Моя несносная страна - так и отметьте себе - с первого дня норовила обмануть самым подлым образом.
Немедленно предъявляю доказательства.
Как только вы въехали сюда, осматриваясь кругом, вы пожелали, например, чего-нибудь покушать. Естественное чувство, можно сказать. Но тут-то немедленно проявляется ее американское негодяйство, ибо если вы по привычке возомнили, что покушать - это хорошо, то здесь, на этой земле, по причине великого изобилия харчей, еда - просто таки отрава, притом, уже много-много десятилетий.
Взять хоть такой эпизод. Заходите вы, не подозревая подвоха, желая заморить червячка, в заведение с непритязательным названием, «Старопрежний Деревенский Буфет», выкладываете чек - 19.50 - об оплате имеющей быть терапии кулинарно-гастрономического характера, кладёте, значит, чек на облюбованный консоль, - и что же вы по случаю лицезреете? Чуть сбоку к соседнему столу грузно тащится раскормленный жировик: множество подбородков, шея отсутствует. Он кладёт левую ногу на один стул, на правый - ногу другую.
Пока в голове вашей медленно переваривается увиденное, Жировик уминает целую, извините, курицу…
И в памяти как-то не кстати всплывают припорошенные пылью годов картины прошлой жизни в далеком городе Николаеве, что лежит среди желтой степи в 120 километрах к востоку от Одессы, у самого моря-лимана, где моя незабвенная мать приносит в году этак пятьдесят девятом или, может быть, в шестьдесят втором, по тогдашнему малолетству наверняка не припомню, - так вот, приносит с Центрального Колхозного рынка моя мама курицу, которую вся семья будет есть в течении недели: крылышки - на суп, ляжки и грудку - в гуляш с картофелем, шейка начиняется мелко нашинкованными потрошками и тушится с лучком в кастрюле на примусе в летней (метр на метр) кухне, а оставшийся куриный каркас запирается подальше в алюминиевый, заросший снегом морозильничек одного из самых ранних, привезённых прямиком из Латвии домашних холодильников, «на потом».
И говорит мне мой ресторанный спутник, бывший житель Тернополя-города, приземлившийся лет двадцать тому назад с гурьбой детей подростков на Западном берегу живописного штата Орегон, говорит, исподтишка посматривая на сей своеобразный человеческий экземпляр, с лицом (если его можно назвать этим словом), отмеченным хроническим обжорством: «Нэ як жэ нэ пийму циейи крайины. Ты зьив, а воно ще е. Ты знов зьив, а воно знов е и е. - Так что ж… это плохо? - говорю я, также стреляя взглядами на кормящуюся тушу. - «Та ни, дужэ цэ гарно. Подывысь, он якый выкохався гладкый…» Тернопольчанин держит паузу, давая мне основательно пропитаться его мыслью, а затем продолжает: «Якось воно нэ тэ, нэ тэ. - «А как же, не так?», спрашиваю, в то время как Жировик методично наполняет свои (по-видимому безразмерные) пищеварительные интерьеры. - Всэ ж якость нэ так. У нас було - зьив и нэма. День нэма, два нэма. А вин всэ до холодильника ходэ. Я його пытаю: «Чого ты туды ходыш? Там всэ одно ничого нэма». Вин же кажэ: «Бо, тато, йисты хочу».
Через час выбираемся из «Буфета», не любя себя (за то что снова попались) и эту несносную страну (за то что в очередной раз так бесстыже обвела нас вокруг пальца). «Как - тяжело - мне - жить - в Америке - после - обеда!», жалобно выкрикиваю я, принимаясь бегать рысцой вокруг автомобиля, - сущая правда!, - бросая короткие взгляды в окно «Старопрежнего», где в его не очень чистых пенатах Жировик со всей силой налегает губою на очередное - любопытно было бы узнать, какое по счету, - блюдечко мороженого.
Спутник мой, маясь подобно мне от коликов в животе, тем не менее проявляет недоуменную заинтересованность в ситуации: «Шо ты всэ бегаешь?» - М-не дурно! - икаю. Меня охватывает нечто вроде паники: способна ли моя плоть это все переварить? Чувство такое, будто - или я умру, или наделаю сейчас-же в штаны! Не знаю, но что-то случится! Кишки набиты, словно Докторская колбаса, лишнее настойчиво просится наружу… «Надо не останавливаясь бегать, - соображаю, - бегать вокруг машины, спасаться, заглатывая воздух как рыба на песке, спасаться - это сейчас все!».
Да - я снова объелся. Чего следовало ожидать, если вдуматься… «Чему ты удивляешься, лопух, - насмехаясь надо мною, шелестят упаковками бесчисленные съестные товары, восседающие по-господски на простирающихся в бесконечность полках американских супермаркетов.» (Кажется, у меня начинаются галлюцинации, а?). - Нас направили сюда, - продолжает съестное войско, - из разных концов света, с директивой послать в пищевой нокдаун тебя, жалкого потребителя, распятого на дыбе собственного живота, а заодно и миллионы таких же, как ты, покорно нас поедающих, - не три, не пять… но восемь раз на день; сыры - прямым ходом из Голландии, Англии, Люксембурга, Швейцарии, виноград - из Чили, вина всяческих марок - из Франции, Испании, Италии, Венгрии, Германии, Португалии, Молдавии, Калифорнии, Австралии, овощи - из Мексики, свиные балычки - из Китая, а рыба, рыба копчёная и солёная, жареная и пареная, вяленая и в бочках, мороженая и под маринадом, красная и белая, большая и маленькая, толстая и совсем как ремень бесчисленными косяками приплыла из Канады и Вьетнама, из Норвегии и Латвии, из Аргентины и Панамы, и Дании, и Корсики, и Финляндии, и ещё бог знает откуда; крабы, криветки сырые и вареные, омары живые и не очень, лягушкины лапки, свиные попки, говяжьи хвосты …» - Не надо больше!.. (У меня впрямь галлюцинации.)
Мама, спаси! Уйду, убегу, уеду, туда, в далекое прошлое, на юг давно исчезнувшей «Империи Порожних Магазинных Стилажей», где я не подозревал о том, что жил впроголодь, питаясь супчиком, да хлебушком, да мамалыгой. Туда, где меня, худого и заспанного, водили в час ночи на привокзальную площадь за вкусными, еще тёплыми, с ломкими бочками «франзольками», стоимостью в шесть копеечек, и такие же мосластые, совсем незнакомые нам дяденьки и тетеньки, терпеливо прозябающие, как и моя незабвенная мамочка, в бесконечной очереди, те люди тихо-тихо шептали ей в ухо: «Женщина, можно подержать вашего мальчика, ну пожалуйста!».
Да-да, весь невинный обман заключался в том, что на каждую голову строгая продавщица отпускала лишь одну, всего одну сайку - шесть копеечек. На каждую живую голову… И, завидя снова меня, непреклонная распорядительница хлебной крепости энергично верещала: «Гражданка, чей ребёнок? Я вижу этого мальчика уже в пятый раз. Это ведь не ваш ребёнок, товарищ! Хлеба на него не ждите!» (Текла тёплая ночь причерноморской осени шестьдесят третьего года, Хрущев сеял кукурузу.)
Было ли мне тогда там хорошо, если сравнивать со здешним бытием? Не знаю. Может быть…
Мой Тернопольской знакомый, глубокомысленно потрогав свой далеко выросший передний зуб, излагает на этот счёт своё мнение: «Всэ ж краше вмэрты вид пэрэйэдания нежели з голоду». “Аминь!, братику мий», - не уверенно соглашаюсь я.
Добавить комментарий