Несмотря на то, что живу далеко от моря, до войны каждое лето, на протяжении более двадцати лет преподавательской деятельности, мне приходилось менять профессию учителя на должность воспитателя и работать с детьми в различных оздоровительных центрах, расположенных на морском побережье. Школьники приезжали на отдых со всей Украины и не только. Это были дети, которым путёвку купили родители или девочки и мальчики из малообеспеченных семей, отдых которых оплачивало государство.
А вот с детьми, живущими в интернатах, до 2015 года мне работать не доводилось никогда, но летом 2015 пришлось. "Почему",- может спросить читатель,- "разве в их учреждениях не было своих воспитателей?". Были, но тем летом в оздоровительный центр, приютившийся на побережье лимана, плавно переходящего в Азовское море, вывезли школьников из нескольких интернатов, расположенных за линией боевых действий, то есть из восточных частей Донецкой и Луганской областей. Каким именно образом автобусы с детьми смогли пересечь ту самую линию мне не известно, но основные воспитатели тех малышей и подростков передали на время летней смены свои полномочия нам.
Внешне, конечно, дети эти ничем не отличались от их ровесников, живущих в семьях, окружённых теплом и заботой. Разве что футболки, кепочки и шортики, закупленные детскими учреждениямм оптом, у многих наших будущих подопечных были одинаковыми и не всегда правильных размеров.
На планёрке старший воспитатель, Олег Андреевич Тополенко, подтянутый, светловолосый мужчина лет сорока с обветренным лицом, сообщил нам, что дети, с которыми придётся работать, сложные, очень сложные. Они из нескольких интернатов. Многие из воспитанников до попадания в такое специфическое учреждение, бежали из своих семей от родителей-алкоголиков или наркоманов и жили в подвалах, крали, что могли, а иногда просили милостыню. Нет, не у всех интернатовцев папа и мама были лишены родительских прав, у некоторых родители погибли в автокатастрофе, у других просто умерли, а оставшиеся родственники взять на себя заботу о детях отказались. Надломленные, а порой и изломанные судьбы, отмеченные, к тому же, ещё и тенью военной беды, непостижимым образом свели этих мальчиков и девочек с Донбасса в одной приморской здравнице.
Мне запомнилась яркая метафора, приведённая старшим воспитателем. Слышал её и раньше, но в данной ситуации она оказалась очень уж к месту.
Олег Андреевич, внимательно посмотрев на нас, своих подчинённых, во время утреннего совещания, после того, как сообщил грустные сведения о контингенте школьников, с которыми педагогическому персоналу предстояло работать, сделал паузу, а затем продолжил:
- Вижу вопрос в ваших глазах: "как же с ними общаться, с детьми, которые могут ответить матом, если что не так, знакомы с водкой и сигаретами с раннего детства, ну и так далее ?"- начальник наш тяжело вздохнул, а потом налил из графина в пустой стакан, стоящий перед ним, воду, ровно половину стакана, показал на него рукой и спросил:
- Этот стакан наполовину полон или наполовину пуст ? Каждый для себя пусть ответит сам. Так же и ваши подопечные, постарайтесь увидеть в них содержимое, а не пустоту.
Нас, воспитателей, с первых дней поразила дедовщина, царящая среди детей. Правда, не везде она проявлялась одинаково. Например, в некоторых группах малыши, получая скромную вечернюю булочку, второй ужин, отдавали её ребятам старшим, несмотря на то, что хотели съесть булочку сами. Наши попытки изменить такую систему, в большинстве случаев оказывались безуспешными. Дети считали, что безопаснее отдать десерт старшим. Очевидно, так было заведено у них раньше. Но не все школьники поступали именно так. Сложная система иерархии, незримо пронизывающая детские коллективы, до конца нами не понятая, позволяла малышам в некоторых группах всё же насладиться своим вторым ужином самостоятельно.
В группе из Донецка старшие руководили младшими, но не перегибали палку. За курение девяти-или десятилетним детишкам могли дать подзатыльник. Вообще же, курили и ругались матом большинство детей, но забирать второй ужин у младших Донецкие себе не позволяли. А вот подростки из интерната для детей, имеющих задержку психического развития, из маленького городка, не брезговали этим. Школьники же из других интернатов не имели никаких отклонений в работе головного мозга.
Вообще интернатовский мир казался миром контрастов. Скажем, обычное явление – семнадцатилетняя девочка, читающая на лавочке у спального корпуса роман Ремарка с сигаретой в руке. На курение детей в оздоровительном центре начальство закрывало глаза, по-видимому для руководства главным было то, чтобы подростки не курили хотя бы в постели и не подожгли случайно спальный корпус.
А ещё поражал аппетит детей. Они почти вылизывали тарелки. Однако, пусть далеко не всегда вкусно, но кормили ведь пять раз в день и мы, взрослые, в общем-то, наедались, по крайней мере чувства голода не испытывали. Скажем, при таком питании дети из обыкновенных семей, даже оставляли бы на тарелках зачастую холодные, слипшиеся макароны, а тут нет. И такие макароны поглощались тоже. И хлеб. О, хлеб... Это отдельная тема. Даже самый маленький кусочек не мог остаться на тарелке, съедалось всё до корочки. Мало того, возле раздачи пищи толпились и малыши, и подростки с протянутыми руками, чтобы получить несколько дополнительных кусочков хлеба, которые порой им выдавались по решению начальства свыше нормы.
Ощущение голода, не оправданное реальностью, присутствовало в какой-то внутренней сущности интернатовцев. Вероятно, потому, что многим из них пришлось некоторое время вести полуподвально-голодный образ жизни, да и те, которые жили в сложных, криминально-алкогольных семьях, не наедались досыта дома, по-видимому, тоже.
Настенька - так звали семилетнюю девочку из соседней с моей группы, которая всегда приходила в беседку возле спального корпуса, чтобы послушать разные интересные истории, которые я рассказывал своим, более старшим воспитанникам. Настеньке, хрупкой, очень худедькой, коротко подстриженной под мальчика, голубоглазой девочке, истории эти о животных, о приключениях или необычных явлениях казались увлекательными, и слушала она их, зачастую, почему-то с открытым ртом.
Как вышло так, что маленькая девочка из соседней группы могла приходить к моим, более старшим подопечным в гости? Она имела такую возможность, поскольку интернатовцы вообще чувствовали совсем другой уровень свободы по сравнению с обыкновенными детьми и ограничить им эту свободу не представлялось возможным. Они могли ходить, где хотели, - и по территории оздоровительного учреждения, и за ней. Так вот, эту Настеньку я как-то около одиннадцати вечера заметил стоящей на улице и плачущей возле входа в спальный корпус.
- Настюша, почему ты плачешь?- спросил я, подойдя и погладив девочку рукой по голове.
- А наша вожатая не будет сегодня рассказывать нам на ночь сказочку, а раньше рассказывала каждый вечер.
- Почему же не будет?- поинтересовался я. - Потому что наши мальчики-долбо... вывели её из себя и она ушла из комнаты, хлопнув дверью.
Нет. Замечания воспитанникам за нецензурные выражения мы не делали, с первого дня поняли, что не стоит. И я тогда пропустил фразу Настеньки мимо ушей и лишь пытался её успокоить, объясняя, что уже пора спать и легонько подтолкнул девочку к дверям в корпус, а она, хлюпая, выдавила из себя:
- Ладно. Пойду спать.
А на следующий день Настенька прибежала ко мне на пляже во время купания и констатировала: "буду купаться с вашими", аккуратно складывая свою одежду на шлёпанцы, оставленные на песке. И тут, когда она уже в купальнике подошла к воде, мимо нас пробежал мальчик, тоже интернатовец, лет четырнадцати, из группы, с которой работал мой коллега. Рослый подросток куда-то спешил и ногой наступил на футболку и юбочку Настюши, лежащие на шлёпанцах.
Я только открыл рот, чтобы крикнуть ему, - мол, что ты делаешь, разве не видишь, что на песке лежит чужая одежда, но через несколько секунд понял, что в этом нет необходимости.
Малышка рот открыла раньше меня, начав извергать такую отборную, уличную брань, которая по своей выразительности не шла ни в какое сравнение с бледными спорами, хоть и тоже с использованием тех ещё по крепости изречений, например, двух сороколетних торговок фруктами, не поделивших прибыльное место в подземном переходе.
Повторюсь, - интернатовский мир - это мир контрастов.
Как-то за полчаса до обеда, сидя за столом, приютившимся в тени развесистого клёна, я решил проверить, все ли шахматы находятся внутри потрёпанной, раскладной, деревянной шахматной доски, лежащей на столе, и пока перебирал видавшие виды, маленькие, чёрные и белые фигурки, на лавочку, стоящую с другой стороны стола, присел мальчик лет шестнадцати, в джинсах и простенькой клетчатой рубашке с короткими рукавми. Как-то по-доброму улыбнувшись, он прямо взглянул мне в глаза и спросил:
- Сыграем?
- Сыграем, - тут же ответил я и сразу уточнил:
- А ты откуда?
- Из соседнего корпуса. А вообще, из Донецка.
- А как тебя зовут?
- Игорь.
- А меня Юрий, - представился я.
В этом приморском центре при общении воспитателей с подопечными не принято было, независимо от возраста, использовать отчества. А имя мальчика для меня имело особый смысл. Игорем звали друга моего детства, с которым, школьниками ещё, мы вместе занимались плаванием в одной спортивной группе. После окончания школы, его забрали в армию и служить он попал в Афганистан, на войну, а откуда не вернулся, погиб там.
В шахматы отец, который в моём детстве раз в месяц приходил к нам с мамой в гости, поскольку не жил с нами и имел другую семью, учил меня играть, подарив сначала похожую раскладную доску с деревянными фигурками. И надо сказать, что играл я неплохо. Проверял это и с коллегами по работе в школе, и с учениками, которым преподавал математику, и с друзьями, но так мне думалось до первой той летней шахматной партии с Игорем из Донецка. В ней мальчик поставил мне мат, наверное, минуты за четыре. Нет, конечно не "детский мат", о нём я знал. Подумав, что такая моя нелепая игра в тот раз явилась случайностью, я попытался сконцентрироваться и анализировать каждый ход противника внимательнее. Это помогло. Второй мат мне был поставлен уже минут за шесть. Третью партию я играть отказался, понимая бессмысленность попытки взять реванш, и с уважением взглянув в лицо сопернику, произнёс:
- Ну ты даёшь! А где так научился играть, Игорь ?
- В школе нашей ходил на шахматный кружок, - скромно пожав плечами, ответил мальчик, явно не кичась своим шахматным превосходством. Наоборот, мне показалось, что он испытывал некоторую неловкость, что ли, от своих выиграшей.
Когда на одной из утренних планёрок нас, воспитателей, попросили подготовить с детьми номер художественной самодеятельности от каждой группы, то, услышав это, мы озадаченно переглянулись. Ясно, что стилистика номера значения не имела, танец ли, песня, юмореска или сценка. Но как можно было вдохновить интернатовцев на творчество, нам не представлялось. А зря.
Выйдя из здания клуба, в котором утренняя планёрка проводилась, и не спеша дошагав до спального корпуса, я остановился у входа, с явно озабоченным видом.
- О чём грустите? - просто спросил Алёша, рослый, кучерявый, темноволосый шестнадцатилетний парень из моей группы, который вынырнул из-за моей спины, явно успев выкурить утреннюю сигарету за корпусом, судя по устойчивому амбре, его окружавшему.
- Да номер, выступление нам надо приготовить на завтрашний концерт, - как-то механически, отвлечённо произнёс я, словно куда-то впустоту, не ожидая никакого ответа.
Мгновенная реакция Алексея на оброненную мной фразу, просто поразила:
- А, номер! Сейчас Пашу позову. Он всё организует.
- Всё организует? - не веря услышанному удивлённо переспросил я, но Лёша уже быстро поднимался на второй этаж.
Буквально через минуту спустился Паша, крупный, коротко подстриженный семнадцатилетний парень с лидерскими задатками и без предисловий, даже не поздоровавшись, сразу произнёс:
- Песня с подтанцовкой подойдёт?
- Конечно, - ответил я, не понимая, это он всерьёз или пытается меня разыграть.
Но на мою реакцию Паша не обратил никакого внимания, а по-деловому продолжил:
- Участвовать будут две девушки и два парня. Музыкальная колонка у нас есть, сейчас мы всё вам покажем.
Озадаченный Пашиной уверенностью, я ничего не ответил, а просто стоял, ожидая, что будет дальше.
Паша вернулся в корпус. Не прошло и четырёх минут, как возле меня появились Лена с Катей, обе невысокие, черноволосые девочки с распущенными волосами, обе в светлых топиках и джинсовых шортах, настолько похожие друг на друга, что многие принимали их за сестёр-двойняшек. Вслед за ними из корпуса вышли и мальчики с колонкой.
- Начинаем, - скомандовал немногословный Паша, после того как поставил колонку на бортик крыльца и включил её.
Неожиданно громкие для такого маленького устройства музыкальные ритмы оживили просыпающееся утро. Мальчики пели незатейливую французскую песенку синхронно с динамиком, то есть, как бы под фонограмму, а девочки невероятно синхронно пританцовывли возле них, очаровательно улыбаясь при этом.
Конечно, этот номер был у них готов, понял я, но, всё же спросил, когда музыка стихла:
- Как это у вас получилось?
- Да мы у себя в интернате танцевали под эту музыку.
- А у вас там..., - неуверенно начал я, но Катя, рассмеявшись, меня перебила.
- Да, мы делаем там представления всякие почти каждую неделю.
"Ого!"- подумалось мне.
Дружба. Необыкновенная, не свойственная по своей искренности многим "домашним" детям, дружба интернатовцев между собой, очень удивляла. Не меньше, чем жестокость, такая же необыкновенная.
В один из вечеров, сидя на лавочке возле спального корпуса, я вдруг услышал крики, доносящиеся метров за пятьдесят, из-за густых кустов туи, закрывающих от меня вид на длинную бетонную аллею. Заподозрив неладное, я сразу вскочил, сделал пару шагов - и только после этого смог увидеть, что два мальчика лет шестнадцати, оба в интернатовской спортивной форме дерутся в конце аллеи. Точнее, дракой это вряд ли называлось. Просто один бил другого, пытающегося увернуться, прикрывая лицо руками. Конечно, я сразу побежал к дерущимся, краем глаза отметив, что в том же направлени бежит и мой коллега Станислав, который тоже заметил происходящее. Нам с ним вдвоём с трудом удалось прекратить потасовку. На асфальт капала кровь из разбитого носа белокурого мальчика, который защищался, но у бившего его, более крепко сложенного, подстриженного налысо парня, ярость с лица не сходила. Через несколько секунд возле нас уже стоял и невесть откуда взявшийся руководитель педагогов Олег Андреевич. Только его появление окончательно успокоило нападавшего, хотя и не погасило тёмную злобу, исходящую из узких глаз в сторону избитого и дрожащего мальчика, к которому уже бежала медсестра.
- За что? - коротко спросил Тополенко у крепыша.
- Он крыса.
Продолжения диалога мы с коллегой не услышали. Олег Андреевич пошёл по аллее с обоими подростками, шагающими по разные стороны от него, в сторону административного корпуса.
Позже мне стало известно, что "крысой", воспитанные улицей дети, называли тех, кто крал у своих или "хомячил" втайне от других украденное где-то, или доносил на ровесников старшим.
После этого мне стала понятна и удивительная реакция зрителей на летней эстрадной площадке, во время того импровизированного представления, на котором, кстати, имел успех, подготовленный нами, а точнее, самими воспитанниками, номер, песня с подтанцовкой. Нет. Я о реакции не на него, а на игровой диалог на сцене двух девочек из самой младшей группы, одна из которых, стараниями старших подруг оказалась загримированной под фею, а вторая под Золушку.
Золушка заявила фее:
- А я не поеду сегодня вечером на бал в карете!
- Почему же ты не поедешь на бал в карете?
И тут измазанная грязью и одетая в помятый, большой по размеру, тёмный халат уборщицы, Золушка, выдержав паузу, уверенно ответила:
- А потому, что кучер - КРЫСА.
И в этот момент импровизированный зал взорвался аплодисментами, криками и улюлюканьем. Дети начали прыгать, с поднятыми над головами руками, став ногами на длинные деревянные лавки. Искреннее выражение таким образом восторга продлилось тогда несколько минут.
А вот касательно детской дружбы, не могу не вспомнить про арбуз. Какой арбуз ? Обыкновенный, заработанный старшими мальчиками на почти ночной, предутренней погрузке бахчевых в фуры, отправляющиеся из южной области в центральную часть Украины. Нет, трудиться в детском оздоровительном центре детей не заставлял никто. Они сами, проведя разведку местности, уже начиная со второго дня прибытия на отдых, каждую ночь отправлялись на работу, за которую получали и деньги, и арбузы. Когда же солнце начинало сильно припекать, грузчики возвращались в корпус, съедали принесённые их подругами из столовой порции пропущенного завтрака (без этого никак) и ложились спать.
Но разве так можно? - спросит читатель, - без разрешения уходили ночью на работу?
И я сначала задавался этим вопросом, пока Олег Андреевич, правда, не на официальной планёрке, а мельком брошенной под спасающей от летнего зноя акацией фразой, не обезоружил моё любопытство.
— Это же интернатовцы. У них другие порядки. Вы не сможете им запретить грузить арбузы.
Но вот одним дождливым утром мальчики на погрузку не пошли, а я, перелистывая списки детей, понял, что для шестнадцатилетнего Васи тот пасмурный день оказался праздничным, поскольку являлся датой его рождения. Решив поздравить мальчика раньше всех, я поднялся на второй этаж к его комнате, но у двери именинника уже стояли на изготовке двое его друзей, один из которых держал в руках половину огромного арбуза. Только подойдя ближе, я понял, что в арбузе ножом искусно вырезан дворец, или, скорее, замок с башенками, тянущимися к небу шпилями и ярко-красными стенами. Наверное, это было одна из лучших работ, сделанных детскими руками, увиденных мною за все годы работы учителем.
Справедливость. Каждый из нас её понимает по-своему, интернатовские дети тоже.
Помню, в первый же вечер пересечения наших судеб, перед отбоем необходимо было выдать воспитанникам по чашке кефира, что являлось вторым ужином. Чашки у них имелись, а кефир для детей я получил в столовой, - несколько полиэтеленовых пачек в большой картонной коробке. Когда принёс эту коробку к корпусу, то увидел возле него двух пятнадцатилетних девочек, их созвучные имена Зина и Нина мне почему-то запомнились сразу, когда ещё днём они расселялись по комнатам. Подружки сидели на лавочке и о чём-то беседовали.
- Зина, можете помочь?
- А что надо делать, - с оттенком недоверия спросила свтловолосая девочка, со слишком детской для её возраста, как мне показалось, косичкой.
- Надо разлить кефир по чашкам в каждой комнате. Вы вдвоём коробку поднимете ?
Зина рассмеялась:
- Да я и сама её подниму. Ладно. Сейчас сделаем. Вы сидите тут, - скомандовала девочка и обратилась к коротко подстриженной блондинке Нине, - а ты тащи ножницы, будем резать, ну, в смысле, пачки...
Обе девчушки рассмеялись, а я, несколько заинтригованный, выполнил указание Зины и присел на лавочку.
Минут через двадцать девочки вышли из корпуса. Нина понесла пустую картонную коробку на мусорку, а Зина протянула мне целую, литровую пачку кефира со словами:
— Это вам.
- Как это? - не понимающе переспросил я.
- Ну, это ваш кефир, мы же всегда должны оставлять старшему, - спокойно разъяснила мне девочка.
- А..., спасибо, конечно, но у меня просьба, не делайте больше так. Ваш кефир я не возьму, не обижайтесь. Разлей, пожалуйста, самым младшим мальчикам, тем, что живут в последней комнате по коридору, уверен, что они будут рады добавке.
Зина с удивлением посмотрела на меня, но, пожав плечами, согласилась.
Три недели не прошли, а пролетели в бесконечных заботах, ссорах и примирениях, смехе, неожиданных открытиях и для меня, и для детей. Редко за время всей смены видел слёзы в их глазах. И в день нашего расставания они не рыдали, но слёзы я заметил, совсем маленькие, жемчужные капельки во многих, кажущихся растерянными, и может быть, ставших немного более открытыми добру интернатовских глазах.
Добавить комментарий