Юлию Зыслину
В год столетия Марины Цветаевой я как раз достигла возраста последней ее поры. Я стала ее ровесницей. Мы были с ней на “ты” – с самой первой строчки подаренного мне драгоценного двухтомника стихов и прозы Марины.
А тут вдруг явилось ощущение такого родства, такой нежности…”откуда такая нежность”... Казалось: живи я тогда – не отпустила бы Марину от себя ни на секунду, и уняла бы ее страдания, и была бы с ней в Елабуге, и уберегла бы ее, и смотрела бы в ее зеленые, как крыжовник или виноград, глаза, не тускневшие от времени и бед, и гладила бы ее уставшие от непосильных забот, но всегда в серебряных кольцах руки, и говорила бы ей те самые слова, в которых она так нуждалась – слова любви и восхищения ею, и слушала бы ее, как никто не умел слушать…
И однажды мы пошли бы с нею в осень, где “красною кистью рябина зажглась”, и, засмотревшись на ее отражение в зеркальной глади Оки (пусть бы это была милая Таруса), я возблагодарила бы Марину за светлую исповедь нашей с ней осени:
Золото моих волос
Тихо переходит в седость.
Не жалейте! Все сбылось.
Все в груди слилось и спелось.
Спелось – как вся даль слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась:
Умысел твой самый тайный.
“Душа сбылась”... Её душа… Она не сумела бы, не успела бы истратить ее, живи хоть до ста лет. А жить для нее означало любить: “Без этого я вообще не живу”...”Придя в мир, сразу избрала себе любить другого”... “Ведь что со мною делают? Зовут читать стихи. Не понимая, что если бы я всю жизнь стояла и читала стихи – никаких стихов бы не было”... Чтобы были стихи, нужна была любовь: невольница стихов, невольница любви…
“Каждая моя строка – любовь”...
Той заветной вековой осенью Марина словно заново надиктовала мне знакомые стихи. И явилось озарение. И все объяснилось. И было понято…
Шла репетиция в органном зале… я слушала, как органист меняет мануалы, подбирает регистры, ищет голоса – задумывает партитуру предстоящего исполнения… Строка из стихотворения неожиданно подстроилась к одному из голосов своим – из юности – голосом… “ За всех страдать под звук органа!”,-- восклицала семнадцатилетняя Марина, и орган олицетворял многозвучный, полифонический мир, в котором ей предстояло услышать себя… И мне открылось: любовь Марины – это звучащий орган: в ней много голосов, один из них – Борис Пастернак. И именно в любви к Пастернаку она ринулась к органу!
В стихотворениях той поры ликовали, страдали, восходили к Небу и нисходили в царство Аида вечные пленники любви: Офелия, Гамлет, Ариадна, Тезей, Федра, Орфей, Эвридика… У каждого своя тема, свой голос, которого – отдельно – ей было мало, а в сплаве, да еще со своим (а она сама, как всегда, “одна из всех, за всех, противу всех”). Так, то исчезая, прячась, то прорываясь, обнаруживая себя, она творила свой контрапункт, на его “серафический альт” отвечая всем “полногласием бурь”! Так рождалась ее органная фуга:
Не надо ее окликать:
Ей окрик – что охлест. Ей зов
Твой – раною по рукоять.
До самых органных низов
Встревожена – творческий страх
Вторжения – бойся, с высот
– Все крепости на пропастях! --
Пожалуй – органом вспоет.
А справишься? Сталь и базальт –
Гора, но лавиной в лазурь
На твой серафический альт
Вспоет полногласием бурь.
И сбудется! – Бойся! – Из ста
На сотый срываются…Чу!
На оклик гортанный певца
Органною бурею мщу!
А справишься? Этот вопрос задавала Марина, поняв, что “воздух ее чувств раскален до предела, дышать им нельзя – только раз глотнуть,” и боясь спугнуть этой своей “безмерностью в мире мер”.
Справился ли Пастернак? Их жизни шли врозь, хотя были, по мнению Марины, похожи: “ Я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та, пушкинская, взамен счастья… Ты мой вершинный брат, все остальное в моей жизни аршинное”... ”Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут, пока мы встретимся”... И поняв, что ее любовь – невстреча, и осадив душу, вечно рвущуюся к запредельному, Марина осторожно гасит голоса этой своей любви, думая, что лучше, кажется, “органного не тронуть эха”... Она еще не раз встревожится и встревожит, и обожжет, и возликует. И сорвется. Но в одно из мгновений любви к Пастернаку все же напишет почти смиренное (по крайней мере, для нее) стихотворение и завершит его не возгласом, не ожогом, не восклицанием, но – многоточием… Ее любовь словно истает, ее орган прозвучит morendo:
А может – лучшая потеха –
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха.
Распасться, не оставив праха
На урну…
Теперь я много старше Марины… Она дарит мне свои неповторимые осени и наша исповедь продолжается…
Помните ли вы о горстке пепла в ее руке? Марина замыслила взять ее с собой вместо счастья, которого не было, в “край целований молчаливых”... Нынешней осенью Елабуга оповестила мир о том, что на ее городском кладбище достоверно установлено не условное, как это было прежде, а подлинное место упокоения великого русского поэта Марины Ивановны Цветаевой. Высокое приношение – любви к Поэту, огромный многолетний труд тех, в ком, как и в Марине, – душа сбылась… Поклон вам, дорогие… Поклон Вам, Юлий Зыслин, Вы сотворили счастье этой осени. Его не удержать в ладонях. Оно – в музыке, которой Вы трепетно преданы, которую Вы уловили в стихах многих поэтов, Марины и Бориса в том числе.
… Звучит орган, в нем много голосов… Когда-то в его полифонии искала место своему голосу юная Марина…Прислушайтесь, и вы непременно расслышите его – “это письмо от Марины”:
“Мой час с вами кончен, остается моя вечность с вами”...
“ Я не знаю, кто Вы; я ничего не знаю о Вашей жизни… Я хочу от Вас- чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения… Я не хочу возраста, счета, борьбы, барьеров… Безмерность моих слов только слабая тень безмерности моих чувств…” *
К вам всем (что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?!)
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
“ Придя в мир, сразу избрала себе любить другого”… “ Каждая моя строка - любовь”...
Добавить комментарий