Дачи нет.
Из письма 6-летнего Сени Белкина своей бабушке Ане
О Кронштадтском периоде моей жизни у меня сохранились очень скупые воспоминания, разве что груды шоколада. Папа периодически уходил в походы на подводных лодках, а там ежедневно выдавали по плитке шоколада. Отец не брал в рот сладкого и весь шоколад привозил домой. Среди походов отца был один очень престижный и интересный: в составе эскадры Балтийского флота он ходил на коронацию английского короля в 1936 году. Примерно в тот же период создавался Северный флот и отца перевили туда. В Кронштадт отец вернулся только для того, чтобы перевезти нас с мамой в Ленинград. Это событие произошло в печально известном 1937 году после отстрела очередной партии чекистов, и на смену нужны были свежие кадры. Так мы оказались в Ленинграде.
До получения жилплощади мы жили у друга отца по Речице Абрама Скорохода. Отец чувствовал себя на чужой квартире очень неуютно и после того, как я сбросил с балкона чей-то велосипед, решительно начал требовать у хозяйственников предоставить ему жилье незамедлительно.
Его просили немного подождать, чтобы дать ему отдельную квартиру, а отдельная квартира в довоенном Ленинграда была примерно тем же, что сейчас вилла на Майорке или на Мальдивах. Но отец предельно упростил задачу, стоящую перед работниками хозяйственного управления НКВД, заявив, что квартира ему не нужна и пусть дают то, что есть.
- Есть две комнаты в коммунальной квартире, – с готовностью предложили хозяйственники.
- Прекрасно, оформляйте.
Так мы стали счастливыми обладателями двух комнат в жуткой квартире в не менее жутком районе: на Тамбовской улице, около старой барахолки, на зловонном Обводном канале недалеко от проспекта - знаменитой Лиговки, которая издавна славилась ворами и бандитами. В квартире не было ни ванной, ни горячей воды. Лифта тоже не было, и на пятый этаж мы карабкались своим ходом. Чтобы войти в подъезд, нужно было пройти два мрачных двора-колодца, где никогда не было солнечного света. На кухне вечно скандалили две соседки, во дворе меня окружала лиговская шпана.
С отцом мы виделись редко. Рабочий день у него был весьма своеобразный: он уходил на службу к 9 часам утра, в 5 часов приходил домой на обед, часа полтора отдыхал на диване, а к 8 часам вечера снова уходил. Официально рабочий день длился до полуночи, но нередко он возвращался в 2 часа ночи, а то и вовсе не приходил. Начался самый страшный период деятельности НКВД. До последнего дня те, кто знали отца, удивлялись, как он остался жив. Ведь в органах руководство все время менялось и у рядовых чекистов был выбор: либо безоговорочно делать то, что велело начальство, и тогда их расстреливали после очередной «смены караула», либо оставаться на позициях прежнего руководства, и тогда их расстреливали незамедлительно.
Что спасло отца? Видимо, невероятная интуиция. Он своевременно принял меры, чтобы уйти с должности охранника Кирова, вовремя перевелся из Кронштадта на Северный флот, после чего всех его кронштадтских коллег репрессировали. Позже, уже во время войны, отца отозвали со Сталинградского фронта в Москву к всесильному Абакумову, который все годы был правой рукой Берии.
Предложение, которое сделали отцу, было сказочным. Его в составе группы экспертов из 30 человек командировали в США, чтобы контролировать отправку в Россию самолетов по ленд-лизу. Отца спросили его мнение.
- Если это приказ, готов лететь немедленно, если требуется мое мнение, прошу отправить меня обратно на фронт.
Все были поражены: из Сталинградского пекла человека посылают в тихую сытую страну на сказочных условиях (даже костюмы для них уже заказали), а он отказывается!
Тем не менее он отказался и вернулся на фронт, где получил тяжелую контузию, от последствий которой не мог избавиться до конца жизни. Но нетрудно представить другой финал этой истории: отец соглашается, едет в Америку, и после ареста Берии он был бы представлен как ставленник Абакумова.
В то время, как другие чекисты старались извлечь максимум благ из своей причастности к адской машине НКВД (присваивали картины и другие ценности репрессированных, использовали в самых гнусных целях женскую половину ЧСИР (жуткая аббревиатура, означающая член семьи изменников родины), отец никогда ничего не хотел и не требовал, и, быть может, это явилось одной из причин, почему он уцелел.
Положительную роль сыграла еще одна черта отца: в нем всегда преобладал рассудок над эмоциями. Он настолько равнодушно относился к жизненным перипетиям, что в семье его звали не иначе как калтер малах – холодный ангел.
Ну и, конечно, нельзя сбрасывать со счетов элементарное везение. Даже в этой страшной мясорубке человеческих судеб, в которых гибли и люди, попадавшие в застенки НКВД, и сами чекисты, были свои счастливцы, которые целыми и невредимыми прошли все круги ада. Но работа сказывалась. С каждым годом отец становился все более мрачным и нелюдимым. Стал нередко приходить домой в сильно пьяном состоянии.
Только после войны отец чуть-чуть начал рассказывать о своей работе в тридцать седьмом и последующих предвоенных годах. Вспомнил, как приехал из Москвы новый начальник управления по фамилии Медведь, привез с собой целую команду своих людей, в первый же день собрал весь коллектив управления и сделал краткое сообщение, что кругом враги и никому верить нельзя. Вопросы есть? И кто-то из чекистов спросил: «Говорят, что у нас при допросах применяют недозволенные методы?»
- Вопрос понял, - ответил Медведь. - Еще раз услышу такой вопрос, расстреляю.
Буквально на следующий день были арестованы 33 председателя райисполкомов и 33 секретаря райкомов (по числу районов огромной по тем временам Ленинградской области, в которую тогда входили Псковская, Новгородская области и даже Карелофинская республика).
К тому времени на Литейном проспекте Ленинграда возвышалось высокое мрачные здание НКВД, получившее у ленинградцев название «Большой дом». Отец рассказывал, что под этим зданием расположена целая сеть подвалов и подземных переходов, которые соединяли Большой дом с тюрьмой на Шпалерной улице. В этих подвалах людей пытали и расстреливали, а тела в закрытых машинах увозили за город.
В какой степени отец участвовал в мрачных деяниях НКВД - не знаю. Судя про некоторым фактам, о которых я расскажу ниже, он занимался анализом и обобщением информации – слишком уж он был осведомленным по тем вопросам, которые даже в высших партийных органах и в правительстве были известны ограниченному количеству лиц.
Наша светская жизнь протекала по типичному для того времени сценарию. У отца было несколько друзей по Речице, которые осели в Ленинграде. Ходили к ним в гости, принимали у себя, иногда мама водила меня в ближайшие кинотеатры «Гудок» и «Молот».
Всегда ждали воскресенья, потому что в этот день – если не было какого-то ЧП – папа был с нами. Все остальные дни я видел его полчаса – час в день. Иногда сквозь сон ночью я слышал его тяжелые шаги. И тем желаннее было воскресенье. Мы втроем ездили в Пушкин, Петергоф, Гатчину, в Народный дом на Петроградской стороне, который объединял зоопарк, кинотеатр и еще одно здание на месте нынешнего театра Ленинского комсомола. В Народном доме были всевозможные развлечения, включая американские горки. Разумеется, боязливая мама не подпускала меня к этому народному развлечению, но смотреть издалека разрешала.
Как я говорил, отцу регулярно предлагали самые заманчивые путевки, но воспользовался этими благами он только один раз – еще холостяком отправился по путевке в Ялту. Оттуда он сбежал через несколько дней, ибо совершенно не переносил жары и не любил купаться, подозреваю, что он даже не умел плавать (для меня солнце и вода всегда были и остались наилучшим времяпровождением). С тех пор он неизменно отклонял все подобные предложения, зато под давлением мамы стал каждое лето брать государственную дачу в поселке Сиверская.
Разумеется, «дача» сказано слишком громко. Две комнатки с верандой в небольшом дачном домике. Была общая кухня с еще одной семьей, но мама этой кухней не пользовалась и готовила на примусе и на керосинке (даже мои дети, не говоря уже о внуках и правнуках, не знают, что это такое). За стенкой жили другие дачники. На большом участке не было никаких огородов, столь распространенных сегодня в России – только сосны, среди которых мы иногда находили белые грибы.
Из Ленинграда в Сиверскую шел на редкость медленный и грязный дачный поезд, буксируемый допотопным паровозиком. Электрички на этом участке, сократившие время путешествия более чем в два раза, появились где-то на рубеже 1950-60-х годов.
Мы были в восторге от дачной жизни и считали необходимым поделиться этим обретенным раем со своими близкими. Так на нашей даче появилась московская бабушка Аня, папин племянник Хаца, мамин брат Борис и сестра Ира.
До своих последних дней Хаца и Борис с восторгом вспоминали это счастливое и беззаботное время своей ранней юности. Спали они на этой самой террасе, после завтрака брали меня и уходили на речку Оредеж. Там мы катались на лодке, а Хаца еще и плавал (Борис плавать не умел и панически боялся воды). Брали с собой еду. Вспоминаю, что, когда я был в 5-летнем возрасте, за мной бегали мама и тетя Ира, уговаривая меня съесть ложечку «за маму» и «за папу», я утыкался в гамак, и сквозь дырки в гамаке мне со сладенькими улыбочками просовывали очередную ложечку.
Когда же я оставался наедине с Хацей и Борисом, меня, разумеется, никто не уговаривал есть, но после купания аппетит разгорался, капризничать было не перед кем, и я лопал все подряд, причем не ждал, когда мне предложат, а просил, приводя тем самым в изумление женскую половину нашей дачной колонии.
В субботу я часами торчал на улице около нашего дачного участка, чтобы не прозевать отца, приезжавшего на уикэнд. Издали разбегался и, цепляясь за отцовский ремень и портупею, запрыгивал на него. Борис, студент московского медицинского института и Хаца, студент ленинградского пединститута, заводили целомудренные дачные романы – словом, жизнь была прекрасной.
Иногда уже во взрослом состоянии я задумывался, каков был жизненный уровень моей семьи. Выйдя замуж, мама никогда не работала за исключением самых последних месяцев своей короткой жизни, когда она поступила на службу смотрительницей зала в Эрмитаж с окладом 50 рублей в месяц. Папа же получал до войны огромные по тем временам деньги – около 2000 рублей, тогда как цена рабочего была 500-600 рублей, студенческая стипендия 180-210 рублей, обычного офицера 800 рублей. Потребностей у отца не было практически никаких: ему ни к чему была отдельная квартира, телефон, красивая мебель, приличная одежда (его вполне устраивала военная форма, из которой он практически не вылезал). Отец никогда не испытывал желания стать владельцем машины, дачи, хотя все это он мог иметь шутя. Уже после войны, когда я стал юношей и остро ощутил потребность в телефоне для постоянных контактов с друзьями, а особенно с девушками, я стал уговаривать отца поставить телефон. Он долго сопротивлялся, но, когда согласился, ему установили телефон за один день, тогда как другие добивались этой роскоши годами. Слово «работник КГБ» действовало безотказно.
Отец не был скуп, хотя бы потому, что регулярно помогал своим родителям, которые, как я говорил, в этом не нуждались, помогал своим бедным или притворявшимся бедными родственникам, не возражал, чтобы на даче, которая была далеко не просторной, каждое лето жили мамины родственники. Но дома по малопонятным для меня причинам взял на себя роль деспотичного распорядителя кредитов и выдавал маме на жизнь строго ограниченные суммы. На мамины робкие предложения купить что-то примитивное из мебели, посуды и т. п. неизменно вопрошал: «А зачем это нужно?», и на этом вопрос о покупке сразу угасал. Это было унизительно и очень отравляло мамину жизнь, но она ничего не могла поделать и безропотно несла свой крест. Нет худа без добра. Финансовую независимость она обрела только в годы войны, когда, чтобы выжить в эвакуации, ей пришлось, позабыв свое благородное происхождение, свой ихэс, самой зарабатывать деньги, и с этим она вполне справилась.
За первые семь лет моей жизни меня лишь два раза вывезли за пределы Ленинграда и Ленинградской области. Первая такая поездка была в Москву – показать меня столичным родственникам (после смерти деда бабушка и большинство ее детей перебрались в Москву). Очень смутно помню метро, которого еще нигде в нашей стране не было. А еще в Москве со мной произошло ЧП, которое я обрывочно помню (ведь мне было всего 3 года), а связующие звенья мне напомнили мама и дядя Борис.
Как – то мы с мамой гуляли недалеко от дома и меня заинтересовала витрина в рыбном магазине, в которой плавали живые рыбки. Прошло несколько дней, но впечатление об этих рыбках прочно удерживалось в моей голове (может быть, поэтому большую часть своей сознательной жизни я посвятил развитию рыбного хозяйства страны), и, когда мы с мамой в очередной раз вышли в наш московский дворик, я улучил момент, когда мама с кем-то заговорилась, вышел на улицу и пошел искать тот самый магазин с завораживающей витриной. Мое сентиментальное путешествие длилось до первой встречи с милиционером, который поинтересовался, куда я иду без сопровождения.
- Смотреть ‘ыбок, - сказал я важно.
-Ну рыбок, так рыбок, - с готовностью сказал милиционер, взял меня за руку и отвел… в детскую комнату милиции.
- Как тебя зовут? - спросили меня в детской комнате.
-Агарок, - ответил я без запинки, назвавшись именем приятеля по бабушкиному двору.
Я произвел впечатление, мне дали кучу игрушек, все занимались мною, чем не замедлил воспользоваться один из задержанных малолетних карманников, который тут же удрал.
Тем временем мои родственники метались по Москве в поисках пропажи. Наконец, Борис добрался до того самого отделения милиции. Увидев меня невредимым и счастливым, ибо такого количества игрушек, как в детской комнате, у меня никогда не было, он радостно вскрикнул: «Сеня, пошли домой!».
Я уходить не желал – в просторной детской комнате, нашпигованной кубиками, игрушечными машинами всех размеров и еще невесть чем, было куда интересней, чем в убогих бабушкиных каморках.
- Гражданин, а какое, собственно, вы имеете отношение к этому мальчику? – подозрительно поинтересовалась дежурная детской комнаты. Вы, кажется, назвали его Сеней?
- Ну конечно, это Сеня, мой племянник.
- Перестаньте выдумывать, мальчик сказал, что его зовут Игорек.
Одним словом, меня с трудом удалось вызволить на свободу, тем более что я, опьяненный количеством игрушек и участливых лиц, не больно-то ее и желал.
И второй дальний вояж был совершен нами в последний предвоенный 1940 год, когда я впервые после рождения побывал у родителей отца в Речице. Помню, как мы ехали на поезде до Калинковичей, там мы переночевали в гостинице, а утром уже на другом поезде приехали в Речицу. Такси, естественно, тогда в подобных местечках не существовало, но отец быстро отыскал местного балагулу, то бишь извозчика, который доставил нас в родительский дом. Разумеется, наш драйвер прекрасно знал моего деда, да и отца тоже, и они всю дорогу оживленно беседовали на идыш. Естественно, уже задолго до того, как балагула доставил нас по месту назначения, вся Речица знала, что к Мойше дер Шнейдеру приехал сын с семьей из Ленинграда, и по поводу столь значительного события шумело все местечко, каждый норовил посмотреть на Иче (уменьшительное от Исаак) Белкина и на его красавицу жену, потрепать меня по головке и узнать столичные новости.
Дедушку и бабушку я запомнил очень смутно, но на меня сильное впечатление произвел молитвенный ритуал деда. Он сидел, накрытый белым покрывалом с черными полосами по краям (так называемый талэс). На лбу и на левой руке были прикреплены черные коробочки – тфилим, или тефиллин, изготовленные из кожи «чистого животного». В этих коробочках, как я впоследствии выяснил из специальной литературы, хранились цитаты из Талмуда, начертанные на пергаменте.
На этом мои воспоминания об этой единственной встрече с папиными родителями обрываются. Мы уезжали из Речицы обласканные и обкормленные, твердо пообещав родителям, что приедем к ним на будущее лето, и никто: ни провожающие, ни отъезжающие не думали, что уже никогда им не суждено будет свидеться – приближалось к концу последнее предвоенное лето…
Наступил 1941 год. Уже будучи взрослым человеком, я часто вспоминал последние предвоенные месяцы и поражался, почему отец знал так много из того, о чем не было известно большинству деятелей на самом высоком уровне. Его сестра Фрейда с двумя дочками Олей и Хаюсей жили в Белостоке, на самой границе с Польшей. И вдруг без всяких объяснений отец с марта 1941 годы начал писать Фрейде письма с требованием немедленно уехать из Белостока. Ничего не понимающая Фрейда отвечала, что в июне Хаюся кончает школу, что она заказала ей платье на выпускной вечер – короче, привела массу самых уважительных причин, почему она сейчас не может уехать. Отец, естественно, ничего не мог объяснить, но, как он потом рассказывал мне, знал дату начала войны с точностью до двух дней еще весной сорок первого.
Когда наступила та самая весна, мама стала напоминать отцу, что пора заказывать дачу. Отец долго отмалчивался, а потом в довольно резкой форме сказал, что в этом году дачи не будет. Мама очень переживала по этому поводу – ведь она уже пригласила бабушку Аню, Иру и Бориса не лето, и теперь не знала, как сообщить в Москву, чтобы в этом году наши родственники на обещанную дачу не рассчитывали. Проблему решил я. Никому не сказав, взял листок бумаги и своим жутким почерком написал в Москву письмо примерно следующего содержания: «Баба Аня, в этом году дачи нет».
И всё. Без каких-либо извинительных слов и витиеватостей. Впоследствии, когда кто-нибудь из моих родных хотел сказать что-то напрямик, без интеллигентских вывертов, он цитировал меня: «Дачи нет».
Первого мая в Ленинграде выпал снег. Суеверные люди шептались по этому поводу: «Это не к добру». И оказались правы: до начала Великой Отечественной войны оставался месяц и три недели.
Добавить комментарий