Крепость

Теперь я редко прихожу туда: во-первых, мне всё меньше этого хочется – годы-то идут, а я стал стар; во-вторых, это всё-таки очень больно – осознавать, что ничего уже изменить нельзя и мои блуждания по закоулкам памяти больше похожи на бесплодные походы слепоглухого в оперный театр в надежде насладиться недоступным для него. Есть ещё и в-третьих, – я боюсь. Боюсь остаться там навсегда, снова и снова переживая те волнующие моменты, когда мы были молоды и были вместе: тогда мир вокруг нас был таким огромным и таинственным, море было голубым и трава зелёной, в ночном небе полно звёзд, а для радости не нужна была причина. Ощущение, даже наивная уверенность, что так будет всегда и что именно для этого человек и рождается, было абсолютным, и тем горше со временем стало отрезвляющее понимание, что и жизнь конечна, и счастье преходяще, и любовь не вечна…

Так получилось, что множество близких и родных мне людей уже скончались, по крайней мере, для меня – некоторые окончательно и бесповоротно, а иные – и таких большинство – всё-таки с надеждой на воскрешение. Причём, что может показаться странным, некоторые умерли вовсе не от старости, не от ранений, несчастного случая, болезней или голода, а наоборот – от пресыщения.

И я, непонятно почему оставшийся в живых, теперь постоянно разговариваю с ними, ещё полуживыми и уже мёртвыми: задаю вопросы, на которые у них нет ответов; спорю, привожу примеры, сыплю историческими справками и аналогиями, а они молчат мне в ответ – я разговариваю сам с собой. Я разговариваю с собой, потому что знаю – с ними говорить бесполезно: я пробовал, но, кроме агрессии, направленной на мои слова, ничего не приобрёл и не обнаружил. Все мертвы, или, как на постановочной фотографии времён гражданской войны – «райком закрыт, все ушли на фронт».

Да что же вы за люди-то такие?! Ведь всё, говоря современным языком, враньё – посмотрите вокруг! И фото это, блядское по сути своей, – фейк, и армия эта, непобедимая и легендарная – тоже большой обман, и подвиги надуманные, и герои – живодёры, и вся-вся-вся-вся… Где ни копни чуть поглубже – тут же массовые расстрелы, захват заложников, концлагеря, химическое оружие и стоящие под водой утопленники; как только поинтересуешься – сразу же статья; рот раскрыл – ах ты сука! И белые глаза живых мертвецов неотрывно смотрят мне в лицо – они даже жалеют меня, тянут ко мне свои руки и говорят: «Ты наш, ты свой, ты просто заблудился, наслушался, насмотрелся – вернись, мы всё простим…», – им так хочется, чтобы и я встал в строй.

Что делать мне с вами: мы ведь, хочешь не хочешь, живём в одной стране – сотнями, тысячами, миллионами уверовавших в Апата? Что мне с собой поделать, оставшимся неожиданно трезвым на этом гульбище и ужаснувшимся этим кровожадным согласиям? Я ведь и не подозревал, дожив до лысины на полбашки, что живу среди откровенных людоедов, добавляющих в жареную человечинку уксус, чтобы придать ей остроты. И вопрос, один простой вопрос терзает теперь меня: я действительно ничего не знал, так же, как и они, или тоже не хотел ничего знать?

Ведь они – это я: моё отражение, неприятие, несогласие и моя отрыжка от пресыщения. Они-то уж точно знают, что делать дальше, или так думают, что знают, но опять же вопрос – а кто «они»? Кто эти миллионы бездумных и откуда они вдруг появились? Они были здесь всегда: жили – не тужили; не жили богато – не стоит и начинать; лишь бы не было войны, но уж если война, то только до победы; тебе здесь не нравится – вот и вали на хрен отсюда; если нас не любят, то пусть хотя бы боятся; одобрямс и всяко-разно; мы лучшие, а если вы не согласны, то и идите в… на… к… и так далее по списку. 

И вы, родные мои, близкие, знакомые, полузнакомые и вовсе незнакомые, – когда вы успели так оскотиниться и превратиться вот в это?

Ладно… Это была прелюдия – теперь по сути. Мы вместе служили на Северном флоте с 76 года по 79: он родом из Горловки (это Украина), я – из Пскова. Молодые, дурные, но очень везучие – флот атомный, подводная лодка 671РТ-проекта, второе поколение советских атомоходов, и мы, так случилось, остались живы и даже здоровы. В 1979 году мы демобилизовались и поехали к нему в Горловку отдыхать.

Я помню эту упоительную сочную зелень вокруг: никогда на виданные мною ранее терриконы; девчонки такие откровенные, что в глазах мутнело; и ароматы цветущих садов; и воздух, от которого я сходил с ума – он был обворожительно сладким; и мир, мир, мир – мир был вокруг нас! Позже я стал свидетелем у него на свадьбе – дружкой по-местному: я специально приехал из Ленинграда, и мы гуляли пару недель.

Потом пути наши несколько разошлись: он полез в шахту, я поступил в мореходку. И много всякого-разного случилось потом: я тоже женился, родили детей, но не забывали друг друга – и в гости ездили, и переписывались, хоть время и не щадило нас – чувство флотского братства постепенно тускнело, исчезало и растворялось в обыденности. А потом началась война…

По херу мне было до этого на всю политику – я ею не интересовался. Жил себе и жил, но тут друг мой, кореш флотский в беду попал – как же я могу остаться в стороне? Это неправильно! Ведь там – нацисты, фашисты к власти пришли: он мне писал, в скайпе рассказывал, что у них, у нацистов, лагеря подготовительные на западе Украины, всё у них схвачено, проплачено, он теперь с оружием в руках сражается с бандеровцами, и я ему верил.

А как не верить – мы же один народ, одна страна?! Мы же служили вместе – не станет же он мне врать?! Мы с бывшими сослуживцами по флоту собирали деньги, кто сколько сможет, и отправляли ему и его семье. Мне стыдно про это говорить, а вы наверняка станете смеяться, но я скажу: по пьянке я даже написал и отправил письмо Путину с просьбой дать оружие бедным шахтёрам и получил ответ: «Не ссы, чувак! Мы всё сделаем как надо!» Не помню точный текст, но посыл был именно такой: не лезь куда тебя не просят: «Мы приняли к сведению Ваше письмо, оно зарегистрировано, и в ближайшее время мы дадим Вам ответ». И дали.

Вот, б-дь, какая по - ботина!

Кто я такой после всего этого? Боль моя… 

Сегодня я хожу по улицам, вижу не разрушенные, не обезображенные чёрным дома, целые стёкла в окнах, езжу в метро, в трамваях и троллейбусах – давно уже идёт война, ежедневно прирастают «бессмертные полки», а я смотрю на моих попутчиков, вглядываюсь в их лица и прикидываю: вы будете кричать «Распни его!», если я скажу вам, что вы заблудились? И прихожу к не утешительному для себя выводу – будете! Никаких сомнений – будете! И даже, при первой возможности, сообщите «куда следует» о враге рядом. То, что выглядит как утка, ходит как утка, даже крякает как утка – на самом деле человек.

И те, что едут вместе со мной в метро, идут мне навстречу на улицах или просто рядом – чистые, хорошо одетые, вежливые, сытые и симпатичные люди – мои враги. Мои родные, мои любимые, мои, сука, близкие люди – мои потенциальные враги! А вы, вон там, в уютной Европе и всемогущей Америке, так усердно теперь карающие русских беженцев только по цвету паспорта, вместо того, чтобы в самом начале раз и навсегда разобраться с зачинщиками всего этого бл-ва – что сделали вы? А вы, теперь вдруг такие справедливые и высокоморальные, разрешили стрелять своим западным оружием по Российской территории.

И я, чтобы не попасть в этот ров, заполненный трупами с обеих сторон, строю теперь свою защиту не только от моих живых мертвецов, но и от вас тоже. Моя защита – это моя крепость. Только крепость моя – это не высоченные стены, подъёмные мосты и рвы с крокодилами.

Моя крепость – это вообще не строение какое-то, не что-то такое, что можно всегда потрогать руками и ощутить не неприступность, а состояние.

Это – про душу. А у вас её нет – я знаю. Или она больна…