Для начала поясню название книги. В ней речь идет о людях, по воле случая в разное время оказавшихся на моем пути и оставивших заметный след. Мне выпала удача находиться вблизи достойных персонажей, а потому каждого воспринимаю в качестве подарка судьбы.
Из их рук я получила некие предметы - вещественные доказательства обоюдного расположения, в том числе книги и фото с дарственными надписями, письма, украшения... Подобные знаки внимания мне дороги. Когда я смотрю на эти вещи или беру их в руки, ощущаю рядом подарившего человека - вижу его глаза, слышу голос, вспоминаю произнесенные фразы. В ту пору еще не появился интернет, поэтому беседы воспринимались как неотъемлемая часть жизни.
Таким образом, моя работа имеет двойной смысл.
Я не ставила перед собой задачу прослеживать биографии конкретных людей, поэтому в рассказах использую лишь штрихи к ним. Мои герои различаются по многим признакам - возрасту, особенностям характера, профессиям, судьбам. Все они способствовали тому, чтобы моя жизнь была интересной, каждый научил вглядываться в окружающий мир, находить в нем нечто примечательное и обращать внимание на собственные ошибки. Большая удача встретить на своем пути достойных учителей, заслуживающих восклицательного знака! Такое не забывается. Поэтому моя благодарность носит коллективный характер.
К сожалению, сегодня никто из них не откроет мне свою дверь и не постучится в мою, не улыбнется, не согреет добрым словом. Уход близкого человека вызывает боль, хотя со временем она ослабевает, но след от потери остается. Впрочем, я не вспоминаю их с оттенком скорби. Напротив, рада тому, что они оказалась на пути, продолжаются в памяти и могу прибегнуть к их советам. Без их участия моя жизнь стала бы беднее. И я не написала бы воспоминания.
Нынче в роли хозяина я собрала за круглым столом близких людей и по-душам беседую с каждым. Одновременно повторяю слова поэта о том,
Что жизнь не может повториться,
ее не надо повторять.
А надо лишь с благоговеньем,
чтоб дальше действовать и быть,
те отошедшие виденья
в душе и памяти хранить.
С О С Е Д К А
Длительное время я считала, что мы познакомились в моем раннем детстве. Но я ошиблась в своих расчетах. Из наших разговоров, а их за годы общения накопилось немало, узнала подробности собственного появления. Не исключаю того, что могла бы родиться в ее комнате. Именно там заявила о себе. О том времени речь впереди. Сперва вспомню героиню моего рассказа.
Хозяйку скромного жилища в нашей коммунальной квартире звали Любочкой. Во всяком случае, так называли ее жильцы, включая моих родителей, бабушку и мамину сестру Катю. Она любила нас всех, принимала участие в семейных делах, знала приходящих родственников и знакомых, с некоторыми из них дружила. Можно сказать, что Люба была ключевой фигурой коммуналки. В раннем детстве я не ведала, что у нее имеется отчество, более того, некоторое время считала ее своей тетей.
Хотя впоследствии мое общение с Любовью Григорьевной растянулось на десятилетия, о ее прошлом по сей день знаю не так много. Она никогда не упоминала ни свою семью, включая родителей, ни полученное образование. Правда, иногда вспоминала племянника - некого Виталика, на ее языке Витасика. Еще мне было известно, что она не была замужем и не имела детей.
И все же некоторые факты биографии Любы стали мне известны от нее самой; как правило, они касались ее работы.
Она приехала в Ленинград из Кривого Рога в середине 20-х годов прошлого века. Тогда ей было чуть больше двадцати лет. Ее дальнейшая профессиональная жизнь протекала в учреждениях культуры - библиотеках и музеях, в том числе в Библиотеке Академии наук (БАН), Эрмитаже, музее Пушкина на Мойке,12, где была хранителем книжного фонда. Кроме того, Любовь Григорьевна участвовала в культурных мероприятиях города на Неве.
Будучи членом комиссии по подготовке музея Александра Блока, в разных местах она обнаружила принадлежащие ему вещи. Это происходило задолго до открытия музея поэта. Она рассказывала мне о путях и результатах поиска. Впоследствии многие предметы вошли в коллекцию экспонатов Музея-квартиры Блока на ул. Декабристов, 57. Благодаря ее описанию я видела их в музее. В связи с этой работой Люба упомянала ближайшего друга поэта - писателя Евгения Иванова. Как и она, он был членом поисковой группы. (Ее рассказы на эту тему подтолкнули меня к пониманию трагедии Блока - разочарованию в Революции после написания им поэмы “Двенадцать”.)
Библиотека Эрмитажа стала последней ее работой. Проведенное там время она считала подарком судьбы. - Я нахожусь в митральном клапане удивительного города, рядом бесценные сокровища, а за окном гладь Невы...- говорила она.
Ее профессия и любознательность располагали к общению с писателями, литературоведами, историками. В их числе были такие знаковые имена, как Юрий Тынянов, Дмитрий Лихачев, Ираклий Андроников, Борис Эйхенбаум… Как-то она поделилась со мной визитом Бориса Мейлаха - известного историка литературы, пушкиниста. Это произошло вскоре после окончания войны с фашистской Германией:
-Сперва он внимательно разглядывал предметы в моей келье, а потом заметил: - Между прочим, скоро открывается Эрмитаж. - Подобная ассоциация возникла у ученого не случайно; в комнате Любы опытным взглядом он разглядел предметы старины.
Ленинградскую блокаду она пережила от звонка до звонка. После работы возвращалась в свою промерзшую комнатушку, где вместо привычной печки использовала “буржуйку”. Для топки подбирала способные гореть отходы.
Однажды я столкнулись с Любой на лестнице, но до квартиры мы не дошли. Она попросила меня остановиться, указала на площадку второго этажа и произнесла: - В этом месте в январе 1942 -го года неведомый человек спас мне жизнь. - Далее я услышала удивительную историю из ее блокадной жизни. Передаю ее в точности.
- В тот день я возвращалась домой после работы. Кое-как тянулась по темной лестнице. Когда внезапно ногой задела какой-то мягкий предмет, подумала: стоит ли нагнуться? Сил у меня не было даже на наклон. Все же скрючилась, пошарила рукой... От происходящего дальше у меня закружилось голова и застучало сердце. Запах! Удивительный аромат довоенной еды исходил из того, что держала в руках. С прижатой к груди находкой я доплелась до квартиры, села в кресло, развернула газету и увидела чудо. Внутри находились половина буханки черного хлеба с щедро вложенными внутрь ломтиками копченой колбасы, квадратики сахара и плитка шоколада.
Далее Любовь Григорьевна рассказала о том, как делила находку на части и употребляла по маленькому кусочку в день. Сахар она лизала. Это пиршество ей снились. Она предполагала, что пакет принадлежал некому фронтовику, оказавшемуся в Ленинграде, но был им потерян.
Наши разговоры растянулись на десятилетия и не были болтовней. Тому предшествовало мое детство, оставившее многочисленные зарубки в памяти.
Люба жила в десятиметровой комнате вблизи кухни с окном, смотрящим во двор под названием “колодец”. С возрастом я узнала, что до Революции вся квартира на Саперном переулке в доме № 6 принадлежала моим дедушке и бабушке, а в комнатке Любы помещалась прислуга. Время от времени в “колодце” под ее окном появлялись сборщики тряпья и точильщик. Они громко заявляли о своем прибытии. Эти пришельцы меня интересовали, поэтому я незаметно проникала в ее комнату тогда, когда она находилась на кухне. Я становилась на цыпочки перед окном и с любопытством осматривала двор.
Еще больше меня привлекала сама комната, похожая на страну чудес. Кругом были поистине волшебные вещи - многочисленные фотографии в резных рамках, старинные часы с инкрустацией, бронзовый подсвечник, металлические и фарфоровые фигурки, удивительной красоты разноцветные чашечки... Каждый предмет хотелось подержать в руках, что иногда я и делала. В результате одна вазочка была разбита, а кофейная чашечка лишилась ручки. Скрывая преступления, я засунула осколки под диван, а затем в ожидании наказания какое-то время старалась не попадаться Любе на глаза. Разумеется, она догадалась о моей роли в порче красивых вещиц и их перемещении под диван, но воспитательных бесед со мной не проводила.
Повзрослев, я узнала, что некоторые вещи подарила Любе моя бабушка.
Отмеченный подушками диван был не менее знаковым предметом, чем окружающие его достопримечательности. Дело в том, что с него началась моя жизнь. В ту пору моя мама была на заключительной стадии беременности. Сидя на диване и обновляя блузку Любы, в какой-то момент она произнесла: - Кажется, я рожаю…- В ответ Люба просила ее повременить с родами: - Сперва пришей воротничок к моей блузке, а потом отправляйся рожать, - пошутила она. Непосредственно с дивана мама была отправлена на Васильевский остров в клинику им проф. Отто, где я громким голосом заявила о своем появлении. А спустя год лихо сбрасывала подушки с памятного дивана.
В пору моего поступления в первый класс Люба подарила мне изображение юного Александра Пушкина. Она называла его “гейтманским портретом.” На паспарту с обратной стороны она оставила пожелание хранить его и читать произведения поэта. Длительное время мне было недосуг проявлять интерес к этому портрету. Однако его дальнейшая судьба весьма любопытна...
Когда мне было девять лет, наша семья переехала на другую квартиру. Но связь с Любой не прекращалась. Сперва мы с папой навещали ее, но вскоре я самостоятельно добиралась от Старо-Невского до Саперного. Так продолжалось годами.
Постепенно Любовь Григорьевна становилась для меня не только интересным собеседником, но и другом. И хотя в силу занятости посещала ее не часто, каждая наша встреча вносила в мою жизнь нечто новое.
Через пару дней после окончания школы я позвонила ей и доложила о получении аттестата зрелости. В ответ она предложила отметить это радостное событие. - Встретимся у Елисеевского магазина. Там продают вкусные пирожки. Позавтракаем на воздухе, а заодно и поговорим, - предложила она.
В ту далекую пору любая приемлемая еда казалась вкусной. Например, купленные на Московском вокзале с лотка горячие котлеты воспринимались как праздничное блюдо. У нас дома сахар заменяли леденцы, а ржаным хлебом с маргарином мы угощали гостей. В один из дней моего рождения в качестве подарка мама повела меня в кафе-мороженое, расположенное на Невском в подвальчике. Горожане присвоили ему имя - “Низок”. Посещение этого места и разноцветные сладкие шарики сохранились в памяти как нечто праздничное. Такие были скромные времена.
Не случайно я с радостью откликнулась на предложение Любы посетить лучший магазин Ленинграда.
В Елисеевском пирожки отсутствовали, поэтому мы отправились в кондитерскую “Метрополь”, где Люба купила четыре пирожка с мясом. Неподалеку в Екатерининском садике нашли свободную скамейку и приступили к трапезе, а заодно и к разговорам.
Мы находились в митральном клапане города на Неве: слева Пушкинский (Александринский) театр, справа Невский проспект, перед глазами скульптурная группа во главе с величественной императрицей Екатериной II в окружении придворных, а за ней Публичная библиотека. (Оказавшись впоследствии в этом садике, я всякий раз буду находить глазами ту скамейку.)
У меня было отличное настроение в связи с недавним уничтожением книг по математике - скучного и непонятного предмета. Дело в том, что начиная с младших классов я воспринимала его в качестве злейшего врага, а потому за годы обучения в школе не сдвинулась с низкой оценки. Меня подстегивала уверенность в том, что в голове отсутствуют математические клетки. Вот такой неподвластный лечению диагноз себе поставила. Получив аттестат зрелости, тот час приступила к действию…
В ту пору в квартирах использовали чугунные дровяные плиты. И вот настал торжественный момент: я собрала накопившиеся за годы учебники и задачники по математике (получилась гора), села перед раскаленной плитой и приступила к действию… На дворе стояла июльская жара. Обливалась потом, с радостью следила за превращением моих врагов в груду пепла. Это был нелепый, но революционный поступок на пути к новой жизни без ненавистных формул.
Любовь Григорьевна внимательно прослушала мой рассказ. Я рассчитывала на то, что он вызовет ее улыбку и мы вместе посмеемся над грудой пепла, оставшегося от учебников. Но произошло иначе: чем дольше я живописала процесс уничтожения врага, тем больше она хмурилась. Такой прежде ее не видела. На мое веселое щебетание про гибель книг она ответила так:
- Мне не нравится твой поступок, так как он не образец для подражания, а насилие над печатным словом и знанием. Бросая книги в топку, ты забавлялась. А могла бы отнести учебники в школьную или районную библиотеку, но выбрала для себя веселое занятие. Более того, пренебрегла историей, пошла по пути невежественных и грубых ее проявлений, то есть поступила, как варвар. В Средневековье уничтожали ценные рукописи посредством костров, после Революции на улицах Петрограда бросали книги в огонь. Что касается твоего папы и меня, то во время ленинградской блокады для обогрева мы не сожгли ни одной книги из наших домашних библиотек. Так же поступали сотрудники неотапливаемой библиотеки, где я в ту пору работала. А в этом здании (она направила палец в сторону Публичной библиотеки) читатели в шубах и валенках, а иногда и в перчатках, склонялись над печатным словом. На протяжении войны двери “Публички” для них не закрывались.
Свою обвинительную речь она закончила фразой: - Выходит, твоя победа над учебниками по математике одновременно твое поражение.
Когда я рассказывала об устроенном аутодафе, душа пела, а после реакции Любы на мой отчет уныло молчала. Хорошее настроение разваливалось, как карточный домик. Если прежде мне не приходило в голову, что совершаю нечто дурное - просто освобождалась от ненужного хлама, то после слов Любы задумалась; мне требовалось время для осознания содеянного.
Затем она перевела разговор на другую тему, но тоже книжного характера.
- Кем ты видишь себя в будущем? Где бы хотела учиться и чем в дальнейшем заниматься? На математику у тебя аллергия, а потому технические науки не для тебя. Не хочешь ли пойти по стопам вашего родственника Семена Афанасьевича Венгерова? Он был известным специалистом, вошел в историю русской литературы.
Об этом человеке я знала ничтожно мало, всего лишь раз услышала его фамилию от папы. В ту пору мне было лет пять или шесть. Мы сидели на диване и перелистывали страницы пухлого тома Энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Когда открылся портрет бородатого человек, папа назвал его “нашим родственником”. Поскольку оба моих дедушки скончались до моего рождения, я спросила папу: - Этот старичок мой дедушка? - В ответ услышала непонятное слово “кузен.” На такой ноте мое знакомство с Венгеровым закончилось. И вот спустя годы благодаря Любе его имя вновь прозвучало в связи с предстоящим выбором моей профессии.
Через несколько дней после нашего разговора я подала документы в Библиотечный институт им. Н.Крупской на библиографический факультет. Вскоре на почетном месте увидела тот портрет, на который в детстве указал папа.
Мое присутствие в этом учебном заведении, впоследствии переименованном в Институт Культуры, растянулось на десятилетия. Сперва была студенткой, затем преподавала, защитила кандидатскую диссертацию. И все это время находилась вблизи портрета выдающегося историка русской литературы, библиографа, составителя “Критико-библиографического словаря русских писателей и ученых”, создателя и руководителя знаменитого “Пушкинского семинара.” (В новом веке мой сын путем разысканий проследил жизненный путь нашего родственника и трагическую судьбу его детей в сталинскую эпоху)
Портрет Семена Афанасьевича Венгерова более ста лет находится на том же месте.
Что касается причастности Любы к моей профессии, то она удивительно точно ее угадала. А потому по сей день с благодарностью вспоминаю нашу беседу на скамейке в Екатерининском садике. Более того, с этого времени начала рассматривать Любовь Григорьевну в качестве советчика.
В юности на моем пути оказался человек, с которым сложились непростые отношения. Говоря высокопарными словами, меня накрыла всепоглощающая любовь. Но она осложнялась тем, что избранник был намного старше и имел семью. По сути дела, речь шла о ее разрушении. Моя мама наблюдала за развитием событий, но в них не вмешивалась. Она считала, что я должна сама разобраться с личной жизнью. И тогда в состоянии растерянности я отправилась к Любе за советом.
Мы долго сидели в ее комнате на старом диване и разговаривали. Я не скрывала от нее семейное положение моего избранника, включая наличие маленького ребенка и то, что не в силах развязать этот узел. Мои словесные излияния касались перспективы разрушения семьи.
Тактичность была одной из сильных сторон Любы, а потому она внимательно слушала мой сбивчивый рассказ. Заговорила она лишь тогда, когда я вылила на нее поток сомнений.
Первым делом она присоединилась к мнению мамы. А потом спросила, готова ли я разрушить семью ради построения своей? - Не знаю, - ответила я. Затем она попросила ответить на вопрос, касающийся моего избранника: - Ты уверена , что спустя время он не поступит с тобой так же, как поступил со своей семьей? И получила аналогичный ответ: - Не знаю. - Закончился наш разговор ее пожеланием взять паузу в наших отношениях. Это означало, что наедине с самой собой легче будет разобраться в сложившейся ситуации и принять верное решение.
Любовь Григорьевна оказалась права: стоило мне на месяц уехать из Ленинграда, как решение было найдено. Если недавно сердечное чувство казалось непреодолимым, то поодаль от избранника перестала воспринимать его в таком качестве.
В числе моих детских воспоминаний была дружба Любы и моей тети Кати в пору их молодости. Кате случалось засиживаться в маленькой комнате подруги, где они подолгу беседовали и обменивались книгами. Девушки вдвоем ходили в театр и в кино. Впоследствии их жизнь сложилась по разному и разлучила на десятилетия. И тогда мне в голову пришла мысль сделать им подарок - устроить встречу у нас дома. К ней я хорошо подготовилась - собрала близких родственников и организовала праздничный ужин. И с нетерпением ждала радостной встречи давних подруг.
К моему удивлению и огорчению, все произошло иначе. Катя и Люба сидели напротив друг друга, но за весь вечер не поговорили, а уходя, лишь кивнули друг другу. Не берусь судить, руководили ими бытовые заботы, болезни или возрастная усталость. И это при том, что они не страдали отсутствием памяти. Так или иначе, бывшие подруги не проявили интерес друг к другу.
Случившееся в тот вечер я не только хорошо запомнила, но и восприняла в качестве урока: прошлое требует внимательного отношения.
Шли годы… С некоторых пор в тихой коммунальной квартире на Саперном поселился сосед из породы алкоголиков. Комната Любы со стороны ее исторического дивана граничила с его пристанищем. В разное время суток за стеной происходили шумные возлияния с участием собутыльников. Такие сборища она называла “ диким полем” и “нашествием врагов.”
Когда однажды я гуляла с трехлетним внуком Денисом поблизости от дома на Саперном, позвонила ей из уличного автомата. (До появления мобильных телефонов было далеко.) Я спросила, можем ли мы подняться. Люба ответила, что в квартире “шумная забегаловка не для детских глаз ”. Вскоре она спустилась к нам. В ее взгляде на малыша была нескрываемая печаль. Не исключаю того, что в этот момент она жалела об отсутствии собственного ребенка или сравнивала Дениску со мной в детстве. В любом случае у нее были грустные глаза одинокого человека, на закате жизни оценивающего свое прошлое.
Тем временем моя собственная жизнь напоминала бег по пересеченной местности с грузом в руках и на спине. Я постоянно занималась неотложными делами - детьми, уходом за престарелыми тетушками, посещением врачей с больной двоюродной сестрой, работой в институте, включающей командировки. К такому насыщенному списку дел прибавилась постройка дачи. С трудом мне удавалось выкроить время для культурных мероприятий и посещения Любы. К сожалению, встречи с ней случались с интервалами.
Однажды я застала ее сидящей в кресле у окна с отрешенным лицом и, как мне показалось, невидящими глазами. Казалось, что она вросла в кресло. В комнате отсутствовал порядок, что не было ей свойственно. К тому же, она почти не задавала мне вопросов, лишь пожаловалась на то, что мало читает и перестала варить суп. Я подумала, что ее плохое настроение связано с очередной попойкой за стеной. Обычно она реагировала на выходки соседа с компанией. - Приходи скорее! - сказала Люба в момент нашего прощания
Скорее у меня не получилось; сперва ездила в командировки, потом заболела.
Со времен моего детства телефон в коммунальной квартире на Саперном висел вблизи Любиной комнаты. Как правило, она первая реагировала на звонки. Но в этот раз трубку снял сосед. Сперва на мою просьбу позвать Любовь Григорьевну он что-то бормотал, - видимо, был под хмельком, а потом все же заговорил: - Нету их. Померли они. Ихняя комната теперича пустая. Голые стены... Пытаясь осмыслить услышанное, я произнесла чужим голосом одно слово: - Когда? - И услышала в ответ: - Считай, месяц или два. - Задавать ему вопросы было бесполезно. К тому же, в трубке прозвучали гудки.
У меня в голове крутились вопросы, адресованные самой себе. Они касались племянника Любы, Виталика-Витасика, ее немногочисленных подруг, которых никогда не видела, предметов ее замечательной коллекции, знакомых мне в деталях…
После ухода Любы путь на Саперном был мне отрезан. Место моего детства и дальнейших визитов лишилось привлекательности, поэтому я дала себе слово никогда его не посещать. Впрочем, не учла поговорку: - Никогда не произноси слово “никогда.”
Спустя десять лет я прилетела из Чикаго в Санкт-Петербург. Когда летним днем гуляла с подругой по городу, ноги привели на Саперный. - В этом доме прошли мои лучшие дни, - сказала я ей. В ответ она предложила зайти в квартиру под номером 6. И мы поднялись на третий этаж. Открывшееся моим глазам разорение не стану описывать… С того дня это место окончательно перекочевало в память.
Я продолжаю вспоминать многое, связанное с Любой. После ее кончины поняла главное: жить надо памятью. Это значит, что рядом не будет всего того, к чему привыкла за десятилетия нашего общения. Не будет ее необычной комнаты рядом с кухней в коммунальной квартире, наполненной предметами старины, то есть не пройдусь глазами по фотографиям в затейливых рамках, не полистаю страницы книг, включая антикварные и с автографами, не подержу в руках сохранившуюся кофейную чашечку, пострадавшую по моей вине в далеком детстве.... И не посижу на историческом диване - свидетеле моего рождения и наших последующих бесед, в процессе которых Любовь Григорьевна всегда находила нужные слова. Печальнее всего отсутствие рядом друга, к которому можно было прийти и распахнуть душу.
По сей день мне не хватает хозяйки скромного жилища. Наша связь никогда не прерывалась, каждая встреча начиналась с вопросов: - “Танюша, как дела? Рассказывай!” - И я охотно делилась с ней происходившим со мной и членами моей семьи. Доверяя ей свою личную жизнь, мало задавала вопросов о ее прошлом и настоящем. Теперь понимаю, что за годы нашего общения узнала о ней мало. К сожалению, поняла это слишком поздно.
Любовь Григорьевна поднимала планку моего образования в области истории, литературы, семейных ценностей. Она сделала мне несколько бесценных подарков: на примере сожженных учебников по математике научила отвечать за свои действия; помогла разобраться с девичьей влюбленностью; указала путь к выбору профессии; подарила портрет юного Александра Пушкина работы Гейтмана.
Долгое время я ничего не знала ни об авторе портрета, ни о его работе. Я хранила портрет исключительно в качестве памяти о Любе. Лишь в начале нового века восполнила белые пятна.
Егор Иванович Гейтман ( Georg Johann Heytman) - художник немецкого происхождения. Он родился в 1798 году, то есть был на год старше Пушкина. В круг его творческих интересов входили графика, литография, портретная живопись. Гейтман запечатлел изображения многих известных персонажей начала XIX века, включая Николая Карамзина - писателя, историографа русского Императорского двора, Алексея Оленина - историка, археолога, библиографа, директора Государственной Публичной библиотеки, императрицы Марии Федоровны...
Первоначально изображение юного Пушкина представляло собой гравюру на металле. Впоследствии работа Гейтмана была размножена и получила опознавательный знак “Гейтмановский портрет.” Одну из таких копий подарила мне Любовь Григорьевна в восьмилетнем возрасте, сделав на обороте паспарту надпись: - “Полюби Пушкина. Читай им написанное всю жизнь и не переставай удивляться...”
Бесценный подарок пережил трудные времена, включая блокаду Ленинграда, переезды с места на место, включая отъезд в Америку. И везде юный Пушкин находился рядом со мной. Когда пишу эти строки, его портрет перед глазами. Таким образом, сбылось пожелание дарительницы.
Любовь Григорьевна присутствовала вблизи на протяжении многих лет, но ни одной ее фотографии, к сожалению, у меня нет.
Добавить комментарий