Бескозырка 

 « …Или тогда же, в две тысячи.

 двадцать четвёртом году»  

 К.И. Чуковский. Ленинградским детям

 …У каждого «свой» Чуковский, как «свой» Пушкин или Булгаков. Но моя личная жизнь: юная, совсем детская, мальчиковая, солдатская, а нынче — совсем уж взрослая, жизнь учёного-библиографа и книгочея-старателя — уж точно без присутствия в ней Корнея Ивановича Чуковского была бы и цветом в сто раз бледнее, и умом — короче, и устремленьями — уже (ударенье на «У).

 А моя начальная школа была на Невском. Она называлась «Петершуле» и славилась в городе не только своим «седым» возрастом (она была основана аж в 1704 году), выпускниками (средь которых, навскидку, современники: поэт Даниил Хармс, «золотой» боксёр Геннадий Шатков и актёр из актёров — Михаил Михайлович Козаков), но ещё и своим великолепным старинным светлым Актовым Залом. Большая гостеприимная сцена, чёрного дерева скамьи, орган, мраморный изразцовый камин, просторный рояль фирмы «Бехштейн», приличная акустика, высоченные окна и люстры.

В этом зале и на этой сцене устраивали концерты, ставились спектакли и проводились разного рода общественные мероприятия и сборы. Силами учителей, учащихся и их родителей. В 1954 году наш город готовился отметить 10-летие снятия блокады. И в честь этого действительно великого события был назначен концерт для школ всего микрорайона. От каждого старшего класса (от 6-х до 10-х) требовалось подготовить по одному номеру: песня, стих, сценка, что угодно.

В нашем классе это дело было поручено нашим классным начальством — мне, причем, я обязан был сам выбрать любое весёлое стихотворение, выучить его наизусть и исполнить на «блокадном» концерте. Сейчас уже не вспомнить (так -!) «почему я, почему - мне?!» (я был хоть и общителен, но не очень прилежен, не очень усидчив, не так аккуратен, совсем-совсем не отличник, и к тому же страшно картавил, шепелявил и боялся собак и кошек).

Одно могло быть причиной такого «доверия» — во-первых, у меня был очень громкий голос, а во-вторых, в отличие от большинства моих одноклассников я не был сильно занят ни в каких школьных кружках (исключая, правда, любимый, переплётный …) не брал уроки музыки и бальных танцев, не ходил ни в какие спортивные секции (все-все пришло потом, и с лихвой: у меня в 15 лет был второй разряд по баскетболу, я играл за школу и за район), я все больше торчал после уроков целыми днями во дворе и на набережной Мойки «в мечтах и думах» о сокровенном … 

 Итак, стишок! А мы дома получали «Мурзилку», бесплатно, в нагрузку к «Вечёрке» и целыми годами. Мама их бережно и исправно подшивала толстыми шнурками вместе с газетами, и эти готовые «подшивки» служили нам не только постоянным чтивом и с весёлыми картинками, но и одновременно по хозяйству: то грузом, то мягкой подстилкой, то подставкой, то горкой, то ещё чем-то. От всего этого старые подшивки «Мурзилки» совсем растрепались, любимые картинки поблекли и стёрлись, им постоянно требовался срочный «ремонт» при помощи ножниц, ниток, клея, папиросной бумаги. 

 Это занятие я любил и умел. И сейчас – умею и люблю. Так в один из таких «рабочих моментов» мне попалась выпавшая из подшивки страничка из «Мурзилки» со стихотворением самого «Корнея-Чуковского-Мойдодыра-Тараканища» под простым понятным мне названием «Ленинградским детям».

Оно было очень длинное, трудное и какое-то нескладное, и ещё — написанное лесенкой, зато в нём были перечислены названия многих стран и городов, одна причудливая «Гаага» чего стоила. Это было здорово: муза дальних странствий давно уже теребила мою душу, теперь ясно, почему я выбрал именно это стихотворение для предстоящего юбилейного концерта. Настал тот январский денёк. 4 часа дня. Концерт. Наш (мой) любимый (и по сей день) Актовый Зал. Паркет – до блеска.

В зале публика: мамы, папы, разный люд, некоторые с медалями и орденами; один товарищ был даже в бескозырке. По программе я был где-то в конце, после хорового номер девчонок из соседней 217 школы. Настала и моя очередь. Помню, меня скромно объявили: имя, класс, школа, всё как положено. Ну и я, не дослушав до конца свое имя - крикнул название всё в одно слово: «Корнейчуковскийлениградскимдетям». 

 И начал. 

 Всё пошло как по маслу, тщательно соблюдая рифму и ударения (на последней репетиции мой старший брат Толька, с детства мечтающий стать актером, и не без оснований, и уже имеющий «сценический опыт» на школьной сцене, дал мне мудрый совет: он вообще был мудрый … «Женька, чтоб не сбиться и не пугнуться публики сразу выхвати из зала чьё-то лицо и читай все своё чтиво как бы ему одному, но лучше заранее, из-за кулис, наметь точку и потом «чеши», а если все не так, – «возьми паузу» и замолкни, потом отдышись и читай дальше, никто и не заметит промашку, мол, все народные артисты так делают … ». 

 Я это запомнил, и, как вы уже догадались, из-за занавеса «зырил» с полчаса и избрал - «бескозырку». 

 И был - счастлив. Но осталась еще проблема – последние строки этого (бессмертного стихотворения для нашего брата) Корней Иваныча (так - !), в котором главное Слово - «блокада»!!! Елы-палы, дык, как она (концовка эта) мне не давалось. Как дойду до этого места - весь пафос куда-то уползал. И даже на репетиции дома при маме и в классе при любимой училке Белле Захаровне Гузман у меня перехватывало дыхание, я сбивался, чуть не плача, ведь для меня тогда, пускай и 13-летнего малого, и, ручаюсь, для всех - всех в нашем дворе и вокруг (даже для девчонок), все, что таилось за этим словом было знакомо. 

 Да и далеко ли, черт возьми, далеко ли, скажите на милость, в те года ушло от нас то время (не подумайте, что я плакса-вакса, просто слово такое горестное есть в природе и в словаре живущих рядом со мной – и близко…)  

 Но что такое жизнь? Отвечаю незнайкам – жизнь, как говорила тетя Хая, старшенькая сестра моей мамы, Линочки Кацнельсон, есть - преодоление; я знал этот «посыл» (и знаю и следую по сей день) чуть ли не с пеленок. Так вот, чтобы не дать себе слабины перед концом, я, по – братнему совету, взял паузу», сделал целый шаг вперед к публике и выпалил слово «блокада» как эпилог всего самого сущего и главного … Потом вернулся к середке и пошел «чесать» дальше строки Корней Иваныча (так -!) вперив глаза в того моряка:

…Или тогда же, в две тысячи

двадцать четвёртом году,

На лавочке сядете в Летнем саду,

Или не в Летнем саду,

А в каком-нибудь

Маленьком скверике.

 Новой Зеландии.

Или в Америке, —

Всюду, куда б не заехали вы, —

Всюду, везде, одинаково,

Жители Праги, Гааги, Парижа,

Чикаго и Кракова

На вас молчаливо укажут.

И тихо, почтительно скажут:

«Он был в Ленинграде.…

Во время осады.…

В те годы… вы знаете.…

ПАУЗА МОЯ 

В годы блокады!»

И снимут пред вами шляпы.

 Вроде ничего прошло. Не сбился. Пошли хлопки. Поклонился и пошёл себе за кулисы. И вдруг, зуб даю, этот «бескозырка» прыгнул на сцену (мощный такой дядя моряк, длинный как жердь) нагнал меня, схватил довольно больно за рукав и вытащил обратно к публике. 

 Потом вытянулся во весь свой матросский рост, стащил с башки эту свою мятую бескозырку с лентами и якорями и поклонился мне, пацану, в три погибели до самого пола…