ту речку, лодку, туман...
— Лана, не надо...
— Подожди, не перебивай... Не думай, ты мне ничего не должен, я не навязываюсь... Я просто хочу знать — что я для тебя такое?
— Мы друзья, разве нет?
— Друзья... — она усмехнулась и стряхнула пепел в пустую баночку из-под майонеза. — Помнишь, в школе писали в анкетах — может ли мальчик дружить с девочкой? Так вот, я поняла — не может. Рано или поздно приходит день, когда нужно решать: или — или.
— Обязательно сейчас решать? — попытался пошутить я. — Или, может, до следующего года отложить? Меньше двух часов осталось...
— Нет, — серьезно ответила Лана, — я не хочу нести это в следующий год. Хватит всего того, что было в этом.
— Лана, — начал я, тщательно подбирая слова. — Видишь ли, я ведь фактически женат... Почти. Тебе Пашка, наверное, рассказывал про Марину?
— Да, — она помолчала, раздавила окурок. — Только он не сказал, что ее зовут Марина... — она вдруг засмеялась, откинула рукой волосы. — Ты знаешь, а у меня тоже был друг. Совсем недавно был... Он в Питере на экономический поступил. Письма писал... Я к нему ездила на прошлый Новый Год. Он так изменился — весь модный стал, столичный житель... В ночной клуб меня повел, травки покурить уговаривал. А через пару месяцев женился. У нее папа — бухгалтер в каком-то СП[4]. Вот и все, — она снова улыбнулась. — Ладно, не обращай внимания. Давай еще немножко выпьем...
***
Когда-то мы мечтали поступить в один вуз, но все сложилось по-другому. Вышло — даже и в разных городах. Видимо, судьба решила, что школьных лет достаточно. И все, что должно было произойти, произошло между нами перед началом первого семестра, после колхоза. Мы впервые встретились в качестве студентов, и в тот же день стали близки. Неважно, где и как это произошло — все было как у всех. Но нам тогда казалось, что так — только у нас. Я тонул в ее серых глазах и перебирал светлые кудряшки — сколько их: сто, двести, тысяча? — а она обнимала меня и шептала на ухо:
— Боже мой, Макс, ты — мой муж. А я — твоя жена. Ты в это веришь?
— Нет...
— И я нет...
Но это было правдой. И правдой были месяцы одиночества и ожидания встречи, и пачки писем, перетянутые аптекарскими резинками, и заказные разговоры на почтамте, и полная неизвестность впереди...
Мне и в голову не приходило, что у Марины там может быть роман, и сам даже и не думал позволять себе лишнее с кем-нибудь. Даже с Ланой. По крайней мере, до сегодняшнего вечера...
***
На часах было почти одиннадцать. Лана встала, подошла ко мне сзади, положила руки на плечи, по-детски уткнулась носом в шею. Ее духи пахли вишневыми косточками, и к ним примешивался легкий зеленый запах ментоловых сигарет.
— Что ты делаешь, — сказал я негромко и погладил ее руку.
— Не уходи, Макс, — прошептала она мне в самое ухо, — хотя бы сегодня... Я не знаю, что из этого получится дальше, но... Не уходи. У меня ведь кроме тебя — никого... и ничего...
Губы у нее были горячие, а волосы тяжелые, шелковистые и таинственно переливающиеся в дрожащем сиянии свечей. Я чувствовал, что теряю рассудок, себя, свое прошлое и настоящее, как будто открылась дверь, и я просто вышел из всего, что во мне и вокруг меня — вышел к ней, к моей утренней принцессе, побыть с ней немного на границе ночи и утра, на границе Старого года и Нового... И вдруг я понял, что из этого Пограничья возврата мне не будет. У меня еще оставалась в запасе секунда — сделать шаг назад. И я его сделал.
***
Опомнился я уже в нашей комнате. Кажется, я забыл даже включить свет. Кажется, у меня дрожали руки. Я ходил между кроватями, как в клетке, задевая за углы, и повторял:
— Макс, ты дерьмо, тварь последняя... пришел в гости — праздник встретить, мяска пожрать... Скотина, падла... — и я перешел на нецензурные выражения.
Где-то через полчаса я стал успокаиваться. Зажег свет. Увидел дремлющего на подоконнике Борисовича. Увидел нашу полку — она у нас одна на троих, но большая. Что на ней творилось — не передать. С краю лежал мой нож — настоящий, охотничий, с удобной рифленой рукояткой, с желобком на лезвии, с зубчиками на тупой стороне. Вдруг я представил себе Лану — сейчас, в ее комнате, одну... и все вернулось. Выносить это больше не было сил. Я схватил нож, развернулся и метнул его. Нож свистнул в воздухе и смачно впился в нашу многострадальную слоеную дверь. Дверь загудела, внутри нее что-то посыпалось. И сейчас же с той стороны раздался стук. И повторился.
— Открыто! — заорал я и сел на кровать — будь что будет.
Дверь открылась. На пороге стояла Марина.
***
Я прижал ее к себе, не дав даже снять пальто, и повторял:
— Откуда ты, малыш? Откуда? — и целовал ее ресницы с тающим на них снегом...
— Пусти, сумасшедший, — тихо сказала она, — задушишь ведь...
Я отпустил ее.
— Сумку возьми.
Я втащил из коридора увесистый баул, закрыл дверь, помог ей снять пальто, но все еще не верил.
— Ты и вправду приехала?
— Нет, я тебе снюсь, — она обняла меня, поцеловала, приподнявшись на цыпочки, и мы сели на кровать. На Пашкину, кажется.
— Максимка, я не смогла, — шептала она. — Мне вдруг показалось, что если не увижу тебя — сейчас же, сию минуту — что-то произойдет... страшное что-то, нехорошее... что я тебя потеряю... У тебя все в порядке?
— Да, да, — откашлялся я, — все нормально...
— Я все бросила... Черт с ней, с консультацией... Последний билет взяла... Смотри, даже до Нового Года успела — еще пятнадцать минут...
— Как же мы его встречать будем? У меня тут только три корочки хлеба. И торт «Снежинка»... И водка.
— Я пирожков привезла, с картошкой. У нас кондитерская около общаги хорошая — помнишь, я тебе писала? И еще там кое-что... Да ерунда все это. Главное — я с тобой, рядом, и мне больше ничего не надо.
— И мне...
***
Общага засыпала. Допевались пьяные песни, хлопала напоследок дверь сортира. Небо за окном слабо светилось оранжевым. Иногда доносились протяжные гудки поездов с вокзала, напоминая об относительности покоя и абсолюте движения, дороги и утрат.
Но пока Марина была со мной и спокойно спала на моем плече, и, кроме меня, сон ее охраняли нож, воткнутый в дверь, и потому отгоняющий злые силы, и Борисович, сидящий на своем излюбленном месте. Мне был виден его римский профиль и выпуклый глаз — Борисович смотрел во двор, словно в будущее. Он многое видел там, этот мудрый студенческий кот, вскормленный пшенной кашей и рыбьими костями, но не думаю, чтобы он захотел рассказать нам о том, что ждет нас впереди...
Добавить комментарий