- Стёпа, я у тебя возьму тут инструмент до завтра? - спросил управдом, - жена попросила починить кое-что дома. Этот вроде подойдёт, - он взял из инструментовки большой разводной ключ и стал его вертеть в руках, соображая, как он работает.
- Зачем козлу баян? - хмуро подумал Степан Кузьмич Жмых и с этой мыслью проснулся - злой на управдома, недоумевая, откуда такая бредятина могла залететь в его голову и что всё это означает. Поселившись в его мозгу, эта дурацкая фраза, как кривой ржавый гвоздь, застряла с того самого утра среди мутных вязких мыслей в тяжёлой голове Степана Кузьмича. Голова была тяжёлая по понятной причине: он уже два дня не пил, и сегодня выпить опять не удастся - он работал в вечернюю смену. Когда он появился в жилконторе, там было пусто. Только секретарша, уже в пальто, перед зеркальцем подкрашивала губы, сумочка её стояла рядом на столе.
- Чо тут происходит? - спросил Степан Кузьмич, скидывая ватник, - где все?
- Саныч, вали домой! Всех отпустили. Приезжает комиссия. Суд здесь у соседей в стройконторе устраивать будут, - она быстро затрещала, объясняя подробности. Степан Кузьмич толком ничего не разобрал, кроме того, что он свободен и у него есть два часа, чтобы сбегать домой и сдать бутылки. Он рванул к входной двери и столкнулся с входящим электриком.
- Ты куда, Саныч? - изумился тот. Санычом Степана Кузьмича прозвали с лёгкой руки Виталика, приёмщика винной стеклотары, который, по слухам, когда-то учился в Академии Художеств на отделении Истории Искусств и слыл эрудитом. Однажды кто-то из новеньких спросил Степана Кузьмича, чем он занимается. Тот стал занудно бубнить что-то про санузлы, котельные трубы, подсобку и так всем надоел, что Виталик его перебил: «Стёпа на все руки мастер, он наш местный левша-мастерила: и блоху подкуёт и сортир подлатает, в общем Ренессансный мужик!» Всем это слово очень понравилось, в нём был намёк. С тех пор и пошло: «Стёпа Ренесаныч», а потом и просто; «Саныч». Так и осталось.
Через час Саныч уже стоял в длинной очереди, конец которой исчезал в полуподвале с надписью: «ПРИЁМ СТЕКЛОТАРЫ». Вокруг громоздились штабеля деревянных ящиков. Тут же рядом находилась другая дверь, ведущая в винный отдел Гастронома. Люди, появлявшиеся из приёмки, быстро пересчитывали деньги и исчезали в соседней двери. Приёмный пункт находился в углу второго проходного двора, а всего их в доме было три. Для описания этого типичного ленинградского двора-колодца требовалось всего лишь одно слово: «ущербный». Ущербным был сам провалившийся на дно колодца двор; ущербны были желтоватые обшарпанные стены дома с унылыми некрасивыми окнами и корявыми водосточными трубами. Ущербен был кривой асфальт в пятнах грязного снега и мазута. Даже мартовское питерское небо было в тот день ущербно; серое и холодное с редкими голубыми просветами весеннего солнца. Ущербными казались и люди, выстроившиеся цепочкой вдоль стены.
Саныч стоял уже где-то в середине очереди. Проклятая контроверза вернулась мучить его своим неразрешимым вопросом, и чем больше он старался избавиться от мысли о ней, тем глубже она утверждалась в его голове. Он не выдержал и обратился к стоящему впереди его хмурому мужчине в меховой шапке с козырьком и с двумя авоськами, полными винных бутылок.
- Слушай друг, - похлопал он мужика по плечу. Тот обернулся, - скажи: ну вот зачем, как ты думаешь, козлу баян? - Мужчина злобно посмотрел на Степана Кузьмича и молча отвернулся. Зато рядом стоящий молодой парень, услышав вопрос, выкрикнул в ответ какую-то похабщину и сам же громко загоготал. Очередь на шутку не отреагировала. Людей в очереди волновало только два вопроса: успеют ли они перешагнуть порог приёмника прежде, чем раздастся страшное: «Закрыто!», и кто сегодня принимает посуду, Виталик или Наташка. Женщины надеялись, что Наталья, а мужики предпочитали Виталия, хотя и побаивались его. Кроме того, головы мужиков были заняты сложными расчётами типа: «4х10+6х12+8х17= итого... фугас 777, пиво и закусь!» Саныча эти проблемы не волновали, он знал, что, согласно расписанию, сегодня бутылки принимает его друг Виталик.
Мимо прошёл парнишка с деревянным ящиком, пересёк двор и скрылся в проходе, ведущем в третий двор. В том дворе на чёрной лестнице на последнем этаже находилась мастерская 190-й худ-школы. Степана Кузьмича туда однажды вызывали чинить умывальник и, проходя к туалету через комнату, полную ребят, уткнувшихся носом в мольберты, он чуть не споткнулся о табуретку, на которой сидела совершенно голая рыжая девица. Перехватив его ошалелый взгляд, она ему подмигнула; девка эта ему пару раз потом приснилась. Проводив взглядом парня с этюдником, Степан Кузьмич опять погрузился в свои мысли, и тут ему в голову пришла идея.
На Литейном Митя сошёл с трамвая и пошёл в сторону реки Фонтанки. Дойдя до Моховой улицы, он нырнул в подворотню. Вход в школу с Фонтанки был уже закрыт, но в мастерскую он мог попасть через чёрную лестницу. Он прошёл через двор мимо очереди на сдачу стеклотары и направился в третий двор. В кармане у него лежал ключ от мастерской, который ему дал преподаватель по живописи. Подойдя к арке прохода, он обратил внимание на странную группу прилично одетых людей, курящих у двери в жилконтору. Таких людей можно было ожидать увидеть где угодно, но только не в тёмной подворотне между задними дворами Моховой. Люди молча курили, и лица их были мрачны. На это Митя тоже обратил внимание. Он подошёл к стоящему с краю мужчине в бобровом пирожке, с холёным бледным лицом и окладистой русой бородой. Вынув из кармана сигарету, Митя попросил у мужчины прикурить и, затянувшись, спросил:
- Что здесь происходит?
- Судят Бродского, - коротко ответил тот без комментарий.
- Бродского? - поинтересовался Митя. - А кто это?
Мужчина в пирожке задул спичку и, не ответив, открыл дверь в контору и скрылся внутри. Митя подивился такой реакции, но мысли его были заняты совсем другой проблемой, которую ему предстояло решить в ближайшие несколько часов, а именно: исправить драпировку, лежащую на вазе, в натюрморте, который он запорол сегодня утром. Он быстрыми шагами направился к глухой чёрной двери в конце двора и, вставляя холодный железный ключ в проржавевший замок, он вовсе не думал о мужчине в бобровой шапке.
О встрече с ним он вспомнит через 23 года, когда в его Нью-Йоркской студии раздастся телефонный звонок, и незнакомый голос, который впоследствии окажется принадлежащим мужчине в бобровом пирожке, попросит его сделать плакат по поводу авторской встречи с лауреатом Нобелевской премии поэтом Иосифом Бродским. Плакат этот будет висеть в гостиных многих влиятельных людей и даст старт Митиной карьере. Всё это будет потом, а сейчас он со скрипом отворил дверь и вошел на сырую лестницу, пахнущую кошками.
Идея Саныча состояла в том, чтоб, как он себе это объяснил: «шибануть клин клином». Хорошо продумать идею он всё же не успел, поскольку за думами время пролетело так быстро, что он опомнился только у самой двери. Саныч наклонил голову и уже собирался переступить через порог, когда почувствовал недвусмысленный толчок в спину. Он обернулся, чтобы обругать толстую бабу, пихавшую его, но его встретил ненавидящий коллективный глаз, стоящей за ним очереди. Время приближалось к закрытию, напряжение возрастало, и с минуту на минуту должен был раздаться голос приёмщика: «На сегодня всё. Закрыто!» Саныч выругался и вошёл в подвал. Баба тут же протиснулась за ним. В подвале пахло сыростью и пролитым алкоголем. Виталий сидел на высоком табурете, рядом с ним стоял металлический ящик, служивший сейфом. На ящике лежали счеты. По обе стороны от Виталия суетились мужики в синих передниках и следили за его руками в чёрных нарукавниках, находившихся в постоянном движении, то гладя стенки бутылок, то щупая их дно, то молниеносным движением пальца обводя вокруг горлышка бутылки. По каким-то неуловимым знакам приёмщика грузчики оттаскивали посуду и ставили её в один из рядом стоящих ящиков - одних для битья, других для сдачи, третьи... и т.д. Сколько было таких категорий знали только сам приёмщик, грузчики, ну и, может быть, директор гастронома. Приговор приёмщика был законом. На робкое возражение посетителя Виталий только произносил: «Короче!», и посетитель тут же скисал и признавал своё поражение.
Дурманящие винные пары Саныча взбодрили. Он протянул приёмщику свои бутылки, и пока тот колдовал над ними, решился спросить: «Вот скажи, Виталий, ты умный мужик, знаешь ты, например, зачем козлу баян, кто такую хрень придумал?» Виталий отщёлкнул указательным пальцем пару костяшек на счетах, и уставившись на Саныча, переспросил: «Что?» Саныч повторил, но Виталий нетерпеливо отмахнулся: «Потом!» Он выдал Санычу пару мятых бумажек с мелочью и добавил: - Иди в офис!
«Офисом» служило небольшое пространство у подвального окна, окружённое со всех сторон штабелями ящиков. Окно было покрыто густым слоем пыли и паутиной, но даже сквозь эту пыль всегда можно было угадать погоду и время дня. Под окном стоял обтянутый протёртым зелёным сукном письменный стол, на котором стоял чернильный прибор с промокашкой и прошлогодним календарём. Вокруг стола размещались два стула, одинокая табуретка и несколько пустых ящиков, приспособленными для сиденья. К стене под окном пластырем была приклеена почерневшая от сырости журнальная репродукция Боттичелли «Рождение Венеры». В общем, было довольно уютно.
Саныч уселся на один из стульев и принялся ждать. Вскоре к нему присоединился еще один человек, средних лет мужчина с когда-то красивым, слегка испитым лицом. Шея гостя была обмотана мохеровым шарфом, в руках он держал газету.
- Пролетариям санузлов! - приветствовал он Саныча, усевшись на табуретку, стул Виталика никто не занимал.
- Арестантам погорелого! - буркнул в ответ Саныч. Пришедшего звали Орестом Андреевичем или, как иногда язвительно называл его Саныч: «Арестант Хандреич». Как и Виталий, он был из «образованных» и служил где-то в театре. Раскрыв газету, Орест Андреевич углубился в чтение. Минут через десять появился и Виталий.
- Все? - спросил он, - больше никого? - Орест и Саныч выдали ему по два с полтиной, и Виталий исчез. Вскоре он появился с тремя бутылками красного и бумажным пакетом; четвёртая бутылка, Саныч знал, была им по дороге припрятана. Развернули пакет - там оказалось два батона, ветчинная колбаса, ломти костромского сыра и три яблока. Виталий вынул из шкафчика стаканы, нож и банку аджики; всё это разложили на столе. Саныч нарезал булку. Разлили по стаканам и молча выпили. В это время подошли грузчики, доложили об окончании работы и почтительно встали в ожидании. Виталик, всё еще жуя колбасу, отошёл с ними в сторону, вынул из кармана пачку денег, отстегнул несколько купюр каждому грузчику, и те моментально смылись. Сразу после первого глотка Санычу стало жарко, головная боль прошла и появился зверский аппетит. Разлили по второй, и завязалась обычная беседа. Орест Андреевич раскрасневшись от вина, стал рассказывать какие-то сплетни про только что запрещённую театральную постановку. Саныч в тему не вникал. Ему просто было приятно вот так сидеть в уютном уголке и слушать, как разговаривают умные люди. О чём - это было не важно. Как-то давно участковый зазвал его в дежурку.
- Степан, - спросил он, - я слышал ты часто выпиваешь там в гастрономе с дружками. О чём болтают?
- Да как о чем, да не об чем, так обычно, - неохотно ответил Саныч, он участкового не любил. Во-первых, от него всегда пахло кислым, вот и сейчас в каптёрке воняло чем-то; Степан Кузьмич был чрезвычайно чистоплотен и даже в некотором смысле брезглив - людей с запахом он избегал. Во-вторых, участковый был жила. Сколько раз Саныч ему в его квартире сортир чинил, он ни разу даже стакан не поставил.
- Ты, Стёпа, что услышишь такое, понимаешь, сразу ко мне. Ты меня понял? - давил участковый.
- А как же, Парфён Афанасьевич, за нами не задержится, - пообещал Саныч, про себя подумав: «Ага, нашёл дятла стучать! Пусть тебе ишаки бесплатно воду возят...» Участковый Саныча больше не вызывал: решил, что тупой, и для дела бесполезный...
Откупорили вторую, а затем и третью. Виталий сходил за четвёртой. Разговор пошёл пьяный, ленивый.
- Да, слушай, Саныч, чего ты меня тогда хотел спросить? - вдруг вспомнил Виталий, разгрызая яблоко.
- Когда?
- Ну на приёмке. Что-то про баян какой-то, вроде...
- Не помню, забыл, - с первым глотком вина ржавый гвоздь, застрявший с утра в мозгах, исчез. - Ах да, вспомнил: вот как думаешь, зачем козлу нужен баян? Кто бы мог придумать такую хреновину, вот о чём я с самого утра всё думаю.
- Чего? Ты что, Саныч, сдурел?
- Нет, постой, Виталь, - вступился за Саныча Орест Андреевич, - он у нас философ, кто бы мог подумать. Я, Саныч, прикидываю так: это был музыкант. Понимаешь, приводят в группу нового лабуха с фирменным саксом, а он не рубит, лажает, чувак. Ребята слушают и думают: зачем этому козлу такой баян?
- Врёшь, Орестыч, там ведь саксофон же был, причём здесь баян? Ты тут сам лажанулся! - захохотал Виталий. Между ними разгорелся оживлённый спор.
- Нет, мужики, это тёлка была, - Виталия задело за живое, - понимаешь, встаёт она утром, наводит марафет, видит в зеркале разинутый рот мужа, храпящего после бодуна, и думает: зачем козе такой баян - или нет, постой, перепутал: зачем козлу такая скрипка?
- Нет, брат, нет и нет! Скрипка это девица-институтка, а женщина, дружище, это виолончель! - нараспев продекламировал Орест Андреевич и уверенным баритоном напел: «Я обнял эти плечи и взглянул на то, что оказалось виолончелью, и увидал, что...” дальше не помню! - пояснив: - нашёл на столе в гримёрке. Отпечатано на копирке и подписано: «от Оси Б»**. Наверно...
- А я думаю, - решился перебить его Саныч, - это был ветеринар. - Собутыльники вопросительно уставились на Саныча, который, осмелев, уже остановиться не мог:
- Ветеринар, лечил козла...
- Лечить козлов бесполезно, козёл понятие неизлечимое! - презрительно процедил Виталий, громко зевая, - наших козлов доят, доят, и сколько их не дои, они только блеять могут. - Саныч понял, что через несколько минут Виталик брякнется головой об стол и заснёт.
- Постой, а баян здесь при чём? - поинтересовался Орест Андреевич.
- Ну как при чём? Ветеринар был баянистом, вот зачем. Козёл помирал, а он ему на баяне играл, чтобы помирать козлу веселее было. Ну, вышел ветеринар по нужде, а проходит мимо истопник и видит: лежит козёл и рядом с ним баян. Ну и думает: «Что за чёрт! Зачем козлу баян?» Вечером дружкам в кочегарке трепанул, что ветеринар козлов учит на баяне играть. Те в хохот: «Егору больше не наливать!» Обиделся, приходит домой, рассказывает жене, а та: «Ах ты, пьяная рожа, опять до чёртиков надрался!» и выгнала, да ещё соседям рассказала. С тех пор, как увидят его соседи, сразу: «Егорушка, ну зачем тебе баян?» Ну, понятно, спился мужик.
- Спился, говоришь? - задумчиво произнёс Виталий, раскачиваясь во все стороны на стуле, - а козёл?
- Козёл помер.
Орест Андреевич внимательно выслушал Саныча и вздохнул: - Тебе, Саныч, не сортиры выгребать, а рассказы писать. Скажи лучше, Чехов, что в конторе у вас происходит? Народу нагнали, все мрачные как на поминках. Газики ментовские во дворе. Что случилось?
- Да я сам толком не знаю. Вроде кого-то судить собираются.
- Кого судить? - сонным голосом спросил Виталий, незрячими глазами смотря сквозь Саныча.
- Да откуда я знаю? Говорят тунеядца какого-то.
Виталий расставил локти на столе и, положив на них голову, заснул. Орест Андреевич подмигнул Санычу. Они не спеша допили вино и убрали еду и посуду в шкафчик стола. Виталий промычал что-то во сне. Ему снилась Боттичелливская Венера - она сидела на ящике напротив Виталия, широко расставив ноги, совсем близко, почти касаясь его коленями. Меж ног Венера держала виолончель и беззвучно водила смычком по струнам. Улыбаясь, она шептала: «Каро мио, не горюй, всех козлов не передоят, и помни, у тебя есть я...». Хлопнула входная дверь, гости ушли, и в подвале настала тишина.
Когда Митя вышел из мастерской, во дворе было уже темно и безлюдно. Под аркой в проходе одинокая лампочка освещала объявление, приколотое к двери: «13 марта 1964 года в клубе 15-й ремстройконторы, наб. Фонтанки 22, состоится открытое выездное заседание Дзержинского народного суда по...» - это было всё, что Митя успел прочитать, он торопился домой; но через 23 года, когда он начнёт работать над плакатом, это объявление всплывёт в его памяти...
* Согласно Теории Струн, Вселенная существует в десяти измерениях, и десятое измерение содержит в себе базовые частицы, из которых состоят все вселенные, то есть, всё. Это включает в себя творческую энергию работы мозга - или, может быть, не включает?
** Строки из стихов И. Бродского “Новые стансы к Августе”. Читая по памяти и будучи в состоянии опьянения, Орест Андреевич мог кое-где в деталях и подоврать.
Добавить комментарий