Маня была хрупкой и маленькой, косички так туго заплетены, что загибались вверх, а ручки и ножки казались прозрачными веточками. Вот придёт осень, и ей исполнится 12 лет 10 сентября. Она нянчится с Матвеем, а он её мамой называет и так ласково обнимает за шею, а мама их болеет. Очень слаба стала. Что-то по хозяйству сделает и, обливаясь холодным потом, ложится. Маня братишку в высокую корзинку посадит и бежит кабанчика кормить, коровку Зорьку доить, чугуны в печь с картошкой таскать, лучин на растопку нарубить. Да в колодец за водой сбегать надо. Умер старший брат, он бы ей помог, а отец гремит: у меня мужской работы по горло, сама приучайся! Ах, как некстати жена заболела, думал Ефим, не могла зимой поболеть, на печи отогрелась бы.
Вечером баюкала Маня Матвейку, а мама в другой половине спала, а потом громко так спросила: а где это я? Где я?
Маня подбежала к ней, а она её не видит, всё поверх головы смотрит и спрашивает: а где я?
Зарыдала девочка, поняла, что мать идёт по шаткой лесенке на небеса, а дороги к Богу не знает, всё вокруг мглисто и туманно, вот и боится потеряться. И нет никого рядом, чтоб дорогу ту узнать! Вот беда-то! А может, маму вернуть на землю? За руки её хватает, за плечи трясёт, кричит истошно. На крик соседка прибежала, увела Маню. Как плохо без мамы стало, столько пустоты вокруг образовалось, и Маня почувствовала себя совсем маленькой и потерянной. А тут братик басом вопит, есть просит, Зорька с пастбища пришла – мычит, кабаны верещат, вот-вот поломают сарай, а она ещё и выстиранное бельё не вывесила. Втянулась в тяжёлую сельскую работу, вот обидно ей было, что отец в школу не пускал. Какая грамота? В огороде работы столько!
Может, зимой и будешь ходить, да и то…вряд ли! Девочка в школу пошла, бабушка соседка сидела с братом. Очень она любила узнавать новое и читать любила.
А потом пришли местные активисты и забрали у Ефима Старосоцкого полдома, лошадей и овец. Сенокос и пахотную землю. Закрыл он мозолистыми руками лицо и глухо зарыдал. Никогда отродясь не плакал, а тут жаль своего стало. Возмутился, но главный коммунист района строго так сказал:
- Выслать бы тебя к чёрту на кулички, да жаль детей малолетних!
Ефим окаменел весь. Мало ел, мало говорил, ни с кем не дружил. Как будто вместе с живым хозяйством и землёй забрали всю его человечность. Дверь в парадные комнаты забили, из огромного окна сделали второй выход и поселили на той половине Сеню Шпакова с семьёй. Редкостного лентяя, но активиста. Им осталась комната с печью, кухонька и сени с кладовкой. Ефим матерился и скрипел зубами. Против власти не попрёшь – плетью обуха не перешибёшь! Дети росли в трудах, но мечтать не разучились. Маня мечтала стать историком – узнать всё о своём родном крае, а Матвей хотел стать лётчиком. Завидовал всем птицам и подолгу смотрел на небо. Нашёл адрес лётной школы в Москве и носил с собою в кармане. Отца не радовали родные повзрослевшие дети – будто всё нутро его выжгли обиды. Маня знала, где отец прячет деньги, взяла из тайника и проводила брата на поезд. Пусть сбывается твоя мечта! - кричала вслед поезду, увозившему брата. Ох, как же горько ей было оставаться наедине с нелюдимым отцом. Пришла уставшая со станции и во всём призналась. Побил тогда её отец кнутом, долго заживали кровавые рубцы. Ушла жить к тётке в село Паташню. А там столько молодёжи! Хлопцы начали примечать красивую девушку, а она гордая, ни с кем не встречается, ни с кем не целуется. Подарков не принимает. Как будто чувствовала, что надо дождаться того, кто на всю жизнь любимым будет. Шли девчата по чернику, а навстречу им Игнат. Самый завидный парень на селе! А отец его Никита – знатный краснодеревщик на всю округу. И пасека у них большая. Кудри густые, глаза – осколки неба, добром светятся, высокий и плечистый. Всё внутри у Мани обомлело: ах, мне бы такого жениха! И на год всего старше меня! Нет-нет, вот такого и даром не надо. Больно кудряв, да и высок. И красив так, что очи заслепил. Все девки будут вешаться. Да и я не для него! Косы так себе, шустрые серые глаза, невелика птичка, вот брови тёмными дугами красивы, но что с тех бровей? Сохнет Маня по нём, а виду не показывает. Игнат навстречу идёт, а она в проулок сворачивает, он позовёт, а она делает вид, что не услышала. Он платок подарил, а она подруге отдарила. А девки его на посиделки зазывают, лилиями вокруг обвиваются, лакомствами угощают. А одна только Мария Ефимовна его чурается. Вот бы добиться её!
Встретились однажды так, что убежать не смогла, прижал к стене и зашептал:
- Как бы ни убегала, всё равно моей будешь! Ты упряма, а я ещё упрямее! Жди сватов, девка!!
Как она ждала этих слов! Обмякла в сильных загорелых руках, склонила голову на рубаху, пропахшую донником, и дышать позабыла. Ах, Игнат Никитич! На край света за тобой босиком побегу! Но строго сказала:
- Ещё посмотрим, кто упрямее! – вырвалась и побежала, а косынка её голубенькая в руках у парня осталась.
Прижал Игнат косынку к жаркому лицу и понял, что шанс на счастье у него есть. Никита выслушал сына, нахмурился. Знал он про беду Ефима, да и все знали. Если бы Никита не отделил старшего сына Филипа и дочке замужней не отдал надел земли, то и его бы раскулачили. Непонятно ему было, как голытьба взяла верх! У всех этих активистов полуразвалены дома и усадьбы, не способны в своём хозяйстве навести порядок, сад вырастить! А хотят порядок сделать по всей стране! Вон и сын родной Игнат в партию записался. Такое времечко диковинное.
Маня с женихом пришли к Ефиму, чтоб пригласить на свадьбу. Сердце сжалось у Мани от жалости при виде отца. Одичавший, неряшливый, в штопаной одежде. У крыльца стая разноцветных кур во главе с горластым петухом, Зорька пасётся за домом и табун гусей. Глянул хмуро исподлобья на жениха и руки не протянул. Про сына Матвея, теперь уже лётчика, не спросил. Гаркнул на весь двор:
-Да делайте, что хотите! Не надо мне вашей свадьбы!
Покраснела Маня за отца, так жарко от стыда стало, что кофточка к спине прилипла. Зашли к соседке Сычихе, чтоб новости узнать.
- А что Ефим? Бирюк бирюком! – всплеснула руками Сычиха. – Ни в церковь, ни на кладбище к жене и сыну не ходит. Дров запас, хозяйство любит, а людей чурается, не любит…
Молодые выстроили в районном городке просторный пятистенок. Игнат хорошо зарабатывал, а Маня умело вела хозяйство. Родилась девочка, и хотел муж назвать Марией, но она отговорила: хватит одной Марии! Тамара назовём. Она знала, что это имя нравилось Игнату. Но было очень приятно молодой жене, и сразу вспомнились ей первые их ночи, дурманящий запах медовых сот и донника на сеновале. Весь день кружилась потом голова, а глаза блестели сапфирами. Утро у самых ворот, в доме его родные проснулись, а они никак не могут выпустить друг друга из объятий. То ли цветущие липы виноваты в этом безумии, то ли хитро подмигивающие звёзды, то ли буйство сил, исходящих от их молодых тел. А потом родился и Коленька. В городе звучала бравая музыка, радио бодро рассказывало о трудовых подвигах, и никто не задумывался, что чёрные тучи сгущаются над страной. А тут бабка Сычиха позвонила из колхозной конторы, что её отец вручил Богу свою одичавшую душу. Игнат привёз Марию и священника на машине, работал в районной администрации, а все завидовали: вот, как Мария Ефимовна Кубрякова взлетела! И шубка натуральная, и костюм, и сапоги дорогущие. А локоны какие! Отродясь ни у кого таких в селе не было. Кубрячиха знатная! Все в платках ходили и в том, что, что бог послал. Ефима похоронили в сторонке – на самом краю кладбища. Как он и любил, подальше от всех. Дом заколотили, пожитки раздали соседям. Хозяйство перевезли к Никите Кубрякову в Паташню. Маня рыдала, жаль отца было, а ещё больше жаль его непутёвого упрямства. Мог бы и по-другому жить, радуясь внукам, гордясь сыном.
А потом случилось самое страшное, что только могло случиться. Бомбили их городок с самых первых часов войны. Цветущее место, пахнущее сиренями и акацией, со стадионом, кинотеатром и парками, превратилось в адскую обитель, и страшно было высунуть голову из подвала. Мария рыдала, провожая на войну Игната. Зашивала молитвы-обереги в одежду. Я же коммунист, Манечка! - Пусть Бог оберегает тебя! А ты ему не говори об этом! Прижимала детей к груди, а страх сковывал нервы до онемения. Что же теперь будет с ними? И не знали они тогда, что будет пополнение в их семье. Мария металась ночами так, что простыня скручивалась верёвкой. Война, горе народное и тут рожать! Нет, рожать нельзя, сделает аборт. Хотя бы этих крох самой поднять. Но как же решиться? Ведь кровиночка любимого под сердцем! Разве так можно, чтоб она не появилась? И тревога царапает измученное страхами сердце снова и снова. Господи, дай мне мудрости и дай силы! А радио вещает: наши героически отступают всё дальше и дальше от границ. В самом конце февраля в ночь жуткого воя сирен Мария в горячке рожает девочку. Соседка фельдшер сказала, что будет боевая девочка, коль родилась под обстрелами.
- А как назовёшь?
- Диана, Динка…
-Ого! – рыжеватые брови фельдшера полезли вверх. – Редкое имечко. И откуда взяла такое?
- Рассказ Толстого читала, там девочка Динка спасала нашего русского из плена.
Прятались в подвале. Страшно было выглянуть на мир Божий. Всё гремело, рушилось и рычало смертью и злобой. Оглохли от взрывов. Ослепли от темноты. Еда и вода, что брали с собой, закончилась. А когда вылезли из подвалов, не узнали свой городок! Кинулась Мария с детьми к своему дому, а вместо него почерневшие развалины. Полстены уцелело, в ней оконная рама с обгоревшей занавеской. Бросилась она на колени перед домом, зарыдала, как безумная! Заплакали дети. Боже, столько деток, а жить негде! Оглянулась кругом. Вокруг люди тоже плачут, ищут на пожарищах хоть какие-то уцелевшие пожитки. Давай и они разгребать руины и собирать всё, что осталось. Будь проклята война! Насобирали три узла, погрузили на чудом сохранившуюся тележку и пошли к Никите Кубрякову в Паташню. Ну, а там полон дом едоков! Замужняя сестра Игната Дуся с двумя дочками, муж её тоже на фронте. Полина - младшенькая дочка, старший сын Филип, его жена и трое их детей. Филип – инвалид детства, не успел ещё отделиться от отца, дом не достроил. Цыганский табор! Подумала Мария и решила идти в дом Ефима. Никита обещал помочь обзавестись хозяйством. Нашли кобылку-хромоножку, молодых и сильных коней забрали наши военные, погрузили скарб, детей сверху посадили и поехали. А что тут ехать через лесок – пять вёрст всего. Подбегает Мария к своему старому дому с сиренями, а он занят! И занавесочки на окнах шевелятся, а на крылечке мокрая тряпочка и чьи-то чоботы. Корыто с зерном. И Семён Шпак навстречу ухмыляется. Куда прёшь? Уехала в Дрибин, вот там и живи!
Марию обдало злобой из тёмных ненавистных глаз на небритом хмельном рыле. Внутри всё занемело, слёзы набежали на глаза. Никита вышел вперёд и властно прикрикнул:
- Кто ты такой? Мухомор! Освободи полдома! Не твоё!
Шпак ретировался, он побаивался Никиту. Разместились в отцовском доме. Дверь между двумя половинами снова заколотили досками. И как теперь жить с таким врагом под боком? Мария боялась за детей. А вскоре весь район заняли немцы. Дети пошли за щавелём, а прибежали радостные с шоколадками. И Томка рассказывает, как они встретили машину и много немцев у дороги, а самый главный к ним подошёл и спросил: киндер, а где ваш папа? Фатер?
- Папка на фронте немцев бьёт! – гордо выкрикнул Коля, Тамара испугалась, что их всех убьют за такие слова и зажала братику рот, но было уже поздно. Ах, как поздно!
Немец почему-то не разозлился, а раздал им шоколадки. Мамочка, мы и тебе оставили! Мария забилась в истерике, закричала, заламывая руки: а если б вас расстреляли! И давай полотенцем их бить, это чтоб не больно было, но наказание прочувствовали. Со двора не уходить! И всплыла перед глазами жуткая картина концлагеря в Рясно, куда они ездили на ярмарку с Никитой продавать мёд. Детки, старики, подростки и жёны за колючей проволокой, под охраной собак и немцев. Рясно – литовский город, известный с 14 века, как им давно рассказывал историк Сербов, и Пётр Первый тут был, когда со шведами воевал. А потом его столько раз грабили и громили, и жгли, что от него к 19 веку осталось местечко с синагогами, костёлами и православной церковью. Все жили дружно, торговали и трудились. Но вот пришли немцы и на той улице, названия которой историк им так и не сказал, потому что оно было нецензурным, нелюди устроили концлагерь! Марию трясло от ужаса: как можно так с детьми? Со стариками? На женщину навалилась такая подавленность, такое угнетение, что она не видела ничего вокруг, хотя глаза были настежь раскрыты. Никита растолкал её за плечи. Теперь увидела, что хромоножка щиплет траву, вокруг колышется зелень и они выехали из страшного местечка на вербовскую дорогу.
- Глотни, Маня! – приказал свёкор. - Иногда надо выпить, чтоб не сойти с ума!
Она не могла удержать бутылку трясущимися руками, но он помог. Сделала несколько обжигающих глотков медовухи.
А сколько кошмарных ночей ей казалось, что это она стоит с детками за той колючей проволокой, овчарки- чудовища следят за каждым их движением, а беззаботно смеющийся немец целится в лоб Дианки. Она просыпалась в горячке и подходила к детям, укрывала их. Шептала молитвы Богу за тех несчастных и рыдала…А потом вызвали и её в комендатуру по какому-то доносу. На той же хромоножке Никита отвёз их в Дрибин,
где размещалась комендатура. Тайком перекрестил. Она вошла в такое знакомое здание райисполкома вместе с детьми. Если и убьют, подумалось ей, то всех разом. За столом сидел пахнущий одеколоном комендант, голубоватые глаза на выкате. Без всякого выражения на лице. Бросились в глаза его белые руки. Холодом повеяло от всей его фигуры, а возможно, это был холод всех её страхов. Вот такие беспристрастные и становятся убийцами. Ни одна черта – ни сдвинутые светлые брови, ни сжатые в суровую нитку губы, ни ледяные глаза – не несут тепла и сочувствия. Несмело бочком в дверь пролез Семён Шпаков. Волосы прилизал, побрился даже. В сорочке Ефима и в его сапогах. Баранью шапку мял в руках. Забежал молодой немец и стал рассказывать суть доноса, но комендант жестом руки его остановил и на понятном, но ломаном русском спросил:
- Вы хотите занять весь дом её отца, хотя прав у вас на это нет. Никаких!
- Господин начальник! – хрилый голос испускал столько лести, что комендант поморщился и стал барабанить белыми пальцами по столу. –Та они его бросили, а я сохранил. Смотрел, как за своим!
- А лучшая половина дома вам досталась без всяких выплат?
- Бедные мы, нам и подарили… Власти! Те ещё, старые…- Вся фигура Семёна выражала раболепие и покорность.
- Ваш отец, допустим, построил дом, приложил много труда, денег и сил, и вдруг Ефим пришёл и занял половину дома! Согласны на такое?
- У нас отродясь таких домов-то не было. Так, хатынка… У меня же малые дети! Сжальтесь! – Семён распустил слюни и скорчил мину обиженного юродивого.
Секретарь сказал что-то коменданту, заглядывая в бумаги.
- Дети у вас- двое взрослых, а двое подростков! А этих детей вы не считаете детьми, и им негде жить! – он резко встал за столом, выражая явное отвращение к Шпакову.
Мария начала оттаивать, гладила детей по головам, а они уцепились за её рукав и юбки, готовые вот-вот разреветься.
Семён дёрнулся, подался вперёд и захрипел:
-А вы знаете, что это дети вашего врага? Он вас убивает на фронте!
Марию закачало, и так противно защекотало под ложечкой. Если бы не детки под рукой, рухнула бы от переживаний прямо на пол.
Шпаков брызгал слюной и ненавистью:
- Отродье коммунистов! Вон кто они такие!
- Мы с детьми и женщинами не воюем! Половина отцовского дома ваша, фрау Кубрякова. Подпишите здесь документы. А вы смирно живите в своей половине!
Сжался Семён в комок ненависти, но всё подписал, поклонился и вышел. Их глаза встретились - голубоватые и пронзительно-серые. Перехлестнулись в жестоком изломе войны. И в мире стало больше человечности. Голубые говорили: я сделал почти справедливо, но это не есть справедливо! Серые старались сдержать слёзы благодарности.
Немцев прогнали.
Игнат писал трогательные письма и всегда подписывал одинаково: ваш любящий муж. И неизменно по отчеству и на «Вы». Дети учились в школе после оккупации, было очень трудно выживать, но мать старалась изо всех неженских сил, чтоб не голодали, не болели и в доме было уютно и тепло. Чернила делали из волчьих ягод и буквы выводили на белых полосках газет. А однажды случилось чудо: Матвей прислал две посылки бумаги. Он тоже воевал, но про сестру не забывал. Присылал одежду, чай, печенье.
А Колька нашёл в лесу парашют! Мария нашила из шёлка столько нарядов девочкам и себе! Шёл последний год войны – победный 1945. И всё радостнее жилось и работалось, ведь врага изгнали, скоро будет Победа и Мир. Но вдруг небо обрушилось на Марию и её детей. Игнат в расцвете жизни, в самой её золотой сердцевине – в 35 лет – погиб в Кенисберге. Обезумела от горя, но рядом дети, свекор Никита, пишет Матвей – вот это и спасало. Ночи были страшны, и мысли, мысли. Ей 34 года, и она вдова! Выехал в Крым вместе с семьёй Сеня Шпаков. Признался по пьяни ей, что сколько раз подстерегал её, чтоб убить, а потом утопить. И, как говорится, концы в воду! Но всё время кто-то мешал. Мутные слёзы катились по пьяному лицу, и теперь он радовался, что задуманное душегубство не свершилось. Наверное, у неё сильные ангелы-хранители. Из Крыма выселяли татар, было много свободных домов – занимай любой! - и там была работа. Мария не спала в эту ночь его признания, ей грезились те далёкие несчастные люди, их детки, их старики, которых выталкивали из родных обжитых домов. Ревела и ревела, пока солнце не брызнуло в окно первыми лучами. Вскоре поселилась на той половине семья бригадира.
Шумели ветрами и вьюгами годы, принося и унося новые радости и свежие печали. Дети разлетелись и семьи имели, а она всё жила в своём селе. Брат звал в Ригу, там он работал начальником завода. Не поехала в чужие края. Кому же достанутся её тропинки в лесу? Кому же будут шептать липы? И для кого будут цвести её сирени у крыльца? Она сидела на крылечке, солнце скатывалось за Золотую гору, где было поселение времён Киевской Руси, как писали после раскопок учёные, и думала, как бы ей радостнее жилось, если бы рядом было мужское плечо. Любимый, незабвенный муж. Сватались к ней многие, но отвергла всех. Любила лишь одного.
Снова шумели годы, то лаская, то наделяя невзгодами, брат и сестра состарились. Матвей просил перед смертью похоронить его в селе Верба, там, где Золотая гора, а за ней берёзовое кладбище. Чтоб быть поближе к сестре. Родственники бунтовали – это везти из Риги к чёрту на кулички! Но Матвей просил. Лет через 10 рядом с ним похоронили Марию. Кубрячиху, как её называли в селе. Звенят берёзы, шелестят воспоминания: а помнишь? Помнишь? Кладбище как раз против их дома - через реку Вербовку только перейти. Стоит приунывший отцовский дом. Каждую весну буйно цветут сирени внутри разрушенного дома. Он кряхтит, но ещё не сдаётся.
Добавить комментарий