К вечеру ветер обычно утихал и горячая пыль оседала на побуревший от засухи узколистный ковыль. Воздух, очищенный от пыли, к концу дня становился прозрачный, и степь, как бы умытая этой прозрачностью, спокойно, без суеты, встречала закат. Это было то время дня, когда тени незаметно начинают удлиняться и переполосовывать землю тёмными узорами, но здесь у нас на окраине села Кызыл Жулдыз теней не было, их нечему было отбрасывать. Вокруг всё было совершенно плоско, кроме одинокого телеграфного столба, стоящего посреди голой степи.
К столбу примыкала бетонная площадка, на которой вечером несколько раз в неделю устраивали танцы. Вокруг площадки стояли потемневшие от возраста длинные скамьи. На одной из них сидели мы с Лохмачёвым и смотрели в сторону заходящего солнца. Мы ждали автобуса. Ждали уже час. Шёл третий день, как мы регулярно приходили сюда вечером встречать Сергея. Лохмачёв и я были друзьями по несчастью. Оба мы застряли здесь по окончании работ, оплатить которые в бухгалтерии отказывались. Сергей был нами послан в район жаловаться целинному начальству и выбивать деньги, но он пропал. Ни денег, ни звонков.
- Твой Серёга, он, гад, запил! - мрачно процедил Лохмачёв и со злостью сплюнул, - надо было мне ехать...
- Слушай, хватит. Кончай эту...
- А я тебе говорю, – перебил меня Лохмачёв и замолчал. Он вытянул шею и стал вглядываться в сторону, откуда должен был появиться автобус. Я проследил его взгляд. Солнце уже висело почти над горизонтом, и как раз в том месте, где оно должно было его коснуться, появилось маленькое еле заметное облако. Мираж? Облако постепенно увеличивалось, оно приближалось.
- Едет! - одновременно заорали мы.
Облако всё приближалось, и уже можно было разглядеть в его центре едва различимую тёмную точку. Когда облако было настолько близко, что превратилось в вихри пыли, мы услышали звук мотора. Это не был хорошо знакомый нам гул автобуса, это был треск двухцилиндрового мотоциклетного двигателя. И действительно, вскоре мы увидели, что к нам несется красный мотоцикл с коляской, из которой торчало нечто похожее на фанерный чемодан, перевязанный верёвкой.
На всей скорости мотоцикл подлетел к нам и лихо тормознул. За рулём сидел одетый в чёрную кожу усатый дядька в гигантских круглых очках. Усатый мотоциклист напоминал Адама Козлевича из романа «Золотой Телёнок». Вид у него был очень забавный, но, увы, нам сейчас было не до забав. Козлевич поднял очки на лоб, обнажив белую полосу, пересекавшую чёрное от пыли лицо.
- Что ребята, автобуса ждёте? Не будет сегодня автобуса. Застрял в Советском, ось полетела, - и глядя на наши погрустневшие лица, он добавил:
- К завтрему починят, - мотоциклист крутанул ручку газа и рванул с места, но отлетев всего на несколько метров, он резко развернулся и снова подкатил к нам.
- А вы, ребята, кто будете?
- Студенты, – нехотя ответил Лохмачёв.
- Студенты? - удивился мотоциклист, - а я думал, они уж неделю, как уехали.
- Мы сами по себе, – Лохмачёв высморкался в сторону, - вольнонаемные. Группа особого назначения. Особисты.
- А, шаражники, что ли? Понял. По какой специальности?
- Я по строительству, а вот этот, - кивнул он в мою сторону, - художник.
Мотоциклист повернулся ко мне:
- Действительно художник?
- Ну вроде того. Учусь.
- А где? Из какого ты города?
Я ему лениво объяснил, так, чтобы отвязаться, мне эти вопросы про «художников» надоели. Мотоциклист с любопытством оглядел нас, как бы что-то прикидывая.
- Слушайте, ребята, - обратился он к нам, - а приходите вы ко мне завтра на обед. Хозяйка моя вкусно готовит, угостит на славу! Небось, в столовке щи хлебать надоело?
Мы с Лохмачёвым переглянулись: последние три дня нашей столовкой были два, доверху засыпанные солью, эмалированные ведра, которые нам на прощанье оставили студенты. Одно с бараниной, другое с пловом; это было всё, что осталось от отвальной гулянки. Наши ребята уехали со студентами домой, а мы остались здесь выбивать оплату по контрактам. Директор совхоза неожиданно куда-то укатил, без его подписи бухгалтер деньги выдавать не хочет; в управлении никто ничего не знает или не хочет знать. Послали Серегу в район жаловаться, и вот он исчез... Все ранее заработанные нами деньги мы давно отослали домой - таскать их с собой по дорогам было опасно. Оставалась только мелочь, которую тратить мы не решались. Перспектива домашнего обеда была очень заманчива. Ну, мы, естественно, из вежливости немного поломались, но недолго. Договорились на завтра.
На следующий день поутру, проснувшись, я вспомнил, что сегодня банная среда. Топили котлы. Мы с Лохмачём рванули на край села, чтобы успеть помыться, пока не кончилась горячая вода. В тёмной избе с низким потолком, в парном тумане, как тени в аду бродили голые мужики, кто с шайкой, а кто и с веником. Мы подобрали на полу, кем-то оставленный измочаленный веник и принялись друг друга по очереди хлестать; причём Лохмачёв хлестал меня с такой яростью, как будто он вымещал на мне всю свою злость на Серёгу. Между тем, я заметил на соседней лавке рыжий огрызок мыла - везучий был день! Мы, как могли, намылились и отвели душу, обливая друг друга кипятком из медных шаек; постирали нижнее бельё и нательные рубахи, и, придя домой, развесили их на верёвках сушить. Вечером, переодевшись во всё чистое, мы поплелись на танцплощадку встречать Сергея.
Напрасно прождав автобуса, несолоно хлебавши, мы побрели обратно в посёлок, и часам к шести мы уже были у небольшого опрятного домика с палисадником. Я прихватил с собой остатки самогона, который припрятал к приезду Сергея. Дверь нам открыл мужчина лет сорока, в котором я совсем не узнал нашего мотоциклиста. Прихожей в доме не было, и мы сразу оказались в большой, по-украински убранной горнице, где стоял уже накрытый стол. При виде стола я поплыл. Такой еды я давно не едал и, признаться, даже забыл, что она существует.
На большом овальном блюде грудой были навалены горы овощей: помидоры, жёлтые сладкие перцы, свежие огурцы, зелёный и нарезанный плоскими ломтями репчатый лук, хлопья укропа, петрушка и ещё какая-то незнакомая мне трава. Рядом с крынкой сметаны я разглядел стеклянную банку с так любимыми мной малосольными огурцами, облепленными прилипшим к ним мелко накрошенным укропом. На другом блюде поменьше лежали тонкие ломти сала и буженины с хреном. Посреди стола между блюд стояло несколько небольших графинчиков с прозрачной белой горькой, наливками, и бог знает ещё с чем. Это было всё, что я успел заметить, входя в комнату. По-видимому, всё это было со своего огорода. Слегка подвинув чашу с фруктами, я незаметно поставил бутылку с нашим мутным самогоном на тумбочку. Вошла хозяйка, полная женщина с добрым крестьянским лицом; несмотря на возраст и ежедневную физическую работу, черты её лица ещё сохраняли привлекательность девичьей красоты юга России. Поздоровавшись и несколько смущаясь, она пригласила нас к столу.
Мой приятель оказался отличным тамадой. Он шутил, рассказывал анекдоты и непрерывно подымал тосты: за хозяйку, за хозяина и за хозяйство, за счастливое сегодня и за светлое завтра. Хозяева были очень довольны. Подали борщ, затем, нечто вроде голубцов. После трёхдневной диеты - солонины с пловом, всё было так вкусно, что я думал, что наемся на всю оставшуюся жизнь. Кем был хозяин дома, где он работал и как попал в эти места, я так и не понял. В этих краях вопросы было не принято задавать; кто хотел, рассказывал сам. Здесь жили люди, как тогда модно было говорить: «сложной» судьбы; семьи из центральных районов России и Кавказа, переселённые сюда перед войной, а также бывшие заключённые, отпущенные на вольное поселение. Я это знал и вопросов первым никогда не задавал.
Время летело быстро. Мне показалось, что мы засиделись; завтра был рабочий день, пора было и честь знать. Когда мы встали из-за стола и уже было направились к выходу, хозяин остановил нас.
- Я хочу вам кое-что показать, - сказал он. Открыв дверь в соседнюю комнату, он пригласил нас внутрь. Мы перешагнули через порог и остановились в недоумении, не решаясь войти. Комната была небольшая и совершенно пустая, без всякого намёка на мебель; только тускло мерцал начищенный до блеска дощатый пол. Стены и потолок были покрыты обоями с цветными репродукциями картины художника И.Шишкина: «Утро в сосновом лесу». В верхнем правом углу обои были частично оборваны и оголяли белую стену.
Я удивился такой небрежности, шагнул поближе, и приглядевшись, с изумлением обнаружил, что это вовсе были не обои, а написанная маслом живопись, роспись на тему популярных тогда Трёх Медведей. Мишек было множество, и все они были разные. Написанное кистью было так достоверно и с такими деталями, что окажись на стене оригинал знаменитой картины, он затерялся бы среди многометрового пространства этой домашней монументальной живописи - лесного пейзажа, написанного чьей-то искусной рукой. Хозяин дома скромно признался в авторстве. Я был поражён и не знал, как реагировать. Спас положение Лохмачёв. Он рассыпался в комплиментах, которые незамедлительно подхватил и я. Я задал несколько профессиональных вопросов и сделал пару замечаний касательно качества работ, чем, очевидно, польстил живописцу. Он заметил впечатление, произведённое на нас его работой, был этим возбужден и не хотел нас отпускать, но хозяйка явно устала. Тронутые гостеприимством, мы, тепло распрощавшись, пожали руки хозяину, обняли хозяйку и ушли.
Сразу лезть в холодную палатку не хотелось, и мы разлеглись вокруг костра, покуривая и лениво перебрасываясь фразами.
- А всё-таки, я тебе говорю, твой Сергей... - затянул опять свою песню Лохмачёв.
Я не ответил. Лохмачёв был толковым парнем, просто работа у него была такая нервная - не позволяла человеку расслабиться! Несмотря на то, что он был каким-то там комсомольским вожаком, мне он даже нравился. Я пригрелся у огня, и мне было очень уютно, но в душе свербило: «Сикстинская капелла с мишками в лесу» не давала мне покоя. Я пытался разобраться, завидую ли я «Шишкину» или презираю его. То, чем он занимался, было чистым дилетантством; так, по крайней мере, высказались бы по этому поводу мои учителя. С другой же стороны, я завидовал его независимости. «В чём смысл того, что я уже целый год мучаюсь, изучаю натуру, рисую какие-то тряпки, капители и бюсты, когда вот этот безграмотный самоучка прекрасно расписывает у себя дома стены пейзажами, и вполне собой доволен, а я нет.» Я злился и, вместе с тем, понимал, что мой профессиональный снобизм был мною незаслужен; ведь, сложись судьба его иначе, он, «Шишкин», мог бы оказаться в числе моих преподавателей на кафедре живописи.
...Сложилось по-другому. Случилось так, что живет этот человек в глухом посёлке, среди голой Казахской степи, и раскрашивает стены и потолок своего дома густыми сосновыми русскими лесами, в которых резвятся бурые медведи. Что это, зов далёких предков? Ностальгия? Мечта? Или отсутствие воображения? Да, бывает так: даст бог человеку талант живописца; глаз хорош, рука тверда, а сказать ему нечего. Может, когда-то и было что сказать, но жизнь и пережитый страх приучили молчать; а душа художника жива, и его творческая энергия рвётся наружу, требует самовыражения, не даёт покоя! Зачем первобытные люди рисовали зверей на скалах, кто знает? О чём думает творец, держа кисть в руке, это его тайна.
Так размышлял я, лёжа на спине, созерцая загадочные конфигурации небесного пейзажа. Ничто так не располагает к философии, как сытый желудок и звёздное небо. Небо было чёрное и огромное, как будто разлилась по гигантскому небосводу китайская тушь и рассыпались в ней мириады сверкающих алмазов. Такое небо не увидишь в средней полосе России; ни в городе не увидишь, ни в пригороде, а только где-нибудь на юге страны в степи. Я пытался угадать, какая из небесных светил, на самом деле не звезда, а зависший над нами, американский спутник, наблюдающий за местными военными полигонами. О спутнике и полигонах мне рассказал один знакомый казах зоотехник во время ночной дегустации кумыса.
Я представил, как ночью со спутника сейчас выглядит Северный Казахстан. Грустно наверно выглядит: группы светящихся точек среди чёрного ничего размером с Бельгию; а вот и одна из них: это город. Город большой, но явно не Нью-Йорк; это Кокчетав. Двигает спутник глазом далее и видит три десятка огней: это посёлок, и не просто посёлок, а районный центр Степняк. А далее опять чёрное ничего размером с Люксембург и среди этой чёрной пустыни одиноко горят пять-шесть огоньков. Это мы: Кызыл Жулдыз - Красная Звезда. Скучно шпиону, нет здесь никаких военных объектов. Заскользил шпионский глаз дальше, а между тем, огоньки стали потихоньку гаснуть один за другим, люди ложатся спать. Остался один огонёк. Там работает Художник.
Добавить комментарий