Памяти писателя Владимира Кленца
«Володя», - именно так он назвался при первой нашей встрече, искренне и как-то слишком открыто улыбаясь, а потом сам себя поправил: «Владимир Кленц». Это был крепкий, высокий и статный, одетый в более чем скромный, поношенный серый костюм, мужчина лет за шестьдесят, с густой, седоватой шевелюрой на голове. Познакомила нас техничка Гостомельской школы, где мне пришлось преподавать физику и математику с начала в 2004-го учебного года.
Я искал в посёлке комнату, которую мог бы снимать, потому что ездить на работу из дома, за восемьдесят километров, каждый день было трудно. А Владимир Кленц как раз хотел найти квартиранта. Обитал в своей квартире он один, поскольку с женой давно развёлся . Пятнадцатилетний сын его, от рождения не всегда адекватно воспринимающий действительность мальчик, переодически проходивший специфические лечебные процедуры, жил с мамой, но в её сопровождении навещал отца два раза в месяц. Кленц, конечно, по мере возможностей, выделял деньги для содержания подростка.
Правда, обо всём этом, и о том, что владелец жилья, которое меня могло заинтересовать, является писателем, автором нескольких детских книжек на украинском языке и текстов довольно популярных песен, мне довелось узнать позже, когда уже переехал на квартиру к Кленцу. А тем тёплым и солнечным сентябрьским днём я, в то время тридцатисемилетний учитель, ростом на голову ниже писателя, конечно, удивился, что такой солидный мужчина при встрече назвался только по имени.
Разговор происходил во дворе школы, куда я после уроков вышел со спортивной сумкой в руке и с мыслью о ближайшей электричке, до остановки которой должен был ещё успеть добраться на маршрутке из Гостомеля. Именно тогда меня внезапно окликнула техничка, указав рукой на незнакомца со словами: "Вот этот человек сдаёт комнату."
Широкая, естественная, а не вынужденная улыбка не сходила с лица, представившегося мне хозяина квартиры. Такая излучающая чистосердечность улыбка, контрастирующая с несколько растерянным или даже смущенным взглядом, не могла не врезаться в память. Уже значительно позже, узнав больше о Владимире, я понял причины такого контраста. Не мог он не читаться на лице, далеко не молодого уже человека, члена союза писателей ещё со времен СССР, которого жизнь прижала так, что он вынужден был не только искать квартирантов и иногда продавать свои книги пассажирам электричек, проходя по вагонам, но и устроиться на работу ночным сторожем в "Европейский университет", располагавшийся в уютном лесном массиве, в трёх километрах от Гостомеля.
После того, как мы с Владимиром Кленцом договорились о плате за комнату (он назвал совсем небольшую цену), вместе отправились к пятиэтажке, в которой жил писатель. Стандартный, блеклый, панельный дом-коробка, оказалось, стоял всего в двух сотнях метров от здания школы. Квартира находилась на первом этаже. Сразу меня удивили в ней две вещи: собака и множество тыкв в прихожей и на кухне. Тыквы литератор выращивал на своём небольшом огородике, приютившемся на окраине посёлка. Пёс же был совсем не породистым, а обыкновенным дворнягой. Впрочем, глаза его казались не то чтобы умными, но как-то не по-животному проницательными и даже печальными. Пёс рыже-белого окраса по имени Дик имел размеры бульдога, но то, что он наш, а не иностранный, чувствовалось сразу непостижимым образом. Вообще собак, а тем более в квартире, я не сильно люблю. Нравятся мне они только на удачных фотографиях или картинах, но Дик сразу и беспрекословно начал казаться неотъемлемой частью жилища Кленца и создавалось впечатление, что другого хозяина, то есть не Владимира Кленца, пёс иметь не мог.
С того дня и стал я жить в отдельной комнате в квартире писателя, любовь которого к животным поражала. Со временем мне открылось, что Владимир подкармливал добрый десяток бесхозных местных кошек и собак, которые смущённо-испуганной стайкой часто устраивались поудобнее у подъезда писателя, с надеждой в глазах ожидая его прихода, к неудовольствию соседей.
На работу, как правило, я отправлялся ранним утром, потому что привык проверять детские тетрадки перед уроками на свежую голову, а возвращаля довольно поздно, после занятий, проведённых во второй смене. При таком режиме дня с Владимиром Кленцом мы общались совсем мало, но однажды вечером, когда мне удалось вернуться домой раньше, чем обычно, Владимир позвал меня на кухню.
- Присаживайтесь к столу, попьем чайку, - он почему-то, несмотря на мои неоднократные возражения, обращался ко мне на «Вы», а не на "ты”. Однако и я никогда не называл писателя Володей, а всегда вежливо, хотя возможно, с привкусом иронии, величал его: «господин Владимир ».
Выложив из своей спортивной сумки печенье, я устроился за столом напротив Кленца. Он налил чай в большую белую керамическую чашку и подвинул её ко мне . Горячую чашку я взял двумя руками и начал смаковать напиток, источающий аромат мяты.
- Знаете, - заговорил хозяин квартиры, взглянув на меня, - сегодня, сам не знаю по какой причине, передо мной почти весь день стояло лицо отца моего. Хочу рассказать вам историю, случившуюся более тридцати лет назад, - Кленц говорил тихо и медленно, на мгновение задумался и продолжил, - почему именно вам? Кто знает, но вы уж потерпите, пожалуйста, выслушайте!
- Конечно, - согласился я, пытаясь, несмотря на усталость после трудового дня, быть внимательным. Не хотел обидеть хозяина квартиры, почувствовав, что писателю необходимо высказаться, иначе говоря, надо приоткрыть свою душу, уставшую от каждодневной, рутинной суеты.
И Владимир начал:
- Отец мой оставил маму, когда мне исполнилось четыре года, сошёлся с другой женщиной, а маме не помогал никогда. Она в суд на алименты не подавала. Не хотела, вероятно, считала это унижением. Мы жили тогда в небольшом селе. Отец, как я узнал через некоторое время, обосновался совсем недалеко, всего в двадцати километрах от нас, найдя себе женщину, значительно моложе него. Время шло, и у супругов появилась дочь. Таней её назвали. Она, выходит, на семь лет позже родилась чем я. Шли годы, - Владимир рассказывал не спеша, с задумчивыми паузами, - я окончил школу, поступил в университет, выучился на журналиста и начал работать в областной газете. Все эти годы отца не видел. У него, по-видимому, никогда не возникало желание проведать сына.
- И что, он даже на выпускной вечер, когда вы школу закончили, не пришёл? - удивлённо спросил я ?
- Нет. Да он, вероятно, и не думал о том, в каком году его сын станет выпускником. Так вот, однажды в редакции мне дали задание написать статью об агрономе. И тут у меня возникла неожиданная мысль: «мой отец - агроном. А почему бы не ... » Ну, вы понимаете?
Да, я догадался, что Владимир решил тогда взять интервью у родного ему человека и кивнул.
- Действительно, я решил написать об агрономе Брониславе Кленце. Пришёл к своему отцу домой в выходной день. Показал журналистское удостоверение. Но ему, конечно, перед этим позвонили из редакции и предупредили о предстоящем визите корреспондента . Поэтому он на удостоверение моё внимание не обратил, не прочитал, что там его фамилия. Слишком счастлив был от того, что статья о нём может появиться в областной газете . Жена же агронома, медсестра, дежурила в тот день в больнице, но его двадцатилетняя дочь, очень красивая, высокая и стройная девушка с длинной, чёрной косой, то есть сестра моя, сильно похожая на отца, быстро накрыла на стол. Угостили они меня очень вкусным борщом, а пока я ел, отец всё рассказывал о сельском хозяйстве района, безусловно, подчёркивая свою роль в достигнутых на полях успехах.
После обеда я начал задавать конкретные вопросы о площади угодий, засеянных различными культурами, уточняя, что именно растёт лучше, о проблемах при уборке урожая, степени зависимости сельхозработ от капризов погоды, ну и про всё такое, стараясь профессионально выполнять своё журналистское задание. Агроном подробно, с подчёркнутым чувством собственного достоинства, очень обстоятельно отвечал.
- А дочь его, то есть сестра ваша. Где она находилась в это время? - снова перебил я писателя.
- Таня? Она хозяйничала сначала на кухне, где мы ели, потом пила чай, а затем перешла вместе с нами в комнату. Села в уголке в кресло и, пока мы разговаривали, вязала. Оказалось, что сестра очень хорошо умела вязать. Ну и, видно, так заведено было в их семье, девушке не запрещали слушать разговоры родителей с гостями. Таня нам совсем не мешала, занятая своим делом. Когда я исчерпал весь список вопросов и сложил свои бумаги в портфель, а у меня имелся тогда большой, жёлтый, кожаный портфель, подарок главного редактора, агроном, явно удовлетворённый нашей беседой, поднявшись со своего кресла и протянув руку для прощания, предложил : «Вы не беспокойтесь. Таня вас проведёт короткой дорожкой через лесопосадку к автобусной остановке . Вы же сюда шли по шоссе? ».
«Да», - ответил я, а отец, свысока взглянув на меня, усмехнулся и констатировал: «Это гораздо дольше, а дочь покажет значительно более быстрый путь».
Я поблагодарил его за это предложение, и через несколько минут мы с Таней вдвоём шагали в направлении автобусной остановки по лесной тропинке.
Вдруг, совершенно неожиданно для меня, вслушивающегося в хруст веток под ногами, сестра спросила: «А почему вы так смотрели на моего отца?»
Очевидно, девушка, хотя это может казаться невероятным, почувствовала, что-то.
«Как», - уточнил я.
« Ну ..., - подбирала слова Таня, - трудно объяснить . Будто вы хотели затронуть в разговоре с ним не только сельскохозяйственные дела».
«Потому, что Бронислав Кленц является моим отцом», - просто ответил я.
Девушка остановилась и, ничего не спрашивая, внимательно посмотрела мне в глаза. Только через несколько секунд она обронила: «Это правда? ».
«Да», - коротко ответил я.
«Мне показалось это ещё на кухне. Не знаю почему», - медленно, печальным, но нежным голосом еле слышно проговорила она.
Кленц вздохнул и перевёл взгляд со своей полупустой чашки чая в окно. Он закончил грустную историю и, возможно, ему легче стало от того, что приоткрыл свою рану. Или наоборот?
- А после того вы больше никогда с отцом не виделись? - уточнил я.
- Никогда не виделись. А Таня с тех пор иногда звонит, где-то раз в два -три месяца. Мы общаемся, но она, по моей просьбе, ничего нашему общем отцу обо мне не рассказала. Умер он уже совсем стареньким, несколько лет назад.
Передо мной за обшарпанным кухонным столиком сидел неуклюжий, крупный мужчина, бедный писатель, которого жизнь так и не научила зарабатывать деньги, вести своё домашнее хозяйство; на бытовые мелочи, как то: выцветшая краска на кухонных панелях или потрескавшаяся штукатурка - он внимания не обращал. Может, и по этим причинам тоже, в своё время он и развелся с женой, хотя, в отличие от его отца, со своим сыном встречался регулярно и всегда старался помогать больному парню. То есть на видавшем виды, простеньком деревянном стуле напротив меня несколько растерянно примостился художник, умело создававший детские сказки, но не сумевший сотворить картину своей счастливой семейной жизни, сделав лишь неумелый набросок её.
И в то же время передо мной сидел будто бы большой ребёнок, который всю жизнь свою таил обиду на отца, а вот теперь неожиданно поделился своей тайной с малознакомым человеком. Может, Владимир, всё-таки простил отца?
- А мама? Где ваша мама? - поинтересовался я .
Кленц, услышав о самом родном ему человеке, по-доброму улыбнулся.
- Мама живёт там же, где и раньше, в селе. Старенькая она, болеет, но ко мне переезжать не хочет.
Тут зазвонила моя мобилка, и я, выйдя в свою комнату, начал заниматься собственными делами. Но краем уха слышал, что писатель долго оставался на кухне и, поскольку никакие звуки оттуда не доносились, думаю, просто сидел за столом, оставаясь в плену нахлынувших воспоминаний.
Прошло два дня и на ночном, сторожевом дежурстве Кленца в здании "Европейского университета" у писателя случился инсульт. После этого он прожил ещё четыре дня на больничной койке, а потом его не стало.
Конечно, неизвестно мне, предчувствовал ли он, настоящий художник, что скоро уйдёт из жизни и именно поэтому перед бесконечно длинной и последней своей дорогой пытался окунуться в прошлое, или те печальные воспоминания возникли в его сознании неожиданно. Но одетый в домашний, старенький, дешёвый спортивный костюм, писатель прежде всего запомнился мне именно доброй своей улыбкой, которая украсила усталое морщинистое лицо при воспоминании о его маме.
Добавить комментарий